Vita Sovietica: Неакадемический словарь-инвентарь советской цивилизации / Под редакцией Андрея Лебедева. – М.: Август, 2012. – 296 с.
Что происходит с жизнью, если вдруг оказывается, что она, когда-то совершенно не отличимая от повседневности, от воздуха и света, от нас самих -закончилась двадцать лет назад? Одной фразой – если, конечно, не упрощать – сразу и не ответишь. Приходится писать словарь: большую книгу учёта исчезнувших форм существования.
Потому что, что бы с ней ни происходило, несомненно одно: она вдруг делается интересной и значительной. Во всяком случае, достойной некоторого специального внимания, некоторого особенного припоминательного усилия. Причём вся, включая то в ней, о чём и вспоминать не хочется, а примешься вспоминать – непременно станешь радоваться, что всё это наконец и бесповоротно позади. Такого сколько угодно: от пионерских, не к ночи будь помянуты, лагерей и каши на завтрак до портретов вождей на улицах и общей цветовой, формальной, предметной скудости позднесоветских будней (случись мне что-нибудь писать о своём тогдашнем детстве, я бы непременно устроила в этом тексте главу о своеобразной советской колористике, о цветовом авитаминозе, об этом отчуждённо-зелёном да тускло-коричневом, устало-сером да пасмурно-голубом, заполнявшем всё, провоцировавшем отчаянную тоску глаза и мозга по яркости – та, в свою очередь, представлена была разве что официальным красным, кричащим и чужим, от которого хотелось прятаться).
Итак, книга, названная о(т)страняюще-латинским именем «Vita Sovietica» - это акт внимания. Такого особенного, которое оказывается возможным только спустя два десятка лет: когда ещё есть живая чувственная память об ушедшем – и уже есть порядочная между ним и нами дистанция. Когда знаешь, что оно нас уже не достанет.
Кому бы те самые двадцать лет назад (в самой круглости этой цифры есть что-то необратимое, внезапно дающее понять, что мы оказались от собственного прошлого – от самих себя? - на расстоянии срока, достаточного для взросления целого поколения?) при мысли о советском навернулось на язык слово «цивилизация»? Много, подумалось бы, чести этому всему. Сегодня оно не то что наворачивается – хуже того, оно ложится на этот самый язык свинцовой пластиной, давит на него, принуждает к тяжеловесным и непременно далеко идущим обобщениям. Прямо-таки провоцирует на Большие Теоретические – а то даже и Мировоззренческие – Выводы.
По счастью, авторы «словаря-инвентаря» - так обозначил штучный жанр книги её составитель, писатель Андрей Лебедев, - писатели, учёные-гуманитарии, литературные критики – избежали соблазна Больших Теоретических и т.п. обобщений, - как и других типовых соблазнов, практически неминуемо преследующих всякого, кто берётся вспоминать о собственном прошлом: сентиментальности, умиления, пресловутой ностальгии по утраченному (да, ей своя словарная статья тоже досталась). То, что они, такие разные и по стилю мышления, и по характеру распределения внимания, и по поколенческой принадлежности (старший из авторов, Николай Боков, родился в середине сороковых, младший, Александр Чанцев – в конце семидесятых), в конце концов общими усилиями написали, точнее всего было бы назвать книгой опыта. Или даже так: ловушкой для этого опыта, весьма хитроумно выстроенной. Почувствовав, что в задуманном словаре как будто нет системы – кроме простейшего алфавитного порядка его статей, - что не выставлены никакие фильтры, заведомо отсекающие «негодное» (типа: идеологем – не пустим, случайное – ни к чему, пристрастности – не место, непрояснённый образ – Боже избави, притворившаяся понятием метафора - вон!…) – опыт доверчиво идёт в расставленные ему сети – весь, без излишнего разбора, - и весь в них остаётся. Живой и разный – а не препарат какой-нибудь. Тем более, что для понимания времени и его людей важно всё: и идеологемы, и образы с чувствами, и метафоры. Не говоря уж о повседневных подробностях и случайностях.
Да, тут много лирики, автобиографизмов и вообще таких вещей, которые единственны по определению. Их не может не быть. Потяни за одну детальку чувственного опыта - вытащишь не просто много других, но целую жизнь с любовью, обидами, утратами. Скажи: «бобины» - «прозрачные пластмассовые катушки с намотанной на них тёмно-коричневой плёнкой» - сразу же вспомнится, как «отец, входя в детскую, пинал ногами разбросанные по полу «Ленинские искры» и «Смену», огрызки, линейки с выжженными на них словами, циркуль с погнутой ножкой, разломанные шарики, бобины: «Сейчас всё вылетит в окно, если не уберёшь – вместе с «Нотой» твоей!» Магнитофон «Нота» (он также назывался бобинник) стоял рядом с кроватью на тумбочке, и тут же располагался такой же отделанный под дерево проигрыватель – показатели благополучия советской семьи» (Маргарита Меклина). Тут дело в том, что ни один предмет по-настоящему не существует вне своего эмоционального, смыслового, словесного ореола. Предмет как таковой – лишь ядрышко этого плотного облака значений.
Поэтому и книга - даже не о «повседневности», а о человеке в целом (в данном случае – в его частном советском варианте, но что мешает написать подобные книги о любой из эпох?). О том, как он устроен. А устроен он, между прочим, именно так: и бытовые подробности («авоська», «чай», «колбаса», «стакан», «обёрточная бумага»), и идеологемы с концептами («Совок», «утопия», «ухрония», «будущее»), и чувства («ревность», «голод», «позднесоветская меланхолия») существуют в нём рядом, одновременно, не на разных уровнях, а в одном клубке. И нуждаются друг в друге.
Только не стоит думать, что это составление советского вокабуляра совершенно свободно от теоретических задач. Они тут очень даже решаются – правда, неявно. С доверием к материалу и без теоретического насилия над ним. С позволением ему самому высказаться множеством непричёсанных голосов – и выявить свои структуры.
«Списочность мысли, - пишет Лебедев, - характерна для постэпох. Каталогизаторская работа памяти позволяет расчистить мысленные завалы завершившегося периода и, высвободив таким образом умственные и душевные силы, выйти из тени пост, двигаться дальше, наполняя пространство и время вокруг себя положительным содержанием».
То есть, на самом деле, при всей непритязательности внешней, вольно-эссеистической формы словаря (одно вспомнилось, другое вспомнилось… а что-то и не вспомнилось, и не беда), - работа тут ведётся не только историографическая и теоретическая, но и экзистенциальная: работа со структурами бытия. Это не только книга опыта, это ещё и книга освобождения. Едва что-то осознаётся как опыт (пусть даже неотъемлемый от пережившей его личности, въевшийся в эти структуры, эти структуры вылепивший) – мы получаем возможность выстраивать с этим опытом отношения. Оказываемся сильнее и свободнее его – завершившегося и пассивного.
«Постсоветское настоящее тоже особенно не располагает к веселью», да – но, осмысливая то, что совсем недавно было столь же непреодолимой реальностью, мы оттачиваем орудие защиты против него, выращиваем себе внутреннюю свободу. Однажды – каких-нибудь двадцать лет спустя - и это настоящее станет таким же предметом внимательных воспоминаний и чуткой каталогизации, выстраивающей между ним и нами границу. И тогда мы сможем быть уверенными: оно нас уже не достанет.
Что происходит с жизнью, если вдруг оказывается, что она, когда-то совершенно не отличимая от повседневности, от воздуха и света, от нас самих -закончилась двадцать лет назад? Одной фразой – если, конечно, не упрощать – сразу и не ответишь. Приходится писать словарь: большую книгу учёта исчезнувших форм существования.
Потому что, что бы с ней ни происходило, несомненно одно: она вдруг делается интересной и значительной. Во всяком случае, достойной некоторого специального внимания, некоторого особенного припоминательного усилия. Причём вся, включая то в ней, о чём и вспоминать не хочется, а примешься вспоминать – непременно станешь радоваться, что всё это наконец и бесповоротно позади. Такого сколько угодно: от пионерских, не к ночи будь помянуты, лагерей и каши на завтрак до портретов вождей на улицах и общей цветовой, формальной, предметной скудости позднесоветских будней (случись мне что-нибудь писать о своём тогдашнем детстве, я бы непременно устроила в этом тексте главу о своеобразной советской колористике, о цветовом авитаминозе, об этом отчуждённо-зелёном да тускло-коричневом, устало-сером да пасмурно-голубом, заполнявшем всё, провоцировавшем отчаянную тоску глаза и мозга по яркости – та, в свою очередь, представлена была разве что официальным красным, кричащим и чужим, от которого хотелось прятаться).
Итак, книга, названная о(т)страняюще-латинским именем «Vita Sovietica» - это акт внимания. Такого особенного, которое оказывается возможным только спустя два десятка лет: когда ещё есть живая чувственная память об ушедшем – и уже есть порядочная между ним и нами дистанция. Когда знаешь, что оно нас уже не достанет.
Кому бы те самые двадцать лет назад (в самой круглости этой цифры есть что-то необратимое, внезапно дающее понять, что мы оказались от собственного прошлого – от самих себя? - на расстоянии срока, достаточного для взросления целого поколения?) при мысли о советском навернулось на язык слово «цивилизация»? Много, подумалось бы, чести этому всему. Сегодня оно не то что наворачивается – хуже того, оно ложится на этот самый язык свинцовой пластиной, давит на него, принуждает к тяжеловесным и непременно далеко идущим обобщениям. Прямо-таки провоцирует на Большие Теоретические – а то даже и Мировоззренческие – Выводы.
По счастью, авторы «словаря-инвентаря» - так обозначил штучный жанр книги её составитель, писатель Андрей Лебедев, - писатели, учёные-гуманитарии, литературные критики – избежали соблазна Больших Теоретических и т.п. обобщений, - как и других типовых соблазнов, практически неминуемо преследующих всякого, кто берётся вспоминать о собственном прошлом: сентиментальности, умиления, пресловутой ностальгии по утраченному (да, ей своя словарная статья тоже досталась). То, что они, такие разные и по стилю мышления, и по характеру распределения внимания, и по поколенческой принадлежности (старший из авторов, Николай Боков, родился в середине сороковых, младший, Александр Чанцев – в конце семидесятых), в конце концов общими усилиями написали, точнее всего было бы назвать книгой опыта. Или даже так: ловушкой для этого опыта, весьма хитроумно выстроенной. Почувствовав, что в задуманном словаре как будто нет системы – кроме простейшего алфавитного порядка его статей, - что не выставлены никакие фильтры, заведомо отсекающие «негодное» (типа: идеологем – не пустим, случайное – ни к чему, пристрастности – не место, непрояснённый образ – Боже избави, притворившаяся понятием метафора - вон!…) – опыт доверчиво идёт в расставленные ему сети – весь, без излишнего разбора, - и весь в них остаётся. Живой и разный – а не препарат какой-нибудь. Тем более, что для понимания времени и его людей важно всё: и идеологемы, и образы с чувствами, и метафоры. Не говоря уж о повседневных подробностях и случайностях.
Да, тут много лирики, автобиографизмов и вообще таких вещей, которые единственны по определению. Их не может не быть. Потяни за одну детальку чувственного опыта - вытащишь не просто много других, но целую жизнь с любовью, обидами, утратами. Скажи: «бобины» - «прозрачные пластмассовые катушки с намотанной на них тёмно-коричневой плёнкой» - сразу же вспомнится, как «отец, входя в детскую, пинал ногами разбросанные по полу «Ленинские искры» и «Смену», огрызки, линейки с выжженными на них словами, циркуль с погнутой ножкой, разломанные шарики, бобины: «Сейчас всё вылетит в окно, если не уберёшь – вместе с «Нотой» твоей!» Магнитофон «Нота» (он также назывался бобинник) стоял рядом с кроватью на тумбочке, и тут же располагался такой же отделанный под дерево проигрыватель – показатели благополучия советской семьи» (Маргарита Меклина). Тут дело в том, что ни один предмет по-настоящему не существует вне своего эмоционального, смыслового, словесного ореола. Предмет как таковой – лишь ядрышко этого плотного облака значений.
Поэтому и книга - даже не о «повседневности», а о человеке в целом (в данном случае – в его частном советском варианте, но что мешает написать подобные книги о любой из эпох?). О том, как он устроен. А устроен он, между прочим, именно так: и бытовые подробности («авоська», «чай», «колбаса», «стакан», «обёрточная бумага»), и идеологемы с концептами («Совок», «утопия», «ухрония», «будущее»), и чувства («ревность», «голод», «позднесоветская меланхолия») существуют в нём рядом, одновременно, не на разных уровнях, а в одном клубке. И нуждаются друг в друге.
Только не стоит думать, что это составление советского вокабуляра совершенно свободно от теоретических задач. Они тут очень даже решаются – правда, неявно. С доверием к материалу и без теоретического насилия над ним. С позволением ему самому высказаться множеством непричёсанных голосов – и выявить свои структуры.
«Списочность мысли, - пишет Лебедев, - характерна для постэпох. Каталогизаторская работа памяти позволяет расчистить мысленные завалы завершившегося периода и, высвободив таким образом умственные и душевные силы, выйти из тени пост, двигаться дальше, наполняя пространство и время вокруг себя положительным содержанием».
То есть, на самом деле, при всей непритязательности внешней, вольно-эссеистической формы словаря (одно вспомнилось, другое вспомнилось… а что-то и не вспомнилось, и не беда), - работа тут ведётся не только историографическая и теоретическая, но и экзистенциальная: работа со структурами бытия. Это не только книга опыта, это ещё и книга освобождения. Едва что-то осознаётся как опыт (пусть даже неотъемлемый от пережившей его личности, въевшийся в эти структуры, эти структуры вылепивший) – мы получаем возможность выстраивать с этим опытом отношения. Оказываемся сильнее и свободнее его – завершившегося и пассивного.
«Постсоветское настоящее тоже особенно не располагает к веселью», да – но, осмысливая то, что совсем недавно было столь же непреодолимой реальностью, мы оттачиваем орудие защиты против него, выращиваем себе внутреннюю свободу. Однажды – каких-нибудь двадцать лет спустя - и это настоящее станет таким же предметом внимательных воспоминаний и чуткой каталогизации, выстраивающей между ним и нами границу. И тогда мы сможем быть уверенными: оно нас уже не достанет.
