Эмиль мирно оккупировал наш дом, и мы приняли все его требования. Пользуется общедоступными благами, при этом несет ответственность не только на бумаге, но и фактически: моет посуду и иногда полы. И вот вино купил сегодня, три бутылки. Кормил собак – неумело, но его обучили. Он взял на себя ответственность. Ну и пусть себе живёт.

По ходу написания этого текста Эмиль потребовал сочинить про себя оду. Требование было рассмотрено всеми членами коммуны анархо-синдикалистов, при голосовании абсолютным большинством требование было признано неразумным и не отвечающим всем интересам демократического сообщества.
Эмилю 21 год, он питерский, но мы забыли и простили. Эмиль учится во ВГИКЕ и хочет стать Эмилем Кустурицей. Впрочем, на этом месте Эмиль высказал твердое возражение, и сообщил, что хочет стать режиссером Эмилио Рейзини. А вовсе не Эмилем Лотяну, Эммануилом Виторганом и не Кустурицей, который вообще приехал на кенгурацию.

Но первым нас оккупировал Петя. Он делает всё то же самое, однако сильно провинился – запер на балконе кошку Чуйку, привезенную из пермской зоны - говорит, что запер в камере, то есть на балконе, случайно. Ну да, конечно – случайно! Тут вон у автозаков колёса, говорят, случайно все проткнулись. Это типичная антикотская выходка. И даже провокация. Но всё равно Петя хороший: умный, красивый и хороший помощник по хозяйству. Тем более, отец у него по беспределу в тюрьме сидит – так что мы безоговорочно признали Петю жертвой репрессий и выделили ему диван и адвоката.

Еще периодически нас оккупирует Димка Кубасов, актер и режиссер, из мастерской Марины Разбежкиной. Кубасов отвечает у нас за древнерусскую тоску и загадочную душу народа-богоносца.

Иногда у нас ночует Кирилл – идеальный образец воспитанного мальчика из хорошей семьи.

В этой коммуне младшая – моя дочь Аня, начинающий работник журнала New Times. Все говорят, что я должна написать про нее побольше, но мне неловко – она же моя дочь, то есть я могу быть необъективной, хотя, как мне кажется, я свободна от материнской слепоты. Моя дочь Аня, наверное, должна была быть ветеринаром или педиатром, но как взрослый человек она сформировалась в самый гнусный период путинского застоя, и она ушла в журналистику. Старший (не считая меня) – мой сын Дима, срочно вернувшийся из Эфиопии журналист, когда даже в Эфиопии стало понятно, что у нас тут куда как интереснее. Ане 18, Диме 26. У него есть девушка Вика, тоже из Питера, она религиовед и переводчик с французского, к тому же красотка, которую любит моя старшая собака, которая обычно не любит никого.

Мой муж Лёша сидит в тюрьме, а мой сын Дима иногда говорит, что он, Дима – позор семьи, потому что до сих пор ни разу не катался в автозаке. Остальные-то ого-го-го как катались, и не раз. Потому что мы – это Болотная, это Сахаров, это ОккупайАбай и Баррикадная. Мы – маленькая частичка протеста, очень маленькая. Я думаю, что у этих юных протест скорее эстетический, чем какой бы то ни было другой. Хотя…. Хотя глядя на Петю, чей отец, сельский учитель рисования, сидит в тюрьме по беспределу, этого не скажешь.

Я живу с очень красивыми и умными людьми одной коммуной. У нас народное самоуправление. Ситуацией страшно недовольны две консъержки из трех, третья – наша, фанат моего тюремного мужа. Я пытаюсь дружить с двумя враждебно настроенными консъержками, но они все время смотрят Малахова в рабочее время и на мои дружеские сигналы не реагируют. Вот, недавно велосипед Петин у нас из подъезда свистнули – в их смену, между прочим. Спрашивается: и зачем тогда они? Зачем я им плачу каждый месяц? Думаю, что не буду. Вплоть до переизбрания недружественных консъержек.

Мой муж, сидящий в тюрьме, знает о нашей коммуне – она вообще при нем еще зарождалась. Говорит, не будет ее разгонять, когда выйдет.

И это хорошо, это правильно. Думаю, что наша коммуна – это хорошая модель государственного устройства. Прямо можно брать и пользоваться.