Владимир Тольц: Приближается 200-летний юбилей Отечественной войны 1812 года. И сегодня в очередной передаче из цикла "Как у Дюма. 20 лет спустя" я хочу познакомить вас с фрагментами одной из моих 20-летней давности передач, этой войне посвященной.
Тогда, в 1992-м, в атмосфере страстных споров об экономической реформе и конституционности указов президента Ельцина, обличений сгинувшей КПСС и так далее, об этой войне мало кто вспоминал. Молодой историк (ныне он маститый российский медиевист) Михаил Бойцов, говорил мне тогда:
Михаил Бойцов: Осмеливаюсь утверждать, что та первая Отечественная война сегодня по сути дела забыта. Последующие беды, то и дело обрушивавшиеся на страну, превзошли своей жестокостью испытания 180-летней давности. Превзошли настолько, что по сравнению с ними 12 год кажется порой милым, почти игрушечным спектаклем с чертами гусарской оперетты. -Первая армия, Вторая армия, Барклай, Багратион, Кутузов, ранение князя Болконского, смерть Пети Ростова, "скажи-ка, дядя, ведь не даром…" « пожар способствовал и много украшенью», старостиха Василиса, поэт-партизан… Что осталось у нас помимо этих банальностей школьных мифов? Ведь миф, - особенно школьный, - это не всегда форма исторической памяти, порой это форма исторического забвения!..
Владимир Тольц: Историк Михаил Бойцов. За несколько лет до нашей беседы он издал сборник частных писем 1812 года, на котором мы и построили нашу 20-летней давности передачу. Вот первый фрагмент ее:
Архивная фонограмма (1992 г.)
Владимир Тольц: "Наша с вами история". Для современников 12 год был чудовищной, неслыханной катастрофой, потрясшей все основы национального существования. Невероятность, так сказать, сюжета войны давала основания усматривать в ней некое знамение. Разгадавший смысл этого символа мог, очевидно, понять, какое же место в мире отведено России Промыслом Божьим, в чем ее конечное, высшее предназначение? 19 век мучился над загадкой 1812 года. Мы - нет. У нас были иные откровения. Ну а раз так, прислушаемся сегодня не к роковой поступи истории, а к голосам простых смертных, которые сохранила для нас их частная переписка.
Война [18]12 года затронула судьбы сотен тысяч людей, от императора до крепостного. И это – личное, человеческое измерение эпохи лучше всего передают письма, посланные с оказией родственникам, друзьям, тем, с кем можно было говорить откровенно.
Михаил Бойцов, несколько лет назад опубликовавший сборник частных писем 1812 года, рассказывает:
Михаил Бойцов: Кто только ни писал тогда. Часть этих документов издана, но несравненно больше хранится в архивах. Для нас сейчас не так важно, кто автор письма – генерал, писатель или простой провинциальный помещик, мелкий чиновник. Знамениты ли корреспонденты или их имена не запечатлены в анналах нашей Истории - тоже вопрос по сути дела второстепенный. Сиюминутная подлинность, точность передачи настроения, личное отношение к происходящему – вот что делает для нас частное письмо интересным.
Но эпоха? Чем может быть интересна для нас сейчас та, по сути дела, забытая война? Во всяком случае, наверное, не стратегическими ухищрениями сторон, описанием сражений и маршей. Психологическая составляющая [18]12 года, степень нравственного переживания в годину лихолетья, проявление в судьбах отдельных людей, на личном, семейном, частном уровне глубочайшего национального кризиса, впервые в такой, мере в такой степени переживавшийся, тогда русским обществом, вот что, на мой взгляд, делает полезным обращение именно сейчас к первой Отечественной войне.
Владимир Тольц: Ну что же, давайте послушаем сегодня некоторые из голосов свидетелей, очевидцев, участников. Может быть в этой мозаике индивидуальных впечатлений и переживаний мы увидим, что люди эти не так уж далеки от нас, хотя отделены от нашего времени 180-ю годами. Близость войны с Наполеоном не была в России тайной уже весной 1812 года. Те, кто более или менее хорошо представляли себе положение дел в армии, правительстве и при дворе, испытывали тревогу, как выяснилось, вполне обоснованную, перед приближающимся столкновением.
Вот что писал своему другу Воронцову, в будущем губернатору Новороссийского края, а в 12 году штабному офицеру, адъютант Барклая де Толли граф Закревский.
"Что же касается того, что в России не умеют ценить людьми теперь нужными, то Вы сами знаете, что это не ново. Вольного и Остермана для пользы службы надо вызвать, но у нас думают, что лучше и достойнее их есть довольно. Но как посмотришь генеральский список, так и увидишь – ни одного!.. От нынешней войны зависит, можно сказать, целость нашего государства, а потому и нужно взять по всем предметам все предосторожности. Письмо сие по прочтению сожгите".
Владимир Тольц: Через две недели в новом письме Закревский высказывался еще резче.
"Сердечно бы желал, чтобы Вы побывали у нас и посмотрели по всем отношениям наши порядки и дела. После того, я уверен, вы при всем своем усердии кинули службу. Я, смотря на все, и дивлюсь, иногда с досады плачу. Никто не думает об Отечестве, а всякий думает о себе. А станешь говорить правду - сердятся. Научите меня, что после этого остается делать. Видя все, я преждевременно могу сказать, что успеху нам не иметь ни в чем, ибо сами распоряжения это показывают. Больно о сем говорить, но никак не могу умолчать пред Вами по благорасположению Вашему ко мне дружескому. С турецким миром Вас поздравляю. Видите, что Бог нас еще помнит и теперь вся надежда на него. А без того пропадем, как собаки".
Владимир Тольц: Мир с оттоманской Портой, завершивший долгую войну и изнурительные мирные переговоры был заключен действительно как нельзя более кстати, и с этим согласны все авторы писем. Но вот мрачные пророчества Закревского совершенно не соответствовали настроениям большой и влиятельной части общества.
"С тех пор как свет стоит, не знаю примера, чтобы известие о войне с сильным и опасным неприятелем произвело всеобщее удовольствие".
Владимир Тольц: Писал после начала военных действий 12 июня по старому стилю московский генерал-губернатор Ростопчин.
"Известно всем, что счастье Наполеона взяло другой оборот и во многих случаях неудачи заступили место успехов. Русский Бог велик, да где ему с нами, мы все готовы. Ведь Александр Павлович за себя и за нас идет на войну – вот что все говорят, вот что все думают. А от сего желали все войны и ей обрадовались".
Владимир Тольц: Трескучий патриотизм Ростопчина в 12 году казался не всем уместным. Но нетерпеливое ожидание побед русского оружия было свойственно отнюдь не одному Ростопчину. Чиновник петербургского почтамта Оденталь, например, ухитрился следующим образом объяснить задержку победных реляций с театра военных действий.
"Французы со своими ненадежными союзниками кидаются в разные стороны, чтобы открыть где-нибудь удачное для себя дело. Видят, что везде ожидают их штык или пита, они и с артиллерией не отваживаются на решительную битву, нет, их храбрование кончилось, все готово. Мы на них наступаем, гоним, бьем их. Ежели они вздумают остановиться, так тем скорее свершится истребление их сил. Рядовые не могут дождаться той минуты, чтобы посчитаться с французишками. Их должно уговаривать, они кипят отмщением. О, россы, победа вам принадлежит, но повиновения и она не может иметь плодов! Положитесь на предусмотрительность ваших начальников, они знают, для чего медлят доставить вам случай увенчать себя лаврами! Ожидающие вас неувядаемы".
Владимир Тольц: И далее добавляет по-французски.
"О, какое поражение ждет наших врагов!".
Владимир Тольц: Ну что ж, мужчинам свойственно мечтать о битвах, литаврах, о славе и подвигах. У женщин во все времена заботы иные. Из письма мужу Анны Коновницыной, жены знаменитого генерала.
"Мой милый неоцененный друг, сейчас узнала, что Фомицын Петр едет к брату. Тебя увидит, скажет, что мы здоровы, что грущу крепко по тебе, моя душа, не знаю, что с тобою. Да сохранит тебя Всевышний Бог, да защитит наше любезное Отечество, о котором крепко крушусь, больно, что все отдают!
У нас дожди, ветер, холодно и в доме везде несет. Но рада чрезвычайно здесь, по крайней мере, ближе от тебя и о тебе скорее узнаю и чаще писать могу. В том только отраду нахожу. Дети здоровы и спокойны. Одна я вздыхаю. Буду просить Фомицына, чтоб водки тебе свез. Возьмет ли, не знаю.
Мужики все в унынье, все страшатся французов. Сегодня многие приходили, о тебе спрашивают. Я сколь могу ободряю, что ты там французов не допустишь. Тем их успокоила. Я за себя не трушу, Бог нас не оставит, лишь бы ты был жив! Имения всего рада бы лишиться, лишь бы любезное Отечество наше спасено было.
Лиза ополчается крепко, дух отечественный страшен в этом ребенке и жалеет крепко, что не мальчик, пошла бы с радостью служить и Отечество защищать. И говорит, что жаль, что братья малы, что не могут государю доброму полезны быть. Иван говорит: я ножами защищаться будет. Ну такой дух во всех наших, я уже только и думаю: защити Бог Отечестве! Газеты у Самородского беру и "Северную почту" читаю. Дурак Фомицын уехал, посылаю догнать. Водки послать не могла…
Владимир Тольц: Через несколько дней Анна Коновницына отправила-таки мужу водку, а кроме того:
"Масла, рому, вина, водки, ветчины, бульону, варенья, соку послала. Получил ли ты? Вяленых щук посылаю четыре, ты их любишь. Вчера и сухого щавелю послала, а то негде будет и того взять.
Ах, когда восстановят покой бедной России? Дошла и до нас очередь. Веришь ли, что и я за Отечество стражду крепко. Пиши чаще, мой родной, неоцененный друг, милый сердцу моему, единое утешение и отрада. Лиза покашливает все периодами, не грудью, не боком не жалуется.
Прости, родной, будь здоров. Верь, что по гроб тебе верный друг. Аннушка.
Владимир Тольц: Совсем другой женский характер вырисовывается из писем московской светской дамы Волковой. Она не чужда и размышлениям о глубинных, по ее мнению, причинах надвигающегося бедствия.
"Я нахожу, что всех одолел дух заблуждения. Все, что мы видим, что ежедневно происходит перед нашими глазами, а так же и положение, в котором мы находимся, может послужить нам хорошим уроком, лишь бы мы захотели им воспользоваться. Но к несчастью, этого-то желания я ни в ком не вижу. И признаюсь тебе, что расположение в постоянном ослеплении устрашает меня больше, нежели сами неприятели. Богу все возможно, он может сделать, чтобы мы ясно видели, об этом-то и должно молиться из глубины души, так как сумасбродство и разврат, которые господствуют у нас, сделают нам в тысячу раз более вреда, чем легионы французов".
Владимир Тольц: Между тем русские армии отступали неделю за неделей, отбиваясь от многочисленной армады Наполеона. С большим трудом обеим русским армиям удалось соединиться, но это было уже под Смоленском. После трехдневного боя французы вошли в Смоленск 6 августа. С каждым днем настроение общества становилось все более пасмурным. Давно уже чуть ли ни в открытую говорили об измене. Даже Оденталь, так рвавшийся в начале июля увенчать русских солдат лаврами, вскоре сменил тон.
"Много сказал бы вам изустно, да и то прерывающимся голосом. А рука не может писать того, что теперь узнаешь".
Владимир Тольц: Кутузов, прибывший в армию, писал жене, что он надеется с Божьей помощью поправить дела к чести России. Действительно, даже самые страстные патриоты вряд ли в те дни могли мечтать о чем-либо большем, чем о спасении чести страны, о славе как-то незаметно говорить перестали. Скрип лихорадочный перьев, кропавших, как выразился один из корреспондентов, "торжественные оды на грядущие победы", смолк.
Литераторам было не до сочинения од, они тоже готовились принять участие в грядущих битвах. Писатель и историк Карамзин писал поэту Дмитриеву из Москвы.
"Я готов умереть за Москву, если так угодно Богу. Наши стены ежедневно более и более пустеют, уезжает множество. Не говорю тебе о чувствах, с которыми я отпускал мою бесценную подругу и малюток. Может быть в здешнем мире уже не увижу их.
В первый раз завидую тебе – ты не муж и не отец. Впрочем, душа моя довольно тверда. Я простился и с "Историей", лучший и полезный экземпляр отдал жене, а другой в архив Иностранной коллегии. Теперь без "Истории" и без дела читаю Юма о происхождении идей.
Здоров ли ты? Обнимаю тебя со всею дружественной горячностью. Многие из наших общих знакомцев уже в бегах. Я благословил Жуковского на брань, он вчера выступил отсюда навстречу неприятелю. Увы, Василий Пушкин убрался в Нижний.
Прости, милый!
До гроба верный друг твой".
Владимир Тольц: В отличие от Карамзина, тысячи москвичей в ужасе перед нашествием бежали из старой столицы. Паника началась и в других городах. Тверской помещик Окнов - своему приятелю Неелову.
"Милостивый государь Иван Яковлевич, время угрожает, даже начальник губернии приказал предпринять осторожность, семейство из Твери вывезть. В таком необходимом и крайнем случае, да и по слову Вашему, батюшка, изреченному изустно, всепокорнейшее прошу оказать милость: прислать завтра для дома моего кибиточку с лошадьми и другую, хотя бы деревенскую, с лошадьми же, мы хочем, по крайней мере, выехать к Бежецу. Лошади Ваши и люди будут в дороге везти, и возчики удовольствуются платой. Сделайте, батюшка, сие ваше снисхождение, а при том еще бы в телеге для размещения плакающихся моих родных.
Полагаю крепкой и твердой надеждой врожденному Вашему благосклонию на помощь и особенно при таковой угрожающей гибели, что Вы не оставите просимым вельмить нужды".
Владимир Тольц: В те же самые дни российская армия занимала позиции на Бородинском поле, все знали прекрасно, что предстоит большое сражение, и капитан Опухтин отдавал себе отчет в том, что письмо, которое он пишет на биваках около Можайска, может стать последним письмом в его жизни.
"Милый и сердечный друг мой и ангел Машенька!
Мы теперь стоим под Можайском на биваках, где соединились с полком, я командую вторым батальоном. Корпус офицеров у нас прекрасный, и мы все как друзья. Я, слава Богу, здоров. Грустно иногда бывает, что с вами, мои милые, розно. То есть розно стало с сердцем, которое для вас живет и бьется. Но скучать некогда.
Ты знаешь, мой друг, мою философию, что для того, чтобы быть счастливым, надо стараться, как можно скорее стараться привыкать к тому состоянию, которому судьба нас определяет, что я и делаю. Придет время, если угодно Богу, когда прижму Вас к моему пламенному сердцу и тогда все четверо скажем, кто счастливее меня.
Вот, мой ангел, мое утешение. Если это и мечта, она, по крайней мере, делает меня счастливым. Отечество, вера, Государь и вы, мои друзья – вот для чего я жить желаю. Пишу дурно, потому что в биваке, пишу лежа. Прощай, мой другой, я тебя обнимаю!
Твой верный друг Дмитрий Опухтин.
Владимир Тольц: Опухтин пережил Бородино. Чудом уцелел в самом пекле битве и Коновницын: одно из ядер оторвало ему полу сюртука. Выдержав тяжелейшую битву, проведя бессонную ночь и не сомкнув глаз на следующий день (его отряд прикрывал отступление русской армии от Бородина), Коновницын берется за перо, чтобы отписать своей Аннушке.
"Я два месяца, мой друг милый, ни строчки от тебя не имею. От того погружен в скорбь сердечную и отчаяние. Утешаю себя только тем, авось, все сообщение прервано и оттого письма не пересылаются. Дай Боже, чтобы сия причина была твоему молчанию. Но страшусь, чтобы не было другой.
Друг ты мой сердечный, жива ли ты? Бог мой, не разлучили ли единой жизни отрады? А что дети, живы ли они? Я себе уже все несчастья и злоключения представляю. Черные мысли следуют за мной повсюду, даже и в делах жестоких дел.
Обо мне ты нимало не беспокойся, я жив и здоров. Счастлив тем, что мог оказать услуги моему родному Отечеству. Вчерась было дело генерального сражения, день страшного суда, битва, которой может быть примеру не было. Я жив, чего же тебе больше? И спешу тебя сим порадовать. Лицом в грязь не ударил. А не пишу ничего, чтобы не показать хвастовства. Теперь, правда сказать, и не до того. Не хочу чинов, не хочу крестов, а единого счастья - быть в одном квирове неразлучным с тобою. Семейное счастье ни с чем в свете не сравнимо! Вот чего просить буду, вот чем могу только быть вознагражден. Так, мой друг, сие вот только одно мое желание.
Пришли мне белья, теплые сюртук, теплые кое-какие вещи, и полно. Ну прощай, мой друг. Писал бы пять листов, да устал, не спал ночь, и спешу тебя известить. Что Лиза, ее кашель, Петруша, Ваня, Гриша? Напиши особенно о каждом. Что пятый, стучит ли? Перекрести их, благослови, прижми их к сердцу и скажите им, что я постараюсь оставить имя честного отца и патриота. Целую тебя, крещу. Прощай, мой друг! Еще раз тебя обнимаю и весь, пока жив, пока кровь в жилах, тебе верный и преданный друг.
Петр Коновницын".
Владимир Тольц: Москвичи ждали второй битвы, которая должна спасти город, но напрасно – армия отступала. В письмах Карамзина можно найти хронику тех последних дней Первопрестольной.
"Неприятель в 80-ти верстах. Сенат и присутственные места закрываются, князь Петр наш…".
Владимир Тольц: Это о поэте Петре Вяземском.
"Князь Петр наш возвратился из армии и, слава Богу, не ранен".
Владимир Тольц: На следующий день Карамзин пишет:
"Вижу зрелище разительное, тишину ужаса, предвестницу бурь. В городе встречаются только обозы с ранеными и гробы с телами убитых".
Владимир Тольц: И еще день спустя:
"В нынешнюю ночь видны были здесь огни нашей армии. Надежды мало".
Владимир Тольц: И все же надежда еще теплилась до самого 2 сентября, когда русская армия потянулась через Москву. ..
В цикле «Как у Дюма. 20 лет спустя» мы познакомили вас с фрагментами одной из передач 1992 года, посвященной тогдашнему юбилею Отечественной войны 1812 года. Было и продолжение. И думаю, позднее в этом цикле мы еще обратимся к этому теперь уже 200-летнему юбилею.
Тогда, в 1992-м, в атмосфере страстных споров об экономической реформе и конституционности указов президента Ельцина, обличений сгинувшей КПСС и так далее, об этой войне мало кто вспоминал. Молодой историк (ныне он маститый российский медиевист) Михаил Бойцов, говорил мне тогда:
Михаил Бойцов: Осмеливаюсь утверждать, что та первая Отечественная война сегодня по сути дела забыта. Последующие беды, то и дело обрушивавшиеся на страну, превзошли своей жестокостью испытания 180-летней давности. Превзошли настолько, что по сравнению с ними 12 год кажется порой милым, почти игрушечным спектаклем с чертами гусарской оперетты. -Первая армия, Вторая армия, Барклай, Багратион, Кутузов, ранение князя Болконского, смерть Пети Ростова, "скажи-ка, дядя, ведь не даром…" « пожар способствовал и много украшенью», старостиха Василиса, поэт-партизан… Что осталось у нас помимо этих банальностей школьных мифов? Ведь миф, - особенно школьный, - это не всегда форма исторической памяти, порой это форма исторического забвения!..
Владимир Тольц: Историк Михаил Бойцов. За несколько лет до нашей беседы он издал сборник частных писем 1812 года, на котором мы и построили нашу 20-летней давности передачу. Вот первый фрагмент ее:
Архивная фонограмма (1992 г.)
Владимир Тольц: "Наша с вами история". Для современников 12 год был чудовищной, неслыханной катастрофой, потрясшей все основы национального существования. Невероятность, так сказать, сюжета войны давала основания усматривать в ней некое знамение. Разгадавший смысл этого символа мог, очевидно, понять, какое же место в мире отведено России Промыслом Божьим, в чем ее конечное, высшее предназначение? 19 век мучился над загадкой 1812 года. Мы - нет. У нас были иные откровения. Ну а раз так, прислушаемся сегодня не к роковой поступи истории, а к голосам простых смертных, которые сохранила для нас их частная переписка.
Война [18]12 года затронула судьбы сотен тысяч людей, от императора до крепостного. И это – личное, человеческое измерение эпохи лучше всего передают письма, посланные с оказией родственникам, друзьям, тем, с кем можно было говорить откровенно.
Михаил Бойцов, несколько лет назад опубликовавший сборник частных писем 1812 года, рассказывает:
Михаил Бойцов: Кто только ни писал тогда. Часть этих документов издана, но несравненно больше хранится в архивах. Для нас сейчас не так важно, кто автор письма – генерал, писатель или простой провинциальный помещик, мелкий чиновник. Знамениты ли корреспонденты или их имена не запечатлены в анналах нашей Истории - тоже вопрос по сути дела второстепенный. Сиюминутная подлинность, точность передачи настроения, личное отношение к происходящему – вот что делает для нас частное письмо интересным.
Но эпоха? Чем может быть интересна для нас сейчас та, по сути дела, забытая война? Во всяком случае, наверное, не стратегическими ухищрениями сторон, описанием сражений и маршей. Психологическая составляющая [18]12 года, степень нравственного переживания в годину лихолетья, проявление в судьбах отдельных людей, на личном, семейном, частном уровне глубочайшего национального кризиса, впервые в такой, мере в такой степени переживавшийся, тогда русским обществом, вот что, на мой взгляд, делает полезным обращение именно сейчас к первой Отечественной войне.
Владимир Тольц: Ну что же, давайте послушаем сегодня некоторые из голосов свидетелей, очевидцев, участников. Может быть в этой мозаике индивидуальных впечатлений и переживаний мы увидим, что люди эти не так уж далеки от нас, хотя отделены от нашего времени 180-ю годами. Близость войны с Наполеоном не была в России тайной уже весной 1812 года. Те, кто более или менее хорошо представляли себе положение дел в армии, правительстве и при дворе, испытывали тревогу, как выяснилось, вполне обоснованную, перед приближающимся столкновением.
Вот что писал своему другу Воронцову, в будущем губернатору Новороссийского края, а в 12 году штабному офицеру, адъютант Барклая де Толли граф Закревский.
"Что же касается того, что в России не умеют ценить людьми теперь нужными, то Вы сами знаете, что это не ново. Вольного и Остермана для пользы службы надо вызвать, но у нас думают, что лучше и достойнее их есть довольно. Но как посмотришь генеральский список, так и увидишь – ни одного!.. От нынешней войны зависит, можно сказать, целость нашего государства, а потому и нужно взять по всем предметам все предосторожности. Письмо сие по прочтению сожгите".
Владимир Тольц: Через две недели в новом письме Закревский высказывался еще резче.
"Сердечно бы желал, чтобы Вы побывали у нас и посмотрели по всем отношениям наши порядки и дела. После того, я уверен, вы при всем своем усердии кинули службу. Я, смотря на все, и дивлюсь, иногда с досады плачу. Никто не думает об Отечестве, а всякий думает о себе. А станешь говорить правду - сердятся. Научите меня, что после этого остается делать. Видя все, я преждевременно могу сказать, что успеху нам не иметь ни в чем, ибо сами распоряжения это показывают. Больно о сем говорить, но никак не могу умолчать пред Вами по благорасположению Вашему ко мне дружескому. С турецким миром Вас поздравляю. Видите, что Бог нас еще помнит и теперь вся надежда на него. А без того пропадем, как собаки".
Владимир Тольц: Мир с оттоманской Портой, завершивший долгую войну и изнурительные мирные переговоры был заключен действительно как нельзя более кстати, и с этим согласны все авторы писем. Но вот мрачные пророчества Закревского совершенно не соответствовали настроениям большой и влиятельной части общества.
"С тех пор как свет стоит, не знаю примера, чтобы известие о войне с сильным и опасным неприятелем произвело всеобщее удовольствие".
Владимир Тольц: Писал после начала военных действий 12 июня по старому стилю московский генерал-губернатор Ростопчин.
"Известно всем, что счастье Наполеона взяло другой оборот и во многих случаях неудачи заступили место успехов. Русский Бог велик, да где ему с нами, мы все готовы. Ведь Александр Павлович за себя и за нас идет на войну – вот что все говорят, вот что все думают. А от сего желали все войны и ей обрадовались".
Владимир Тольц: Трескучий патриотизм Ростопчина в 12 году казался не всем уместным. Но нетерпеливое ожидание побед русского оружия было свойственно отнюдь не одному Ростопчину. Чиновник петербургского почтамта Оденталь, например, ухитрился следующим образом объяснить задержку победных реляций с театра военных действий.
"Французы со своими ненадежными союзниками кидаются в разные стороны, чтобы открыть где-нибудь удачное для себя дело. Видят, что везде ожидают их штык или пита, они и с артиллерией не отваживаются на решительную битву, нет, их храбрование кончилось, все готово. Мы на них наступаем, гоним, бьем их. Ежели они вздумают остановиться, так тем скорее свершится истребление их сил. Рядовые не могут дождаться той минуты, чтобы посчитаться с французишками. Их должно уговаривать, они кипят отмщением. О, россы, победа вам принадлежит, но повиновения и она не может иметь плодов! Положитесь на предусмотрительность ваших начальников, они знают, для чего медлят доставить вам случай увенчать себя лаврами! Ожидающие вас неувядаемы".
Владимир Тольц: И далее добавляет по-французски.
"О, какое поражение ждет наших врагов!".
Владимир Тольц: Ну что ж, мужчинам свойственно мечтать о битвах, литаврах, о славе и подвигах. У женщин во все времена заботы иные. Из письма мужу Анны Коновницыной, жены знаменитого генерала.
"Мой милый неоцененный друг, сейчас узнала, что Фомицын Петр едет к брату. Тебя увидит, скажет, что мы здоровы, что грущу крепко по тебе, моя душа, не знаю, что с тобою. Да сохранит тебя Всевышний Бог, да защитит наше любезное Отечество, о котором крепко крушусь, больно, что все отдают!
У нас дожди, ветер, холодно и в доме везде несет. Но рада чрезвычайно здесь, по крайней мере, ближе от тебя и о тебе скорее узнаю и чаще писать могу. В том только отраду нахожу. Дети здоровы и спокойны. Одна я вздыхаю. Буду просить Фомицына, чтоб водки тебе свез. Возьмет ли, не знаю.
Мужики все в унынье, все страшатся французов. Сегодня многие приходили, о тебе спрашивают. Я сколь могу ободряю, что ты там французов не допустишь. Тем их успокоила. Я за себя не трушу, Бог нас не оставит, лишь бы ты был жив! Имения всего рада бы лишиться, лишь бы любезное Отечество наше спасено было.
Лиза ополчается крепко, дух отечественный страшен в этом ребенке и жалеет крепко, что не мальчик, пошла бы с радостью служить и Отечество защищать. И говорит, что жаль, что братья малы, что не могут государю доброму полезны быть. Иван говорит: я ножами защищаться будет. Ну такой дух во всех наших, я уже только и думаю: защити Бог Отечестве! Газеты у Самородского беру и "Северную почту" читаю. Дурак Фомицын уехал, посылаю догнать. Водки послать не могла…
Владимир Тольц: Через несколько дней Анна Коновницына отправила-таки мужу водку, а кроме того:
"Масла, рому, вина, водки, ветчины, бульону, варенья, соку послала. Получил ли ты? Вяленых щук посылаю четыре, ты их любишь. Вчера и сухого щавелю послала, а то негде будет и того взять.
Ах, когда восстановят покой бедной России? Дошла и до нас очередь. Веришь ли, что и я за Отечество стражду крепко. Пиши чаще, мой родной, неоцененный друг, милый сердцу моему, единое утешение и отрада. Лиза покашливает все периодами, не грудью, не боком не жалуется.
Прости, родной, будь здоров. Верь, что по гроб тебе верный друг. Аннушка.
Владимир Тольц: Совсем другой женский характер вырисовывается из писем московской светской дамы Волковой. Она не чужда и размышлениям о глубинных, по ее мнению, причинах надвигающегося бедствия.
"Я нахожу, что всех одолел дух заблуждения. Все, что мы видим, что ежедневно происходит перед нашими глазами, а так же и положение, в котором мы находимся, может послужить нам хорошим уроком, лишь бы мы захотели им воспользоваться. Но к несчастью, этого-то желания я ни в ком не вижу. И признаюсь тебе, что расположение в постоянном ослеплении устрашает меня больше, нежели сами неприятели. Богу все возможно, он может сделать, чтобы мы ясно видели, об этом-то и должно молиться из глубины души, так как сумасбродство и разврат, которые господствуют у нас, сделают нам в тысячу раз более вреда, чем легионы французов".
Владимир Тольц: Между тем русские армии отступали неделю за неделей, отбиваясь от многочисленной армады Наполеона. С большим трудом обеим русским армиям удалось соединиться, но это было уже под Смоленском. После трехдневного боя французы вошли в Смоленск 6 августа. С каждым днем настроение общества становилось все более пасмурным. Давно уже чуть ли ни в открытую говорили об измене. Даже Оденталь, так рвавшийся в начале июля увенчать русских солдат лаврами, вскоре сменил тон.
"Много сказал бы вам изустно, да и то прерывающимся голосом. А рука не может писать того, что теперь узнаешь".
Владимир Тольц: Кутузов, прибывший в армию, писал жене, что он надеется с Божьей помощью поправить дела к чести России. Действительно, даже самые страстные патриоты вряд ли в те дни могли мечтать о чем-либо большем, чем о спасении чести страны, о славе как-то незаметно говорить перестали. Скрип лихорадочный перьев, кропавших, как выразился один из корреспондентов, "торжественные оды на грядущие победы", смолк.
Литераторам было не до сочинения од, они тоже готовились принять участие в грядущих битвах. Писатель и историк Карамзин писал поэту Дмитриеву из Москвы.
"Я готов умереть за Москву, если так угодно Богу. Наши стены ежедневно более и более пустеют, уезжает множество. Не говорю тебе о чувствах, с которыми я отпускал мою бесценную подругу и малюток. Может быть в здешнем мире уже не увижу их.
В первый раз завидую тебе – ты не муж и не отец. Впрочем, душа моя довольно тверда. Я простился и с "Историей", лучший и полезный экземпляр отдал жене, а другой в архив Иностранной коллегии. Теперь без "Истории" и без дела читаю Юма о происхождении идей.
Здоров ли ты? Обнимаю тебя со всею дружественной горячностью. Многие из наших общих знакомцев уже в бегах. Я благословил Жуковского на брань, он вчера выступил отсюда навстречу неприятелю. Увы, Василий Пушкин убрался в Нижний.
Прости, милый!
До гроба верный друг твой".
Владимир Тольц: В отличие от Карамзина, тысячи москвичей в ужасе перед нашествием бежали из старой столицы. Паника началась и в других городах. Тверской помещик Окнов - своему приятелю Неелову.
"Милостивый государь Иван Яковлевич, время угрожает, даже начальник губернии приказал предпринять осторожность, семейство из Твери вывезть. В таком необходимом и крайнем случае, да и по слову Вашему, батюшка, изреченному изустно, всепокорнейшее прошу оказать милость: прислать завтра для дома моего кибиточку с лошадьми и другую, хотя бы деревенскую, с лошадьми же, мы хочем, по крайней мере, выехать к Бежецу. Лошади Ваши и люди будут в дороге везти, и возчики удовольствуются платой. Сделайте, батюшка, сие ваше снисхождение, а при том еще бы в телеге для размещения плакающихся моих родных.
Полагаю крепкой и твердой надеждой врожденному Вашему благосклонию на помощь и особенно при таковой угрожающей гибели, что Вы не оставите просимым вельмить нужды".
Владимир Тольц: В те же самые дни российская армия занимала позиции на Бородинском поле, все знали прекрасно, что предстоит большое сражение, и капитан Опухтин отдавал себе отчет в том, что письмо, которое он пишет на биваках около Можайска, может стать последним письмом в его жизни.
"Милый и сердечный друг мой и ангел Машенька!
Мы теперь стоим под Можайском на биваках, где соединились с полком, я командую вторым батальоном. Корпус офицеров у нас прекрасный, и мы все как друзья. Я, слава Богу, здоров. Грустно иногда бывает, что с вами, мои милые, розно. То есть розно стало с сердцем, которое для вас живет и бьется. Но скучать некогда.
Ты знаешь, мой друг, мою философию, что для того, чтобы быть счастливым, надо стараться, как можно скорее стараться привыкать к тому состоянию, которому судьба нас определяет, что я и делаю. Придет время, если угодно Богу, когда прижму Вас к моему пламенному сердцу и тогда все четверо скажем, кто счастливее меня.
Вот, мой ангел, мое утешение. Если это и мечта, она, по крайней мере, делает меня счастливым. Отечество, вера, Государь и вы, мои друзья – вот для чего я жить желаю. Пишу дурно, потому что в биваке, пишу лежа. Прощай, мой другой, я тебя обнимаю!
Твой верный друг Дмитрий Опухтин.
Владимир Тольц: Опухтин пережил Бородино. Чудом уцелел в самом пекле битве и Коновницын: одно из ядер оторвало ему полу сюртука. Выдержав тяжелейшую битву, проведя бессонную ночь и не сомкнув глаз на следующий день (его отряд прикрывал отступление русской армии от Бородина), Коновницын берется за перо, чтобы отписать своей Аннушке.
"Я два месяца, мой друг милый, ни строчки от тебя не имею. От того погружен в скорбь сердечную и отчаяние. Утешаю себя только тем, авось, все сообщение прервано и оттого письма не пересылаются. Дай Боже, чтобы сия причина была твоему молчанию. Но страшусь, чтобы не было другой.
Друг ты мой сердечный, жива ли ты? Бог мой, не разлучили ли единой жизни отрады? А что дети, живы ли они? Я себе уже все несчастья и злоключения представляю. Черные мысли следуют за мной повсюду, даже и в делах жестоких дел.
Обо мне ты нимало не беспокойся, я жив и здоров. Счастлив тем, что мог оказать услуги моему родному Отечеству. Вчерась было дело генерального сражения, день страшного суда, битва, которой может быть примеру не было. Я жив, чего же тебе больше? И спешу тебя сим порадовать. Лицом в грязь не ударил. А не пишу ничего, чтобы не показать хвастовства. Теперь, правда сказать, и не до того. Не хочу чинов, не хочу крестов, а единого счастья - быть в одном квирове неразлучным с тобою. Семейное счастье ни с чем в свете не сравнимо! Вот чего просить буду, вот чем могу только быть вознагражден. Так, мой друг, сие вот только одно мое желание.
Пришли мне белья, теплые сюртук, теплые кое-какие вещи, и полно. Ну прощай, мой друг. Писал бы пять листов, да устал, не спал ночь, и спешу тебя известить. Что Лиза, ее кашель, Петруша, Ваня, Гриша? Напиши особенно о каждом. Что пятый, стучит ли? Перекрести их, благослови, прижми их к сердцу и скажите им, что я постараюсь оставить имя честного отца и патриота. Целую тебя, крещу. Прощай, мой друг! Еще раз тебя обнимаю и весь, пока жив, пока кровь в жилах, тебе верный и преданный друг.
Петр Коновницын".
Владимир Тольц: Москвичи ждали второй битвы, которая должна спасти город, но напрасно – армия отступала. В письмах Карамзина можно найти хронику тех последних дней Первопрестольной.
"Неприятель в 80-ти верстах. Сенат и присутственные места закрываются, князь Петр наш…".
Владимир Тольц: Это о поэте Петре Вяземском.
"Князь Петр наш возвратился из армии и, слава Богу, не ранен".
Владимир Тольц: На следующий день Карамзин пишет:
"Вижу зрелище разительное, тишину ужаса, предвестницу бурь. В городе встречаются только обозы с ранеными и гробы с телами убитых".
Владимир Тольц: И еще день спустя:
"В нынешнюю ночь видны были здесь огни нашей армии. Надежды мало".
Владимир Тольц: И все же надежда еще теплилась до самого 2 сентября, когда русская армия потянулась через Москву. ..
В цикле «Как у Дюма. 20 лет спустя» мы познакомили вас с фрагментами одной из передач 1992 года, посвященной тогдашнему юбилею Отечественной войны 1812 года. Было и продолжение. И думаю, позднее в этом цикле мы еще обратимся к этому теперь уже 200-летнему юбилею.
