Марина Тимашева: Илья Смирнов продолжает историко –правовую тему, на сей раз с книгой, выпущенной Европейским университетом в Санкт-Петербурге: ''Вина и позор в контексте становления современных европейских государств ХVI – ХХ века''. Как я понимаю, это очередной сборник.
Илья Смирнов: Обычная современная монография – это, как мы с Вами неоднократно убеждались, тоже сборник, механически сброшюрованный из обрывков текста, которые не связаны общей драматургией и не ведут ни к каким внятным умозаключениям. В качестве таковых предлагаются парадигмы перформативных дискурсов в разных сочетаниях, можно дискурсивных парадигм. Причем не обидно, если книга с самого начала, с обложки, не располагает к тому, чтобы тратить на нее время и деньги – например, ''Восстание среднего класса'', здравствуйте – до свидания. ''Диагностика сглаза''. Жалко, когда заявлена перспективная тема – и погребена под халтурой и наукообразным пустословием. Так что, побродив по магазину с утопическим названием ''Фаланстер'', я выбрал международный сборник Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Марина Тимашева: И что же, не пожалели?
Илья Смирнов: Читая введение, честно говоря, не проникся желанием ''критически переосмыслить адекватность цивилизационных парадигм, предложенных Н. Элиасом и его последователями'' (8). Интересная тема, заявленная на обложке, и, соответственно, алгоритм, на основании которого подбирались статьи, таким образом, не прояснён, а наоборот, запутан.
Марина Тимашева: А как бы Вы сами определили?
Марина Тимашева: И сейчас именно религия спасает множество людей от алкоголя и наркотиков.
Илья Смирнов: На фоне весьма скромных достижений научной наркологии этот опыт достоин внимания и изучения. А с исторической точки зрения такая трудно объяснимая враждебность ''духовного начальства'' к людям, которые накануне революции активно агитировали трудящийся народ за православие, помогает правильно понять, что произошло с церковью потом. Заметьте. Похожая ситуация складывалась на закате Советской власти с коммунарским движением: коммунистические чиновники, сами не способные говорить с народом, прицельно травили как раз тех, кто талантливо пропагандировал идеи коммунизма.
Неожиданный филологический урок преподает нам Борис Иванович Колоницкий в статье об оскорблениях царской семьи. Цитаты из источников: как оправдывались привлеченные по этим делам. ''Выразился бранными словами исключительно по привычке всякий разговор сопровождать бранью…'', ''по привычке бесцельно сопровождать разговор бранными словами'' и так далее, то есть, ''привычка'' эта сформировалась в народе не после революции, а намного раньше.
Марина Тимашева: Причем отсутствие ''документального'' уличного мата в русской классической литературе не мешало ей правдиво отражать действительность.
Илья Смирнов: А нынешней макулатуре и присутствие не помогает. Еще статья на уголовно-правовую тему: Акельев Евгений Владимирович
сравнивает профессиональную преступность в Москве и в Париже на примере дел соответственно Ваньки Каина и Картуша. Биографии фигурантов. И получается, что ''в Париже вовлечение в преступную среду … происходило без (или до) потери социального статуса и семейных связей'', то есть ворами становились ''молодые люди, часто из хороших семей'' (221), а в Москве – маргиналы, беглые, сироты ''после потери прежнего социального статуса'' (228). Иную, куда более респектабельную социальную среду показывает нам Ольга Юрьевна Солодянкина
в статье про иностранных гувернеров и гувернанток в русских аристократических семьях, как не совпадали ''иерархии ценностей в разных культурах'' (61). Тоже может вдохновить на авантюрный роман. ''В семье князя С.Ф. Голицына… гувернером служил французский полковник шевалье Ролен де Бельвиль (как выяснилось, с гомосексуальными наклонностями)… совратил одного из своих воспитанников, юного князя Павла Голицына, а потом совместными усилиями они ''обработали'' отправленного в имение… на воспитание малолетнего Вигеля…''
''Князь Долгоруков описал такую историю, связанную с гувернанткой дочерей… и его сыном и пасынком. ''Француженка, лет сорока… сперва влюбила в себя старшего моего пасынка, потом сына, Александра... Не было еще году, как она жила у нас в доме'' (69)
Марина Тимашева: Простите, хотелось бы уточнить, что сделало ''традиционное общество'' с этим шевалье?
Илья Смирнов: Ничего. Даже не уволили. Просто жертв отправили в пансион, ''нет мальчиков, нет и места для их наставника''. Видимо, настолько боялись огласки, что спрятали все концы.
Марина Тимашева: А в чем состояла ''разница менталитетов'' (67)?
Илья Смирнов: Честно признаюсь, не разглядел. Описывается, например, конфликт английской гувернантки с семьей губернатора, ее не хотели отпускать, пока не пожаловалась в Петербург (68). Или религиозный фактор: семья ходит в православную церковь, гувернер в костел. Но такие же проблемы возникали между католиками и протестантами в Западной Европе.
Теперь перейду к статьям, непосредственно связанным с темой, то есть с позорящими наказаниями, с помощью которых раньше пытались обеспечить участие населения в ''ритуальном искуплении и исправлении'', а теперь, как отмечает Пол Фридланд ''зрелищное, дидактическое наказание… заменено на разновидность социальной хирургии, в рамках которой проблемные личности изымаются из общества, причем количество свидетелей должно быть как можно меньше'' (134). Джудит Роуботам: ''Общественность больше не участвует в процессе отправления правосудия, особенно в форме позорящих ритуалов, и британское государство лишилось лишилось и значительной власти в области активного вовлечения общества в управление системой уголовного правосудия, а это должно волновать любое государство'' (116).
Марина Тимашева: И что же, об этом действительно стоит жалеть?
Илья Смирнов: Вряд ли. Здесь подробно описаны выразительные средства этого, извините, ''уличного театра'' (135). ''Оседлать жердь'': ''руки нарушителя связывали за спиной, его сажали верхом на жердь и затем связывали … ноги под коленями. Жердь высоко поднимали и резко опускали… Так как используемый ствол дерева был жестким и неровным, то бедра, ноги и пах виновного обычно оказывались ''страшно изодранными и оцарапанными'', а к концу процедуры жертвы часто оказывались без сознания от испытанных истязаний'' (147); ''бочонок, где наказанный стоял на дне на коленях в собственных испражнениях, высунув голову наружу'' (155). ''Уздечка' 'первоначально применялась для ''получения признания у ведьм'' (141), и на самом деле ''представляла собой тонкий железный шлем, который закрывался на затылке висячим замком. Спереди… железное кольцо для цепи, на которой можно было водить нарушителя. К внутренней стороне шлема был прикреплен кусок металла, который… прижимал язык к нижнему небу… , что вызывало рвоту'', а ''в случае неправильной подгонки мундштук двигался и с каждым рывком цепи или спотыканием мог сломать зуб или поранить десны'' (143). Всем понаслышке известный позорный столб. Казалось бы, ну постоял несколько часов на площади. ''Нарушитель находился на возвышении с закрепленной головой, для чего его уши нередко прибивались к креплениям гвоздями. Он был не в состоянии закрыть голову или спрятать лицо от толпы, которая могла забрасывать его гнилой пищей или даже камнями, нанося серьезные увечья'' (160). Весь этот арсенал применялся к людям, совершим не самые тяжкие правонарушения, причем применялся не только судьями, но, действительно, ''общественностью'', то есть пытка ''организовывалась общиной'' (141), заголовок статьи Анн-Мари Килдей: ''Травма, вред и унижение: реакция общины на девиантное поведение'', часто ''по инициативе церковных властей'' (142), часто жертвами становились женщины, причем жертвами не только собственной вины, но и чьих-то сексуальных фантазий. Дальше мы ставим вопрос: был ли этот аналог римского цирка необходим для обуздания ''девиантных'' односельчан и поддержания мира? Наталья Львовна Пушкарева, нам уже знакомая по монографии о положении русских женщин, описывает русский вариант: ''вырезали ремни на спине у жены (рана либо заживала, либо становилась смертельной). ''Иные, раздев жену донага, привязывали на дворе и оставляли на съедение комарам или близ муравейника на съедение муравьям'' (204), и так далее, а дальше показывает географический разброс: ''если такие нравы царили в центральной России, то на окраинах отношение к супружеской неверности могло быть совсем иным. Чем южнее, тем очевиднее была строгость, чем севернее, тем мягче…'' (207) Чем дальше от крупных городов и столиц…, тем терпимее было отношение к лишению девственности'' (198)
Марина Тимашева: Казалось бы, должно быть наоборот!
Илья Смирнов: А было так, что вплоть до нормального, спокойного отношения к сексуальным проблемам у ''темных'' в кавычках крестьян. ''В Пермском крае родители не видели ничего дурного в том, чтобы девушки искали себе любимого еще до свадьбы'' (198). А в ''Мезенском уезде… родившая девушка скорее находила себе мужа'' (199). То есть, никакой общей неизбежности не просматривается. И если исходить из того, что насильственные меры поддержания порядка в общине были необходимы, всё-таки изощренная фантазия палачей – добровольцев явно выходила за рамки практических потребностей, и жертвами чаще оказывались именно женщины, представлявшие в любом случае меньшую опасность, чем какой-нибудь здоровый пьяница – дебошир. Все это вместе взятое показывает подлинные мотивы и подрывает миф о какой-то религиозной нравственности, которая господствовала раньше, а теперь на смену ей пришли пороки и извращения. Садизм – это ведь тоже извращение, с которым ''традиционное'' духовенство не только не боролось, но, наоборот, поощряло. А нравственный прогресс, при всех временных отступлениях и локальных тупиках развития, в большой (тысячелетней) исторической перспективе так же очевиден, как прогресс технологический. Конечно, прискорбно, что миллионы хомо сапиенс тратят время на чернуху -порнуху экранную и сценическую, но это всё же лучше, чем практический садизм по месту жительства как разновидность нормы.
Марина Тимашева: Листая книгу, я как раз нахожу примеры ''временных отступлений''. Вот, например: ''свободных франков смертной казни подвергали исключительно редко…'' (123), а потом правильный ''суд выносил все более жестокие приговоры'' (126)
Илья Смирнов: Да, мнение, особенно популярное у публицистов, ратующих за отмену смертной казни: дескать, в раннем средневековье ее не было (или почти не было), а потом пришли злые юристы с римским правом наперевес. А мы, что, хуже раннего средневековья? На самом деле, если взять широкий спектр источников по этому периоду, мы увидим чудовищные расправы и казни вообще без суда, по королевскому капризу, а на низовом уровне кровную месть, то есть массовое применение высшей меры, просто минуя официальное правосудие. Те замечательные картинки обычного права ''святой Руси'' - ''зашивши оную или с камнем повязавши, в воду метали и топили'' (204) – это что? Смертная казнь. Только официально не оформленная и не учтенная статистикой. А если смотреть издалека, из-за моря или с двухвековой дистанции, можно поверить и в то, что в 18 веке в России смертной казни не было. ''Блэкстон обращался к примеру России как государства, где действие смертной казни приостановлено, и которое только выиграло от данного начинания'' (234). Но мы то с Вами только что обсуждали дело Рябова, дело Макарова и прочие подобные. Нам ли оспаривать то, что время может поворачиваться вспять? В том числе и под ''учеными'', ''прогрессивными'' вывесками. ''Прогресс всегда необратим лишь в конечном результате. В процессе самой эволюции всегда имеет место временный частичный или даже полный регресс'' Тут очень важно назвать вещи своими именами и показать реальные причины. Это не всем авторам удается, некоторые предпочитают ссылки на великого мыслителя Мишеля Фуко и рассуждения о том, что ''проблема наказаний – проблема антропологическая, то есть она является производной от ответов на вопросы, что такое человек…'' (177).
Марина Тимашева: Поясните, что Вас насмешило в этой фразе.
Илья Смирнов: То, что в этом смысле любая проблема антропологическая, например, рецепт котлет по-киевски тоже является производным от ответа на вопрос, что такое человек, потому что будь человек чем-то иным, он питался бы не котлетами, а насекомыми или солнечным светом. Но вот, например, Ольга Валерьевна Саламатова, разбирая жестокое законодательство против бедных, которым обеспечивалось на Британских островах первоначальное накопление, подчеркивает именно ''социальный аспект'' (156). Приказы генеральной сессии мировых судей в Вестминстере: посылать в исправительный дом слуг и учеников "для лучшего их смирения по отношению к своим обязанностям". Автор рассматривает это как свидетельство "классового" интереса, но опасное слово "классовый" ставит на всякий случай в кавычки, мол, не она сама так аполитично рассуждает, а каких-то других авторов цитирует. Но вот следующий пункт, принудработы для "детей старше 7 лет" – это ''классовый эгоизм'' уже безо всяких кавычек (166). И у Евгения Акельева мы видим очень внятный разбор социальных причин со ссылкой не на Фуко, а на Григория Васильевича Есипова который считал ''огромное число беглых главной причиной роста преступности'', а ''бегство было единственным средством избавиться от тягостей крепостного состояния'' (225).
Общественные закономерности тем и отличаются от естественнонаучных, что реализуются не сами по себе, а через людей, у которых есть воля и разум, чтобы выбирать собственную позицию – и в суде, и в религии, и в науке.
