Елена Фанайлова: Свобода в Обществе «Мемориал». Пространство протеста: площади и улицы как политическая сцена. Как захваченные площади становятся культурными символами оппонентов власти? В рамках цикла Общества «Мемориал» «Культура протеста: язык, формы, символы».
За нашим столом: социолог, директор «Института коллективного действия» Карин Клеман; историк Санкт-Петербурга, писатель, журналист Лев Лурье; Александр Филиппов, заведующий кафедрой практической философии Высшей школы экономики; профессор МАРХИ Евгений Асс; Александр Высоковский, декан Высшей школы урбанистики при Высшей школе экономики; Виктор Мизиано, искусствовед, главный редактор «Художественного журнала»; Жан Радвани, директор Франко-российского центра гуманитарных и общественных наук в Москве; Алексей Титков, доцент факультета прикладной социологии Высшей школы экономики; руководитель просветительских программ «Международного Мемориала», историк Ирина Щербакова. Модерирует этот круглый стол директор по развитию «Мемориала» Дмитрий Кокорин.
Дмитрий Кокорин: Форма политического пространства в повседневности неявна. Когда происходят события, подобные тем, что мы наблюдаем в последнее время, появляется реактив, который, с одной стороны, выводит людей на улицы, с другой стороны, через то, по каким сценариям развивается взаимодействие протестующих и власти, проявляется и форму политического пространства.
Александр Филиппов: Я стараюсь оставаться при таком понимании пространства, когда оно имеет отношение к телу, в широком философском смысле, то есть к любому материальному телу. И улицы, и площади, и дома – это материальные тела. И к живому человеческому телу где-то здесь, на площадях, на улицах. В первую очередь то, что сегодня всех интересует, - коллективный протест, ситуации, в которых собирается много людей. Мы можем что угодно говорить о настроениях, о решимости проголосовать так или иначе, но есть определенные ситуации, при которых значение имеет только физическая масса, большое количество людей. Мы видим, как вокруг этого сейчас идут споры: сколько там было людей, сколько вмещает та или иная площадь. Первое, о чем мы говорим в связи с пространством, - это пространство как вместилище. Большие города, которые когда-то устраивались так, чтобы там были просторные площади и улицы, предназначенные для массовых шествий, оказались сейчас в высшей степени пригодны для того, чтобы оказаться пространствами протеста. Второе: пространство как ресурс. Как только оказывается, что это пространство сбора людей, оно оказывается способом мобилизации. Если здесь можно собраться, если здесь можно мобилизоваться, значит, это ресурс. И, как за всякий ресурс, за него будет идти борьба.
Одна ссылка. Это одно из немногих исследований, которые нам удалось сделать в связи с пространством, касалось Манежной площади и комплекса «Охотный ряд». Когда все это переустраивали, была гипотеза, что все это было сделано для того, чтобы избежать впоследствии митингов, больших сборищ людей на том пространстве, которое было Манежной площадью. Изначально не было никакой Манежной площади. Ее создавали на том месте, где был жилой квартал, жилые дома. Когда его создали, оказалось, что его нечем заполнить, кроме приуроченных к датам толп народа либо военной техники и так далее. А когда оказалось, что это можно использовать для митингов и всего остального, в 90-ые годы, стали это переделывать. И была идея, что это пространство превратится когда-то в пространство досуга вальяжного, образованного горожанина. А когда все это превратили в то, что превратили, была некоторое время иллюзия, будто теперь уж точно это место для протестов не подходит. И мы видим, что это не так, что при желании Манежную можно опять превратить в место протеста против чего угодно. Главное, что сюда может набраться масса, и эта масса под стенами Кремля будет иметь значение. Это значит, что не существует простых способов пространство сделать снова непригодным для того, для чего оно было сделано пригодным однажды.
Пространство как ресурс – это еще и пространство, в котором проведены границы частного и приватного, публичного и недоступного для публики. Поэтому за пространство идет борьба, идут войны. Почему определенные места оказываются более важными, чем другие? Одна сторона: возможность вмещения масс людей, возможность выступить ресурсом. Вторая сторона: не бывает в городе такого пространства, которое бы не имело символической нагрузки. Когда мы хотим сказать, что это место является самим городом, это символический ресурс, но это ресурс потенциальной мотивации. Несколько месяцев назад пребывание в районе Чистых прудов с последующим проходом по Мясницкой сопровождалось словами «это наш город». Любая другая улица – это не наше, а эта улица – это наш город. И всякий раз начинается снова борьба за пространство, но уже как борьба за символы. Что это означает для политика? Пусть решают сами. Для исследователя самое интересное, почему в какой-то момент какие-то места оказываются полны ресурсов мотивационных, полны ресурсов последующего использования их как мест центральной репрезентации, мест борьбы, а другие места таким ресурсом не обладают. Что происходит? Нет стопроцентного ответа.
Два интересных, с моей точки зрения, момента. Первый момент. Все, о чем я говорил, это были пространства стационарные: собрались и встали. На самом деле улица представляет в этом отношении ничуть не меньший, а может быть, даже больший интерес. Улица, которая способна вместить в себя кучу народа, интересна не тем, что на ней стоят, а тем, что по ней идут. Во всяком городе улица выполняет сразу очень много функций. Что происходит во время протестов. Очень часто вся символика улицы как бы обнуляется, она остается только ресурсом прохождения, где смысл того, что происходит, навешивается на это пространство, сообщается этому пространству заново в момент действия. Такого рода пространство оказывается одним из величайших и важнейших ресурсов, следовательно, это опять пространство борьбы. Не пространство демонстрации борьбы, а пространство самой борьбы, доступ к нему, свобода его использования и свобода присвоения символического значения именно этому движению в этом пространстве оказывается одним из самых заметных проявлений политической воли, коллективной воли того единства, которое образует вместившееся на площади множество людей.
Лев Лурье: Москва совершенно не приспособлена для протеста, потому что в Москве площади появились только в советское время. Москва приспособлена для баррикад. Москва – это город уличной борьбы. А Петербург – это город, который приспособлен для военных переворотов, митингов и парадов. Как сказал Юрий Николаевич Тынянов, единица Петербурга – это площадь. Все важнейшие политические события, которые происходили в Петербурге, связаны с той или иной площадью. Казанская площадь – это то место, где гвардейцы поджидали Екатерину II, и случился дворцовый переворот 1762 года. Это место студенческих бунтов конца XIX – начала ХХ века, замечательно запечатленное в «Шуме времени» Осипом Мандельштамом. Затем там был поставлен фонтан, и казалось, что свободолюбивый дух этого пространства исчез. Между тем, почему-то с середины 80-х годов появляется специальное в Петербурге выражение «Казань», то есть то место, где происходят разные вещи: курят марихуану, играют на гитаре, поднимают триколор на памятник Барклаю де Толли и ведут себя особым, карнавальным способом.
Как ни странно, Дворцовая площадь большого значения, пожалуй, не имела. Только один раз, на моей памяти, 22 августа там происходит огромный митинг, посвященный победе Августовской революции 91-го года. То, что произошло там в октябре 17-го, мой дедушка Соломон Яковлевич Лурье, который был приват-доцентом Петербургского университета, описывал следующим образом. Утром он ехал на трамвае в университет: по одну сторону ограды дворцового сада стояли девушки из «батальона смерти», а по другую – балтийские матросы. А когда он в следующий раз ехал, то балтийские матросы и девушки находились по одну сторону ограды, им не надо было через ограду общаться. Так что события, которые мифологизировали большевики, прямо с топографией не связаны.
Сенатская площадь – события 14 декабря, обросшие легендой. И события 14 декабря 1975 года, когда художник Филимонов вышел с плакатом «Декабристы – первые русские диссиденты». А опер Пятого отдела Путин проделал хитрую операцию по изоляции поэта Кривулина и его тогдашней подруги Тани Горичевой. Их обвинили в краже ковров, а потом, когда все закончилось, выяснилось, что не они украли ковры.
Исаакиевская площадь примечательна тем, что у вас называется «оборона Белого дома». Она у нас замечательна обороной Законодательного собрания, Мариинского дворца.
Конечно, вся эта историческая память имеет значение. И та борьба, которую вели наши протестные группы с разрешающими инстанциями, носила символический характер. Казалось, что если мы дойдем до Исаакиевской площади, то мы будем как 21 августа. А если мы дойдем до Дворцовой площади, то мы будем как сразу после 21 августа.
Есть еще несколько важных пространств такого рода. Прежде всего это Невский проспект – всеобщая коммуникация Петербурга. Невский проспект является абсолютным центром города. И Февральская революция 17-го года, первые шесть дней – это игра в «казаки-разбойники», где роль «казаков» играли казаки, а роль «разбойников» играли рабочие Выборгской стороны. Они сложным образом обегали полицейских по льду реки Невы и с маниакальным упорством шли на Невский проспект. И концентрировались они на самой шумной площади Невского проспекта, которая называлась Знаменская, и в честь этих событий называется площадью Восстания. Это крайне не приспособленное для каких бы то ни было митингов пространство, потому что там очень оживленное движение. Если площадь Восстания закрыта, то закрыто сразу много линий.
Как выстроилось пространство протеста в конечном итоге? Существует экстремистская линия, которая заключается в том, чтобы действовать в сакральном месте. «В следующий раз мы придем к Смольному, мы устроим площадь из площади пролетарской диктатуры. Или Исаакиевская, или Дворцовая, или мы пройдем по всему Невскому». Вероятно, начальство тоже чувствует, что здесь что-то не так, что это как дискотека в Храме Христа Спасителя. Идут долгие переговоры. В конце концов, начальство придумало место, у которого нет никакой памяти, - это бывший Семеновский плац, где потом был ипподром, а сейчас находится Театр юного зрителя, довольно бессмысленный тупик в центре города. Публичным это место никогда не было. Оно очень неловкое. Посередине страшно мешает покойный Александр Сергеевич Грибоедов, сталинского вида памятник огромный, кажется, что это не Грибоедов, а Барклай де Толли или Багратион. И он над всем этим возвышается, выше, чем сцена. Рядом вокзал Витебский, три или четыре рюмочные. Атмосфера ярмарочного гулянья.
Есть время митингов и есть время революций, оно принципиально разное. Революция в Москве – это Красная Пресня, где героически сражался Удальцов. Революция в Петербурге – это Большой Сампсониевский проспект, Шлиссельбургский тракт (ныне улица Обуховской обороны) и бывшее Петербургское шоссе (ныне проспект Стачек). Конечно, движение от окраины к центру, лучи, которые идут к центру – это и есть то место, где решается судьба Петербурга в случае революции. Мы не знаем, что произойдет в ближайшие годы в нашей стране, но такое впечатление, что история как-то задвигалась. Ликующая, веселая, мартовская, майская и августовская часть – это площади. А серьезная, может быть, иногда кровавая, баррикадная – это улица.
Карин Клеман: Меня интересуют различия между разными пространствами: приватные или частные, публичные, общие и общественные. Мой опыт наблюдения, исследования показывает, что в первую очередь большая привязка людей, когда они начинают коллективно действовать, к приватному или общему пространству. Эти пространства не закрыты, и люди циркулируют между ними. Как это происходит, особенно переход от частного или общего к публичному. И второй тезис: что пространство есть ставка в ходе протеста. То есть подспудно поставлен вопрос о том, кто контролирует пространство. Важно для меня в России то, что начинание коллективных действий происходит вокруг проблемы, которая лежит рядом, которая видна, которая угрожает моей привычной, знакомой среде обитания. Как происходит переход от локального к более отдаленному? Здесь имеет значение наличие соответствующих лидеров, солидаризация различных инициативных групп, очень значимо наличие или конструирование единого оппонента, наличие некой организации или координационной структуры и общая цель, общие идеи. Следующий пункт – борьба за контроль над пространством. Очень важно для протестующих завоевать себе именно центральные площади. Предметом конфликта может быть: провести митинг, даже если он разрешен, так, как мы хотим, а не так, как хочет власть. Особенно сейчас власть до бюрократического абсурда регламентировала пространство митинга: сколько-то человек на квадратный метр, площади огорожены, металлоискатели и прочее. И еще надо заранее предупредить, сколько будет человек. Для меня, француженки, это полный абсурд. Как мы можем на спонтанную акцию записаться заранее?!
Бывают случаи, когда протестующие пытаются как-то обходить эти запреты. На Чистых прудах тоже было ограждение, но поскольку было слишком много народа, они довольно быстро снесли забор. И я думаю, что это связано и с количеством человек, и с тем, наверное, что многие были новичками. Им было непонятно, зачем стоят на этом пятачке. И другой аспект – это захватить запрещенные властью места. Демонстрация довольно комично выглядит с точки зрения властей: демонстрация не должна мешать движению автомобилей. Хотя демонстрация, по сути, - это для того, чтобы демонстрировать свой протест, и она должна мешать, менять привычный ход действий. Поэтому в России так эффективно перекрытие улиц – потому что нет другого выбора. Пример Пикалево, и эпидемия перекрытия улиц после Пикалево.
Жан Радвани: Меня попросили прокомментировать эту тему, имея в виду опыт мая 68-го года в Париже. Я согласился по двум причинам. Во-первых, я географ, профессионально занимаюсь пространством. А во-вторых, я участвовал в этих движениях, и мы с товарищами несколько недель оккупировали наш Институт географии, который расположен на перекрестке улиц Сен-Жака и Гей-Люссака. Это как раз в центре всех событий. Все началось как раз с пространства, но очень странным образом. 22 марта 68-го года у группы студентов университета в Нантере, новый кампус, одно требование было – чтобы мальчики-студенты могли посещать общежитие девочек, что тогда было запрещено. И вскоре эта группа студентов оккупировала башню университета в Нантере, где располагалась администрация университета. А потом движение перешло в Сорбонну. Их арестовали. Все и началось с оспаривания пространства. 3 и 4 мая Сорбонну оккупировала полиция, что было спорной акцией. Потому что университет во французском понимании – это символ свободы, куда полиция, власть не может вторгнуться. И из-за того факта, что в тот день полиция оккупировала Сорбонну и выгнала из Сорбонны студентов, студенты, особенно радикальные – маоисты, троцкисты, решили оккупировать улицы вокруг Сорбонны. С одной стороны, студенты оккупировали улицы, построили баррикады вокруг Сорбонны, а это довольно узкий квартал, Латинский квартал, с другой стороны, оккупировали факультеты. Несколько недель они жили, вели обсуждения, дискуссии внутри факультетов, где они ночевали. Одна из целей студенческого движения была – слиться с рабочим движением, чтобы создать настоящую революцию. И началась оккупация заводов, предприятий, торговых центров и так далее. Вся интрига была в том, будут ли эти два движения объединяться каждый раз, когда будут крупные демонстрации, чтобы было достаточно силы для того, чтобы свергнуть власть, которой был генерал де Голль. Студенты постарались войти в заводские профсоюзы, но те постарались отодвинуть студентов. И получилось так, что пространство было разделено. Студенты, главным образом, были в Латинском квартале, на Левом берегу, а рабочее движение в Париже почти всегда организовывает свои демонстрации на Правом берегу. И здесь есть логика: это старые рабочие кварталы во времена Французской революции.
И было очень интересно, как организовались пространства внутри демонстрации. В каждой группе был свой порядок, чтобы быть впереди демонстрации, и с рабочими, и со студентами. Были разные группы, конечно: левые, троцкисты, маоисты, анархисты, коммунисты, - они не смешивались. Каждый постарался быть более видным. Но есть еще и третья сила – голлисты. Они организовывали огромные демонстрации. Они выбирали их символическое пространство – Шанз Элизе. Сам де Голль в августе 44-го года, после освобождения Парижа, спускался пешком с огромной толпой через Шанз Элизе. И с тех пор правые силы, как правило, проводят демонстрации там. Но эти уличные, очень видные движения того времени ничего не решили. Более эффективно правой силе ответили на эти вызовы. Правые партии руководили Францией до 81-го.
Дмитрий Кокорин: Было бы очень интересно послушать, как эти пространства производятся архитекторами.
Евгений Асс: Надо сказать, что архитекторы не проектируют пространств протеста. Пространства протеста становятся таковыми вследствие других операций. Хотя архитекторы могут проектировать пространства против протеста. Например, по некоторым сведениям, реконструкция барона Османа отчасти была продиктована желанием спрямить парижские улицы и противостоять, таким образом, возможностям новых революционных действий. Понятно, что наша дискуссия спровоцирована последними событиями, и наверное, интересно говорить именно о них и об этих пространствах. И я, как архитектор, как участник этих событий непосредственный, могу это как-то прокомментировать. Пространство протеста, о котором можно говорить по поводу последних московских событий, не было ни в коей мере результатом оккупации. Это результат длительных и довольно унылых компромиссов. Это пространство протеста любезно предоставлено для этой функции, отвоевано у московского правительства. Мне не хватает здесь руководителя оперативного штаба Московского управления внутренних дел, который бы мог, наверное, прокомментировать довольно любопытную логику предоставления тех или иных пространств и весь механизм создания оборонительных систем. Места, в которых произошли последние события московские, чрезвычайно нелепы. Что такое Болотная площадь в контексте московского центра? Такой площади просто не существует, а существует довольно узкая полоска набережной, место в высшей степени неудобное, длинное. Мне кажется, в этом и был вполне зловещий умысел: создать чрезвычайно неудобное для протеста пространство, загнать в узкую ловушку. И мне кажется, довольно рискованной была эта акция. В какой-то момент Лужков мост, который пересекает канал, оказался под угрозой обрушения из-за скопившейся на нем толпы людей. Это что касается Болотной.
Уж совсем никогда и никаким образом, ни в каком страшном сне ни москвичам, ни авторам Проспекта Сахарова не могло прийти в голову, что именно там произойдет следующая акция протеста. Единственное, что символически сближало протестующих с этим местом, это название, которое, как ни странно, даже не было обыграно ни в одной из речей выступавших там руководителей митинга. Пространство тоже в высшей степени неудобное и с точки зрения доступа к нему на общественном транспорте, и по конструкции, по своей конфигурации. Тем не менее, оно все-таки шире, чем набережная на Болотной, и там митинг, мне кажется, имел большую пространственную оформленность, если говорить с архитектурной точки зрения. Но там необычайное стечение квазинацистской архитектуры. Если говорить об антураже этой протестной акции, то совершенно невозможно вообразить акцию протеста в таком правобуржуазном окружении, каким являются банки на Проспекте Сахарова.
По сценарию и по пространственной организации эти митинги – все-таки это протесты очень сценарно выстроенные. И в этом смысле они являются протестами не по своей форме, скорее, а по функции. С точки зрения формы это типичное сценическое представление, как и в храме, как и в театре. Это проповедник и паства – митинги проходят в этом режиме. И молодая аудитория, привыкшая к горизонтальным связям сейчас более, чем к вертикальным, отнеслась к идее пространственного разделения на их и нас достаточно скептически. Мне кажется, что организаторы уже понимают, что этот тип пространственного взаимодействия абсолютно не работает.
Последующий митинг «Якиманка – Болотная» тоже был чрезвычайно странным. Это не очень длинный разбег с длительным стоянием. Как раз улица в традициях московского движения могла бы сработать, но это короткий переход от метро до места назначения. Мне кажется, пространственная эффективность широкого народного движения здесь тоже не сработала. Но все претензии - к оперативному штабу Московского управления внутренних дел.
И наконец, «Белое кольцо». Как известно, самая большая проблема Москвы – это ее радиально-кольцевая структура, которая является гибельной для всех ее жизненных систем. И впервые в истории радиально-кольцевая система сработала в положительном направлении. То есть типологически идеальная конструкция протестной организации: возможность замкнуть кольцо и возможность объехать и посмотреть на это событие на автомобиле. Мне кажется, что это шедевр протестного движения.
Единственное, что меня озадачило в смысле пространственной диспозиции и в смысле семантики ориентации. Взявшись за руки на внутренней стороне кольца и глядя вовне, протестанты как бы защищали центр. Когда, казалось бы, правильнее встать на внешней стороне лицом к центру, и таким образом, угрожающе сомкнуться в его направлении. Мне кажется, это была бы более правильная пространственная организация этого перформанса.
Александр Высоковский: Публичное пространство – это суть, сердце и смысл города. И публичные пространства, конечно, разные. Все они определяются в той или иной мере доступностью для разных людей, степенью открытости и закрытости: сколько человек туда может прийти, есть ли для этого ограничение, нет ограничения. В публичное пространство входят не только улицы и площади, но и парки, скверы, стадионы, большие амфитеатры. И вся эта совокупность публичного пространства и является ареной разных манифестаций: протестных, поддерживающих, более-менее интеллигентных или зверских, кровавых и так далее. Публичные пространства, в коей мере они являются и солью городской жизни, они же являются и разобщающим, анонимным, а раз это анонимно, то там можно бедокурить, не будучи схваченным за руку. Это традиционное пространство межличностное, никому не принадлежащее, и поэтому позволяющее устраивать там разные важные действия.
Не все пространства равны с точки зрения значимости для городского населения, для людей, живущих в городе. Среди этих пространств есть самые главные, символические точки, которые вмещают в себя основные содержания, смыслы, причем актуальные смыслы сегодня и ныне здесь происходящей, творящейся культуры. На примере Москвы это хорошо видно. Первая, главная точка отсчета еще с царских времен – это Кремль. Следующий смысл, точка отсчета – это Красная площадь. И все это вместе, и сакральное, и площадное, и торговое. Большевики привносят, несомненно, в точку отсчета свои смыслы. И Мавзолей, конечно, там, там же и похороны, и кладбище под стенкой. И точка отсчета продолжает жить. И Лужков, со всей своей градостроительной, извиняюсь, политикой, создает новую точку отсчета – Манежная площадь. Здесь все символы этого времени и лужковского царствования. Здесь Жуков на коне небезызвестного скульптора Клыкова, здесь другой скульптор со зверушками, здесь новая торговля, здесь новодел – гостиница «Москва», имеющий важное значение в борьбе за недвижимость, здесь сгоревший и обновленный Манеж, восстановленные ворота, ведущие на Красную площадь. И именно поэтому Манежная площадь становится лакомым куском для демонстрации протестных настроений. И тут появляется самое главное: протест будет услышан, если не просто тебя увидят в центре города, а если ты сумеешь донести свои идеи в точку отсчета. Именно поэтому футбольные фанаты устраивали там события, которые произошли. Они произошли уже не на Красной площади, куда в свое время сажали самолеты, что было правильно, а теперь это происходит здесь. Именно здесь надо было пролить кровь, именно в этой точке отсчета она была самой эффективной.
Пространство протеста важно не только своей конфигурацией, своей осмысленностью архитектурной, но еще важно близостью к точке отсчета. Идет непрерывная борьба за каждый метр близости к точке отсчета. Непонятно, почему нельзя провести на той площади, они примерно одинаковые. Нет, важно добиться того, чтобы как можно ближе приблизиться к символическому сегодняшнему удержанию городских смыслов, именно там твои действия будут, протестные в том числе, наиболее эффективны. И конечно, это победа оппозиции, потому что она проходит в неудобных, но приближенных к точке отсчета пространствах. Тогда как официальная власть спокойно, вальяжно располагается в публичных, но малоинтересных и тривиальных местах, как Парк Победы на Поклонной горе или стадион «Лужники». Там нет смыслов, скорее, это место созданное как бессмысленное. И еще один любопытный момент. Манежная залита ощутимым чувством пошлости, очень лужковского времени и лужковского свойства эта пошлость. Она же чуть раньше характеризовала архитектуру парка на Поклонной горе. Такого же типа пространство абсолютной пошлости, очень хорошо соответствующее тем идеологиям массовых действий, которые там происходят, в поддержку власти.
То, что сейчас происходит, и возможность предъявить другую реальность, выступить с протестными настроениями, - это благодаря исторической Москве, благодаря историческому городу. Это тогда создавались более-менее осмысленные пространства, которые много лет сохраняют смысл публичности. Советское градостроительство очень ловко с 59-го года, первого введения нормативного документа, поставило задачу делать города без публичных пространств, специально для этого созданных и организованных. Право сегодня жителей на город не только в возможности и праве выступить в публичном пространстве, но, я думаю, еще более мощное требование демократичного сообщества в том, чтобы эти пространства создавать.
Виктор Мизиано: Когда я стоял на кольце, передо мной разворачивался спектакль проезжающих автомобилей с остроумнейшими текстами, с бесконечным количеством артефактов, а затем сам на машине объехав кольцо и наблюдая аналогичное проявление спонтанного артистизма у участников стоящей живой колонны, я все время в голове прокручивал мой персональный опыт как человека искусства. То есть: в какой мере искусство причастно к этому опыту спонтанного, стихийного артистизма на проспекте Сахарова. Уже третье поколение постсоветских художников, молодые художники задались вопросом, как им отреагировать на это уже состоявшееся, реальное общественное и политическое действие, причем стихийно эстетизированное. Они ставят огромную палатку в центре проспекта Сахарова, куда сносят разного рода инструменты, с помощью которых можно делать лозунги, - бумагу, ткани, краски, фломастеры, маркеры. Это и была их акция. Они отказались от собственного эстетического действия, точнее, свели его к рудиментарному социальному жесту, отдав статус художника гражданской толпе, толпе сограждан.
Алексей Титков: Я хочу поговорить о том, как протестная, в хорошем смысле, биомасса самоорганизуется. Фактически все это находится в прозаичном пространстве, что маркируется, по крайней мере, двумя вещами. Первое – это милицейские кордоны, знаменитые рамки. Заходя за них, вы оказываетесь совсем в другом пространстве, необыденном. Второе – это белые ленточки. Казалось бы, простая вещь – митинг: есть сцена, с которой выступают, есть люди, которые слушают. На Болотной так и было. А на проспекте Сахарова началось более сложное деление, появился промежуточный слой политических активистов, 2 тысячи человек, которые ближе к трибуне стояли с флагами, появилась тема VIP-зоны, в которую приходят по особым приглашениям, совершенно центр-периферийная структура. Поэтому на следующий раз, чтобы избавиться и от подозрений в некотором таинственном центре, чтобы в партийной зоне актива не было драк между людьми, появилась идея шествия с делением на колонны. То есть некоторый бульон, в котором внутренняя самоорганизация происходит.
Стоит вспомнить и организационную структуру митингов за Путина. Они собой представляли ячейки людей, которые стоят и общаются между собой на интересные темы по их месту работы, по их корпоративным делам, с заметным разрывом между этими кружками и тем, что происходит на сцене. Нет интереса у людей к сцене, тем более, нет интереса у сцены к людям, которые, скорее, на уровне реквизита в этом участвуют.
Ирина Щербакова: Все эти пространства, так или иначе, становятся символами исторической памяти. Вот, например, Маяковка. После периода полной стагнации люди во время «оттепели» пошли к памятнику Маяковскому с формами, невероятно характерными для этого времени. Это же были формы тогда возможного протеста – чтение стихов, и к фигуре, которая их относила к протесту 20-х годов. Потом этот протест переместился на Пушкинскую площадь. И это тоже произошло неслучайно.
Александр Даниэль, руководитель программы «История инакомыслия» «Мемориала»: О замечании Ирины Лазаревны о перемещении московской точки протеста в последние советские десятилетия с Маяковки на Пушку. Это же была очень забавная история. Когда мы составляли сборник «5 декабря 1965 года», что «Мемориал» издал, довольно долго разбирались в том, как было выбрано это место. Инициатором этого «митинга гласности» были Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, он разные точки придумывал. Вольпин в интервью рассказывает примерно следующую историю. Он говорит: «Начали думать, где же все это провести. Я говорю: может быть, у прокуратуры, поскольку речь идет о суде, или у здания Верховного суда». И Лена Строева, художественная натура, жена художника, говорит: «Давайте проведем на Пушкинской площади, около памятника Пушкину». «О! – говорит Вольпин. – Самое то. «Митинг гласности». Рядом «Известия». Давайте там и проведем». А права человека – это придумала московская публика, что этот митинг защищает права человека. Пушкин: «самостоянье человека – залог величия его», «милость к падшим призывал» и т.д. . И состоялся «митинг гласности» на Пушкинской площади, которая с тех пор так и стала восприниматься.
Анатолий Голубовский: Когда стало понятно, что будут массовые протесты, в разных средствах массовой информации появились фотографии того, что происходило на Манежной площади, на Крымском мосту, на участке от Садового кольца, от Октябрьской площади до Манежной площади в 90-ом году. Всех заботило, будут ли эти пространства освоены так же полно, полноценно, и будет ли протестный ресурс, который существует в этих пространствах, реализован. И ориентируясь на этот медийный образ, получилось (не в полной мере, естественно) все это освоить. То, о чем говорил Александр Высоковский, проблемы доступа к публичным пространствам, те процедуры, которые существуют у нас, связанные с доступом общественности к местам возможного публичного протеста, свидетельствует о том, что, конечно, мы существуем не вполне в городах. Уровень самоуправления наших городских пространств абсолютно не соответствует функциональной наполненности его пространств, с одной стороны, а с другой стороны, гражданской функции и протестному движению.
Карин Клеман: Я исследую протестные действия и низовые гражданские инициативы, социальные движения уже давно. По крайней мере, можно было прогнозировать то, что сейчас происходит. Но самое главное, нельзя сказать, что сегодня, наконец-то, гражданское общество проснулось. Это значит игнорировать полностью все, что у вас происходило после «перестройки». Это может быть в исторической памяти, но это, скорее всего, больше связано с тем, насколько неравномерно мы помним, мы знаем. В столице, может быть, в Питере мы знаем, что происходит, а в регионах, где все эти годы происходили самые массовые события... Калининград – 10 тысяч человек в январе 2009 года. Представляете, что это такое для Калининграда?!
Лев Лурье: Дело в том, что Калининград – это не совсем обычный город. Калининград, Мурманск и Владивосток – это морские города, с очень активным населением. И протест во Владивостоке, создание Общества «Тигр» параллельно калининградской истории.
Что касается перспективы изучения. Массовый протест выражается самыми разными вещами. Мы знаем, что движение стиляг состояло в основном из людей, которые хотели носить какого-то вида вещи, и вообще были довольно глупые. Но при этом они рисковали, при этом это форма борьбы. Или «Катькин садик» как место сосредоточения геев. Особенно в советское время любая группа протестной по определению. И я себе представляю карту Москвы или Петербурга, где эти места были бы локализованы.
Александр Филиппов: У меня создалось впечатление в какой-то момент, что в объяснении очень важных вещей нарастает то, что я бы мог назвать культурным автоматизмом. То есть собрались культурные люди, которые живут в истории, в культуре, для которых символ связан с символом, смысл связан со смыслом. Память не равна истине свершившегося. И наоборот, свершающееся переделывает историю из не бывшей в бывшую, из бывшей в не бывшую на наших глазах. Предположение, будто та история, какой мы хотим ее видеть, работает как бы сама по себе, частично разгружая нас от ответственности, а частично вынуждая идти определенным курсом, мне кажется, не очень продуктивно на будущее для любых людей – для тех, кто хочет протестовать, для тех, ко хочет изучать протестующих, для тех, кто хочет просто понять, что происходит.
Страшная опасность - считать, что Москва устроена как город, что вещи, которые работают для объяснения городской жизни, работают здесь. 15 миллионов, находящихся в данный момент в Москве, это люди, приехавшие на «маршрутках» из Троицка, живущие в Бутово, приехавшие вахтовым методом из Калуги, для них всех имеет бесконечное значение, как нас пытаются уверить самые лучшие люди, здесь присутствующие, что происходит на 3 квадратных километрах центра. Я в этом не уверен.
И когда, наконец, произойдет то, что одни заклинают, другие боятся, а третьи не знают, что им думать, заклинать или бояться, когда оно все-таки произойдет, им будет все равно. Оно отольется в то пространство, в которое сможет отлиться, а не в то пространство, в котором мы бы хотели считать культурный смысл. Ему перекроют весь центр, но оно найдет себе место в «Лужниках». Ему перекроют «Лужники», а оно в Бутово создаст новый центр, и потом все потомки будут говорить, что Бутово – это место культуры. Все когда-то было нулем, но все когда-то стало чем-то.
За нашим столом: социолог, директор «Института коллективного действия» Карин Клеман; историк Санкт-Петербурга, писатель, журналист Лев Лурье; Александр Филиппов, заведующий кафедрой практической философии Высшей школы экономики; профессор МАРХИ Евгений Асс; Александр Высоковский, декан Высшей школы урбанистики при Высшей школе экономики; Виктор Мизиано, искусствовед, главный редактор «Художественного журнала»; Жан Радвани, директор Франко-российского центра гуманитарных и общественных наук в Москве; Алексей Титков, доцент факультета прикладной социологии Высшей школы экономики; руководитель просветительских программ «Международного Мемориала», историк Ирина Щербакова. Модерирует этот круглый стол директор по развитию «Мемориала» Дмитрий Кокорин.
Дмитрий Кокорин: Форма политического пространства в повседневности неявна. Когда происходят события, подобные тем, что мы наблюдаем в последнее время, появляется реактив, который, с одной стороны, выводит людей на улицы, с другой стороны, через то, по каким сценариям развивается взаимодействие протестующих и власти, проявляется и форму политического пространства.
Александр Филиппов: Я стараюсь оставаться при таком понимании пространства, когда оно имеет отношение к телу, в широком философском смысле, то есть к любому материальному телу. И улицы, и площади, и дома – это материальные тела. И к живому человеческому телу где-то здесь, на площадях, на улицах. В первую очередь то, что сегодня всех интересует, - коллективный протест, ситуации, в которых собирается много людей. Мы можем что угодно говорить о настроениях, о решимости проголосовать так или иначе, но есть определенные ситуации, при которых значение имеет только физическая масса, большое количество людей. Мы видим, как вокруг этого сейчас идут споры: сколько там было людей, сколько вмещает та или иная площадь. Первое, о чем мы говорим в связи с пространством, - это пространство как вместилище. Большие города, которые когда-то устраивались так, чтобы там были просторные площади и улицы, предназначенные для массовых шествий, оказались сейчас в высшей степени пригодны для того, чтобы оказаться пространствами протеста. Второе: пространство как ресурс. Как только оказывается, что это пространство сбора людей, оно оказывается способом мобилизации. Если здесь можно собраться, если здесь можно мобилизоваться, значит, это ресурс. И, как за всякий ресурс, за него будет идти борьба.
Одна ссылка. Это одно из немногих исследований, которые нам удалось сделать в связи с пространством, касалось Манежной площади и комплекса «Охотный ряд». Когда все это переустраивали, была гипотеза, что все это было сделано для того, чтобы избежать впоследствии митингов, больших сборищ людей на том пространстве, которое было Манежной площадью. Изначально не было никакой Манежной площади. Ее создавали на том месте, где был жилой квартал, жилые дома. Когда его создали, оказалось, что его нечем заполнить, кроме приуроченных к датам толп народа либо военной техники и так далее. А когда оказалось, что это можно использовать для митингов и всего остального, в 90-ые годы, стали это переделывать. И была идея, что это пространство превратится когда-то в пространство досуга вальяжного, образованного горожанина. А когда все это превратили в то, что превратили, была некоторое время иллюзия, будто теперь уж точно это место для протестов не подходит. И мы видим, что это не так, что при желании Манежную можно опять превратить в место протеста против чего угодно. Главное, что сюда может набраться масса, и эта масса под стенами Кремля будет иметь значение. Это значит, что не существует простых способов пространство сделать снова непригодным для того, для чего оно было сделано пригодным однажды.
Пространство как ресурс – это еще и пространство, в котором проведены границы частного и приватного, публичного и недоступного для публики. Поэтому за пространство идет борьба, идут войны. Почему определенные места оказываются более важными, чем другие? Одна сторона: возможность вмещения масс людей, возможность выступить ресурсом. Вторая сторона: не бывает в городе такого пространства, которое бы не имело символической нагрузки. Когда мы хотим сказать, что это место является самим городом, это символический ресурс, но это ресурс потенциальной мотивации. Несколько месяцев назад пребывание в районе Чистых прудов с последующим проходом по Мясницкой сопровождалось словами «это наш город». Любая другая улица – это не наше, а эта улица – это наш город. И всякий раз начинается снова борьба за пространство, но уже как борьба за символы. Что это означает для политика? Пусть решают сами. Для исследователя самое интересное, почему в какой-то момент какие-то места оказываются полны ресурсов мотивационных, полны ресурсов последующего использования их как мест центральной репрезентации, мест борьбы, а другие места таким ресурсом не обладают. Что происходит? Нет стопроцентного ответа.
Два интересных, с моей точки зрения, момента. Первый момент. Все, о чем я говорил, это были пространства стационарные: собрались и встали. На самом деле улица представляет в этом отношении ничуть не меньший, а может быть, даже больший интерес. Улица, которая способна вместить в себя кучу народа, интересна не тем, что на ней стоят, а тем, что по ней идут. Во всяком городе улица выполняет сразу очень много функций. Что происходит во время протестов. Очень часто вся символика улицы как бы обнуляется, она остается только ресурсом прохождения, где смысл того, что происходит, навешивается на это пространство, сообщается этому пространству заново в момент действия. Такого рода пространство оказывается одним из величайших и важнейших ресурсов, следовательно, это опять пространство борьбы. Не пространство демонстрации борьбы, а пространство самой борьбы, доступ к нему, свобода его использования и свобода присвоения символического значения именно этому движению в этом пространстве оказывается одним из самых заметных проявлений политической воли, коллективной воли того единства, которое образует вместившееся на площади множество людей.
Лев Лурье: Москва совершенно не приспособлена для протеста, потому что в Москве площади появились только в советское время. Москва приспособлена для баррикад. Москва – это город уличной борьбы. А Петербург – это город, который приспособлен для военных переворотов, митингов и парадов. Как сказал Юрий Николаевич Тынянов, единица Петербурга – это площадь. Все важнейшие политические события, которые происходили в Петербурге, связаны с той или иной площадью. Казанская площадь – это то место, где гвардейцы поджидали Екатерину II, и случился дворцовый переворот 1762 года. Это место студенческих бунтов конца XIX – начала ХХ века, замечательно запечатленное в «Шуме времени» Осипом Мандельштамом. Затем там был поставлен фонтан, и казалось, что свободолюбивый дух этого пространства исчез. Между тем, почему-то с середины 80-х годов появляется специальное в Петербурге выражение «Казань», то есть то место, где происходят разные вещи: курят марихуану, играют на гитаре, поднимают триколор на памятник Барклаю де Толли и ведут себя особым, карнавальным способом.
Как ни странно, Дворцовая площадь большого значения, пожалуй, не имела. Только один раз, на моей памяти, 22 августа там происходит огромный митинг, посвященный победе Августовской революции 91-го года. То, что произошло там в октябре 17-го, мой дедушка Соломон Яковлевич Лурье, который был приват-доцентом Петербургского университета, описывал следующим образом. Утром он ехал на трамвае в университет: по одну сторону ограды дворцового сада стояли девушки из «батальона смерти», а по другую – балтийские матросы. А когда он в следующий раз ехал, то балтийские матросы и девушки находились по одну сторону ограды, им не надо было через ограду общаться. Так что события, которые мифологизировали большевики, прямо с топографией не связаны.
Сенатская площадь – события 14 декабря, обросшие легендой. И события 14 декабря 1975 года, когда художник Филимонов вышел с плакатом «Декабристы – первые русские диссиденты». А опер Пятого отдела Путин проделал хитрую операцию по изоляции поэта Кривулина и его тогдашней подруги Тани Горичевой. Их обвинили в краже ковров, а потом, когда все закончилось, выяснилось, что не они украли ковры.
Исаакиевская площадь примечательна тем, что у вас называется «оборона Белого дома». Она у нас замечательна обороной Законодательного собрания, Мариинского дворца.
Конечно, вся эта историческая память имеет значение. И та борьба, которую вели наши протестные группы с разрешающими инстанциями, носила символический характер. Казалось, что если мы дойдем до Исаакиевской площади, то мы будем как 21 августа. А если мы дойдем до Дворцовой площади, то мы будем как сразу после 21 августа.
Есть еще несколько важных пространств такого рода. Прежде всего это Невский проспект – всеобщая коммуникация Петербурга. Невский проспект является абсолютным центром города. И Февральская революция 17-го года, первые шесть дней – это игра в «казаки-разбойники», где роль «казаков» играли казаки, а роль «разбойников» играли рабочие Выборгской стороны. Они сложным образом обегали полицейских по льду реки Невы и с маниакальным упорством шли на Невский проспект. И концентрировались они на самой шумной площади Невского проспекта, которая называлась Знаменская, и в честь этих событий называется площадью Восстания. Это крайне не приспособленное для каких бы то ни было митингов пространство, потому что там очень оживленное движение. Если площадь Восстания закрыта, то закрыто сразу много линий.
Как выстроилось пространство протеста в конечном итоге? Существует экстремистская линия, которая заключается в том, чтобы действовать в сакральном месте. «В следующий раз мы придем к Смольному, мы устроим площадь из площади пролетарской диктатуры. Или Исаакиевская, или Дворцовая, или мы пройдем по всему Невскому». Вероятно, начальство тоже чувствует, что здесь что-то не так, что это как дискотека в Храме Христа Спасителя. Идут долгие переговоры. В конце концов, начальство придумало место, у которого нет никакой памяти, - это бывший Семеновский плац, где потом был ипподром, а сейчас находится Театр юного зрителя, довольно бессмысленный тупик в центре города. Публичным это место никогда не было. Оно очень неловкое. Посередине страшно мешает покойный Александр Сергеевич Грибоедов, сталинского вида памятник огромный, кажется, что это не Грибоедов, а Барклай де Толли или Багратион. И он над всем этим возвышается, выше, чем сцена. Рядом вокзал Витебский, три или четыре рюмочные. Атмосфера ярмарочного гулянья.
Есть время митингов и есть время революций, оно принципиально разное. Революция в Москве – это Красная Пресня, где героически сражался Удальцов. Революция в Петербурге – это Большой Сампсониевский проспект, Шлиссельбургский тракт (ныне улица Обуховской обороны) и бывшее Петербургское шоссе (ныне проспект Стачек). Конечно, движение от окраины к центру, лучи, которые идут к центру – это и есть то место, где решается судьба Петербурга в случае революции. Мы не знаем, что произойдет в ближайшие годы в нашей стране, но такое впечатление, что история как-то задвигалась. Ликующая, веселая, мартовская, майская и августовская часть – это площади. А серьезная, может быть, иногда кровавая, баррикадная – это улица.
Карин Клеман: Меня интересуют различия между разными пространствами: приватные или частные, публичные, общие и общественные. Мой опыт наблюдения, исследования показывает, что в первую очередь большая привязка людей, когда они начинают коллективно действовать, к приватному или общему пространству. Эти пространства не закрыты, и люди циркулируют между ними. Как это происходит, особенно переход от частного или общего к публичному. И второй тезис: что пространство есть ставка в ходе протеста. То есть подспудно поставлен вопрос о том, кто контролирует пространство. Важно для меня в России то, что начинание коллективных действий происходит вокруг проблемы, которая лежит рядом, которая видна, которая угрожает моей привычной, знакомой среде обитания. Как происходит переход от локального к более отдаленному? Здесь имеет значение наличие соответствующих лидеров, солидаризация различных инициативных групп, очень значимо наличие или конструирование единого оппонента, наличие некой организации или координационной структуры и общая цель, общие идеи. Следующий пункт – борьба за контроль над пространством. Очень важно для протестующих завоевать себе именно центральные площади. Предметом конфликта может быть: провести митинг, даже если он разрешен, так, как мы хотим, а не так, как хочет власть. Особенно сейчас власть до бюрократического абсурда регламентировала пространство митинга: сколько-то человек на квадратный метр, площади огорожены, металлоискатели и прочее. И еще надо заранее предупредить, сколько будет человек. Для меня, француженки, это полный абсурд. Как мы можем на спонтанную акцию записаться заранее?!
Бывают случаи, когда протестующие пытаются как-то обходить эти запреты. На Чистых прудах тоже было ограждение, но поскольку было слишком много народа, они довольно быстро снесли забор. И я думаю, что это связано и с количеством человек, и с тем, наверное, что многие были новичками. Им было непонятно, зачем стоят на этом пятачке. И другой аспект – это захватить запрещенные властью места. Демонстрация довольно комично выглядит с точки зрения властей: демонстрация не должна мешать движению автомобилей. Хотя демонстрация, по сути, - это для того, чтобы демонстрировать свой протест, и она должна мешать, менять привычный ход действий. Поэтому в России так эффективно перекрытие улиц – потому что нет другого выбора. Пример Пикалево, и эпидемия перекрытия улиц после Пикалево.
Жан Радвани: Меня попросили прокомментировать эту тему, имея в виду опыт мая 68-го года в Париже. Я согласился по двум причинам. Во-первых, я географ, профессионально занимаюсь пространством. А во-вторых, я участвовал в этих движениях, и мы с товарищами несколько недель оккупировали наш Институт географии, который расположен на перекрестке улиц Сен-Жака и Гей-Люссака. Это как раз в центре всех событий. Все началось как раз с пространства, но очень странным образом. 22 марта 68-го года у группы студентов университета в Нантере, новый кампус, одно требование было – чтобы мальчики-студенты могли посещать общежитие девочек, что тогда было запрещено. И вскоре эта группа студентов оккупировала башню университета в Нантере, где располагалась администрация университета. А потом движение перешло в Сорбонну. Их арестовали. Все и началось с оспаривания пространства. 3 и 4 мая Сорбонну оккупировала полиция, что было спорной акцией. Потому что университет во французском понимании – это символ свободы, куда полиция, власть не может вторгнуться. И из-за того факта, что в тот день полиция оккупировала Сорбонну и выгнала из Сорбонны студентов, студенты, особенно радикальные – маоисты, троцкисты, решили оккупировать улицы вокруг Сорбонны. С одной стороны, студенты оккупировали улицы, построили баррикады вокруг Сорбонны, а это довольно узкий квартал, Латинский квартал, с другой стороны, оккупировали факультеты. Несколько недель они жили, вели обсуждения, дискуссии внутри факультетов, где они ночевали. Одна из целей студенческого движения была – слиться с рабочим движением, чтобы создать настоящую революцию. И началась оккупация заводов, предприятий, торговых центров и так далее. Вся интрига была в том, будут ли эти два движения объединяться каждый раз, когда будут крупные демонстрации, чтобы было достаточно силы для того, чтобы свергнуть власть, которой был генерал де Голль. Студенты постарались войти в заводские профсоюзы, но те постарались отодвинуть студентов. И получилось так, что пространство было разделено. Студенты, главным образом, были в Латинском квартале, на Левом берегу, а рабочее движение в Париже почти всегда организовывает свои демонстрации на Правом берегу. И здесь есть логика: это старые рабочие кварталы во времена Французской революции.
И было очень интересно, как организовались пространства внутри демонстрации. В каждой группе был свой порядок, чтобы быть впереди демонстрации, и с рабочими, и со студентами. Были разные группы, конечно: левые, троцкисты, маоисты, анархисты, коммунисты, - они не смешивались. Каждый постарался быть более видным. Но есть еще и третья сила – голлисты. Они организовывали огромные демонстрации. Они выбирали их символическое пространство – Шанз Элизе. Сам де Голль в августе 44-го года, после освобождения Парижа, спускался пешком с огромной толпой через Шанз Элизе. И с тех пор правые силы, как правило, проводят демонстрации там. Но эти уличные, очень видные движения того времени ничего не решили. Более эффективно правой силе ответили на эти вызовы. Правые партии руководили Францией до 81-го.
Дмитрий Кокорин: Было бы очень интересно послушать, как эти пространства производятся архитекторами.
Евгений Асс: Надо сказать, что архитекторы не проектируют пространств протеста. Пространства протеста становятся таковыми вследствие других операций. Хотя архитекторы могут проектировать пространства против протеста. Например, по некоторым сведениям, реконструкция барона Османа отчасти была продиктована желанием спрямить парижские улицы и противостоять, таким образом, возможностям новых революционных действий. Понятно, что наша дискуссия спровоцирована последними событиями, и наверное, интересно говорить именно о них и об этих пространствах. И я, как архитектор, как участник этих событий непосредственный, могу это как-то прокомментировать. Пространство протеста, о котором можно говорить по поводу последних московских событий, не было ни в коей мере результатом оккупации. Это результат длительных и довольно унылых компромиссов. Это пространство протеста любезно предоставлено для этой функции, отвоевано у московского правительства. Мне не хватает здесь руководителя оперативного штаба Московского управления внутренних дел, который бы мог, наверное, прокомментировать довольно любопытную логику предоставления тех или иных пространств и весь механизм создания оборонительных систем. Места, в которых произошли последние события московские, чрезвычайно нелепы. Что такое Болотная площадь в контексте московского центра? Такой площади просто не существует, а существует довольно узкая полоска набережной, место в высшей степени неудобное, длинное. Мне кажется, в этом и был вполне зловещий умысел: создать чрезвычайно неудобное для протеста пространство, загнать в узкую ловушку. И мне кажется, довольно рискованной была эта акция. В какой-то момент Лужков мост, который пересекает канал, оказался под угрозой обрушения из-за скопившейся на нем толпы людей. Это что касается Болотной.
Уж совсем никогда и никаким образом, ни в каком страшном сне ни москвичам, ни авторам Проспекта Сахарова не могло прийти в голову, что именно там произойдет следующая акция протеста. Единственное, что символически сближало протестующих с этим местом, это название, которое, как ни странно, даже не было обыграно ни в одной из речей выступавших там руководителей митинга. Пространство тоже в высшей степени неудобное и с точки зрения доступа к нему на общественном транспорте, и по конструкции, по своей конфигурации. Тем не менее, оно все-таки шире, чем набережная на Болотной, и там митинг, мне кажется, имел большую пространственную оформленность, если говорить с архитектурной точки зрения. Но там необычайное стечение квазинацистской архитектуры. Если говорить об антураже этой протестной акции, то совершенно невозможно вообразить акцию протеста в таком правобуржуазном окружении, каким являются банки на Проспекте Сахарова.
По сценарию и по пространственной организации эти митинги – все-таки это протесты очень сценарно выстроенные. И в этом смысле они являются протестами не по своей форме, скорее, а по функции. С точки зрения формы это типичное сценическое представление, как и в храме, как и в театре. Это проповедник и паства – митинги проходят в этом режиме. И молодая аудитория, привыкшая к горизонтальным связям сейчас более, чем к вертикальным, отнеслась к идее пространственного разделения на их и нас достаточно скептически. Мне кажется, что организаторы уже понимают, что этот тип пространственного взаимодействия абсолютно не работает.
Последующий митинг «Якиманка – Болотная» тоже был чрезвычайно странным. Это не очень длинный разбег с длительным стоянием. Как раз улица в традициях московского движения могла бы сработать, но это короткий переход от метро до места назначения. Мне кажется, пространственная эффективность широкого народного движения здесь тоже не сработала. Но все претензии - к оперативному штабу Московского управления внутренних дел.
И наконец, «Белое кольцо». Как известно, самая большая проблема Москвы – это ее радиально-кольцевая структура, которая является гибельной для всех ее жизненных систем. И впервые в истории радиально-кольцевая система сработала в положительном направлении. То есть типологически идеальная конструкция протестной организации: возможность замкнуть кольцо и возможность объехать и посмотреть на это событие на автомобиле. Мне кажется, что это шедевр протестного движения.
Единственное, что меня озадачило в смысле пространственной диспозиции и в смысле семантики ориентации. Взявшись за руки на внутренней стороне кольца и глядя вовне, протестанты как бы защищали центр. Когда, казалось бы, правильнее встать на внешней стороне лицом к центру, и таким образом, угрожающе сомкнуться в его направлении. Мне кажется, это была бы более правильная пространственная организация этого перформанса.
Александр Высоковский: Публичное пространство – это суть, сердце и смысл города. И публичные пространства, конечно, разные. Все они определяются в той или иной мере доступностью для разных людей, степенью открытости и закрытости: сколько человек туда может прийти, есть ли для этого ограничение, нет ограничения. В публичное пространство входят не только улицы и площади, но и парки, скверы, стадионы, большие амфитеатры. И вся эта совокупность публичного пространства и является ареной разных манифестаций: протестных, поддерживающих, более-менее интеллигентных или зверских, кровавых и так далее. Публичные пространства, в коей мере они являются и солью городской жизни, они же являются и разобщающим, анонимным, а раз это анонимно, то там можно бедокурить, не будучи схваченным за руку. Это традиционное пространство межличностное, никому не принадлежащее, и поэтому позволяющее устраивать там разные важные действия.
Не все пространства равны с точки зрения значимости для городского населения, для людей, живущих в городе. Среди этих пространств есть самые главные, символические точки, которые вмещают в себя основные содержания, смыслы, причем актуальные смыслы сегодня и ныне здесь происходящей, творящейся культуры. На примере Москвы это хорошо видно. Первая, главная точка отсчета еще с царских времен – это Кремль. Следующий смысл, точка отсчета – это Красная площадь. И все это вместе, и сакральное, и площадное, и торговое. Большевики привносят, несомненно, в точку отсчета свои смыслы. И Мавзолей, конечно, там, там же и похороны, и кладбище под стенкой. И точка отсчета продолжает жить. И Лужков, со всей своей градостроительной, извиняюсь, политикой, создает новую точку отсчета – Манежная площадь. Здесь все символы этого времени и лужковского царствования. Здесь Жуков на коне небезызвестного скульптора Клыкова, здесь другой скульптор со зверушками, здесь новая торговля, здесь новодел – гостиница «Москва», имеющий важное значение в борьбе за недвижимость, здесь сгоревший и обновленный Манеж, восстановленные ворота, ведущие на Красную площадь. И именно поэтому Манежная площадь становится лакомым куском для демонстрации протестных настроений. И тут появляется самое главное: протест будет услышан, если не просто тебя увидят в центре города, а если ты сумеешь донести свои идеи в точку отсчета. Именно поэтому футбольные фанаты устраивали там события, которые произошли. Они произошли уже не на Красной площади, куда в свое время сажали самолеты, что было правильно, а теперь это происходит здесь. Именно здесь надо было пролить кровь, именно в этой точке отсчета она была самой эффективной.
Пространство протеста важно не только своей конфигурацией, своей осмысленностью архитектурной, но еще важно близостью к точке отсчета. Идет непрерывная борьба за каждый метр близости к точке отсчета. Непонятно, почему нельзя провести на той площади, они примерно одинаковые. Нет, важно добиться того, чтобы как можно ближе приблизиться к символическому сегодняшнему удержанию городских смыслов, именно там твои действия будут, протестные в том числе, наиболее эффективны. И конечно, это победа оппозиции, потому что она проходит в неудобных, но приближенных к точке отсчета пространствах. Тогда как официальная власть спокойно, вальяжно располагается в публичных, но малоинтересных и тривиальных местах, как Парк Победы на Поклонной горе или стадион «Лужники». Там нет смыслов, скорее, это место созданное как бессмысленное. И еще один любопытный момент. Манежная залита ощутимым чувством пошлости, очень лужковского времени и лужковского свойства эта пошлость. Она же чуть раньше характеризовала архитектуру парка на Поклонной горе. Такого же типа пространство абсолютной пошлости, очень хорошо соответствующее тем идеологиям массовых действий, которые там происходят, в поддержку власти.
То, что сейчас происходит, и возможность предъявить другую реальность, выступить с протестными настроениями, - это благодаря исторической Москве, благодаря историческому городу. Это тогда создавались более-менее осмысленные пространства, которые много лет сохраняют смысл публичности. Советское градостроительство очень ловко с 59-го года, первого введения нормативного документа, поставило задачу делать города без публичных пространств, специально для этого созданных и организованных. Право сегодня жителей на город не только в возможности и праве выступить в публичном пространстве, но, я думаю, еще более мощное требование демократичного сообщества в том, чтобы эти пространства создавать.
Виктор Мизиано: Когда я стоял на кольце, передо мной разворачивался спектакль проезжающих автомобилей с остроумнейшими текстами, с бесконечным количеством артефактов, а затем сам на машине объехав кольцо и наблюдая аналогичное проявление спонтанного артистизма у участников стоящей живой колонны, я все время в голове прокручивал мой персональный опыт как человека искусства. То есть: в какой мере искусство причастно к этому опыту спонтанного, стихийного артистизма на проспекте Сахарова. Уже третье поколение постсоветских художников, молодые художники задались вопросом, как им отреагировать на это уже состоявшееся, реальное общественное и политическое действие, причем стихийно эстетизированное. Они ставят огромную палатку в центре проспекта Сахарова, куда сносят разного рода инструменты, с помощью которых можно делать лозунги, - бумагу, ткани, краски, фломастеры, маркеры. Это и была их акция. Они отказались от собственного эстетического действия, точнее, свели его к рудиментарному социальному жесту, отдав статус художника гражданской толпе, толпе сограждан.
Алексей Титков: Я хочу поговорить о том, как протестная, в хорошем смысле, биомасса самоорганизуется. Фактически все это находится в прозаичном пространстве, что маркируется, по крайней мере, двумя вещами. Первое – это милицейские кордоны, знаменитые рамки. Заходя за них, вы оказываетесь совсем в другом пространстве, необыденном. Второе – это белые ленточки. Казалось бы, простая вещь – митинг: есть сцена, с которой выступают, есть люди, которые слушают. На Болотной так и было. А на проспекте Сахарова началось более сложное деление, появился промежуточный слой политических активистов, 2 тысячи человек, которые ближе к трибуне стояли с флагами, появилась тема VIP-зоны, в которую приходят по особым приглашениям, совершенно центр-периферийная структура. Поэтому на следующий раз, чтобы избавиться и от подозрений в некотором таинственном центре, чтобы в партийной зоне актива не было драк между людьми, появилась идея шествия с делением на колонны. То есть некоторый бульон, в котором внутренняя самоорганизация происходит.
Стоит вспомнить и организационную структуру митингов за Путина. Они собой представляли ячейки людей, которые стоят и общаются между собой на интересные темы по их месту работы, по их корпоративным делам, с заметным разрывом между этими кружками и тем, что происходит на сцене. Нет интереса у людей к сцене, тем более, нет интереса у сцены к людям, которые, скорее, на уровне реквизита в этом участвуют.
Ирина Щербакова: Все эти пространства, так или иначе, становятся символами исторической памяти. Вот, например, Маяковка. После периода полной стагнации люди во время «оттепели» пошли к памятнику Маяковскому с формами, невероятно характерными для этого времени. Это же были формы тогда возможного протеста – чтение стихов, и к фигуре, которая их относила к протесту 20-х годов. Потом этот протест переместился на Пушкинскую площадь. И это тоже произошло неслучайно.
Александр Даниэль, руководитель программы «История инакомыслия» «Мемориала»: О замечании Ирины Лазаревны о перемещении московской точки протеста в последние советские десятилетия с Маяковки на Пушку. Это же была очень забавная история. Когда мы составляли сборник «5 декабря 1965 года», что «Мемориал» издал, довольно долго разбирались в том, как было выбрано это место. Инициатором этого «митинга гласности» были Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, он разные точки придумывал. Вольпин в интервью рассказывает примерно следующую историю. Он говорит: «Начали думать, где же все это провести. Я говорю: может быть, у прокуратуры, поскольку речь идет о суде, или у здания Верховного суда». И Лена Строева, художественная натура, жена художника, говорит: «Давайте проведем на Пушкинской площади, около памятника Пушкину». «О! – говорит Вольпин. – Самое то. «Митинг гласности». Рядом «Известия». Давайте там и проведем». А права человека – это придумала московская публика, что этот митинг защищает права человека. Пушкин: «самостоянье человека – залог величия его», «милость к падшим призывал» и т.д. . И состоялся «митинг гласности» на Пушкинской площади, которая с тех пор так и стала восприниматься.
Анатолий Голубовский: Когда стало понятно, что будут массовые протесты, в разных средствах массовой информации появились фотографии того, что происходило на Манежной площади, на Крымском мосту, на участке от Садового кольца, от Октябрьской площади до Манежной площади в 90-ом году. Всех заботило, будут ли эти пространства освоены так же полно, полноценно, и будет ли протестный ресурс, который существует в этих пространствах, реализован. И ориентируясь на этот медийный образ, получилось (не в полной мере, естественно) все это освоить. То, о чем говорил Александр Высоковский, проблемы доступа к публичным пространствам, те процедуры, которые существуют у нас, связанные с доступом общественности к местам возможного публичного протеста, свидетельствует о том, что, конечно, мы существуем не вполне в городах. Уровень самоуправления наших городских пространств абсолютно не соответствует функциональной наполненности его пространств, с одной стороны, а с другой стороны, гражданской функции и протестному движению.
Карин Клеман: Я исследую протестные действия и низовые гражданские инициативы, социальные движения уже давно. По крайней мере, можно было прогнозировать то, что сейчас происходит. Но самое главное, нельзя сказать, что сегодня, наконец-то, гражданское общество проснулось. Это значит игнорировать полностью все, что у вас происходило после «перестройки». Это может быть в исторической памяти, но это, скорее всего, больше связано с тем, насколько неравномерно мы помним, мы знаем. В столице, может быть, в Питере мы знаем, что происходит, а в регионах, где все эти годы происходили самые массовые события... Калининград – 10 тысяч человек в январе 2009 года. Представляете, что это такое для Калининграда?!
Лев Лурье: Дело в том, что Калининград – это не совсем обычный город. Калининград, Мурманск и Владивосток – это морские города, с очень активным населением. И протест во Владивостоке, создание Общества «Тигр» параллельно калининградской истории.
Что касается перспективы изучения. Массовый протест выражается самыми разными вещами. Мы знаем, что движение стиляг состояло в основном из людей, которые хотели носить какого-то вида вещи, и вообще были довольно глупые. Но при этом они рисковали, при этом это форма борьбы. Или «Катькин садик» как место сосредоточения геев. Особенно в советское время любая группа протестной по определению. И я себе представляю карту Москвы или Петербурга, где эти места были бы локализованы.
Александр Филиппов: У меня создалось впечатление в какой-то момент, что в объяснении очень важных вещей нарастает то, что я бы мог назвать культурным автоматизмом. То есть собрались культурные люди, которые живут в истории, в культуре, для которых символ связан с символом, смысл связан со смыслом. Память не равна истине свершившегося. И наоборот, свершающееся переделывает историю из не бывшей в бывшую, из бывшей в не бывшую на наших глазах. Предположение, будто та история, какой мы хотим ее видеть, работает как бы сама по себе, частично разгружая нас от ответственности, а частично вынуждая идти определенным курсом, мне кажется, не очень продуктивно на будущее для любых людей – для тех, кто хочет протестовать, для тех, ко хочет изучать протестующих, для тех, кто хочет просто понять, что происходит.
Страшная опасность - считать, что Москва устроена как город, что вещи, которые работают для объяснения городской жизни, работают здесь. 15 миллионов, находящихся в данный момент в Москве, это люди, приехавшие на «маршрутках» из Троицка, живущие в Бутово, приехавшие вахтовым методом из Калуги, для них всех имеет бесконечное значение, как нас пытаются уверить самые лучшие люди, здесь присутствующие, что происходит на 3 квадратных километрах центра. Я в этом не уверен.
И когда, наконец, произойдет то, что одни заклинают, другие боятся, а третьи не знают, что им думать, заклинать или бояться, когда оно все-таки произойдет, им будет все равно. Оно отольется в то пространство, в которое сможет отлиться, а не в то пространство, в котором мы бы хотели считать культурный смысл. Ему перекроют весь центр, но оно найдет себе место в «Лужниках». Ему перекроют «Лужники», а оно в Бутово создаст новый центр, и потом все потомки будут говорить, что Бутово – это место культуры. Все когда-то было нулем, но все когда-то стало чем-то.
