Юрий Зарецкий. Стратегии понимания прошлого: Теория, история, историография. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 384 с. – (Научное приложение. Вып. C.)
Ситуацию в историческом знании нашего времени, вызвавшую к жизни книгу историка Юрия Зарецкого, можно описать как нарастание неочевидности. Если уж прямо не как разрастание областей незнания и вычерчивание всё более и более точной их карты. Причём такой карты, которая в любом случае больше говорит о своих составителях, чем об особенностях картографируемой территории.
Дело в том, что, как показывает нам автор, в отношениях историков с предметом их исследования - так называемым прошлым - на протяжении последнего, примерно, века обнаруживались всё новые и новые препятствия; в историческом же знании как таковом – всё новые обусловленности, ограниченности, привязки к контекстам… - которые и сами по себе, в свою очередь, становились предметом увлечённого исследовательского внимания. Справедливости ради стоит сказать, что эту участь историческое знание разделило в ХХ веке с иными видами знания, со знанием как типом человеческого отношения к миру вообще. Начиная с Ницше, Маркса и Фрейда, великих глашатаев обусловленности, зависимость понимания человеком всего на свете от тех условий, в которые оно помещено, была излюбленной темой наиболее критичных умов. Одной из своих пиковых точек процесс достиг у "историка настоящего" Мишеля Фуко, считавшего своей задачей познание вовсе не прошлого, но того, каким образом – и почему именно так – сложились понятия и представления, действующие сегодня. То есть опять же: как устроены стёкла, через которые мы смотрим на разные предметы. А вот сами предметы… в какой мере вообще есть смысл о них говорить? Может быть, мы ничего, кроме стёкол, и не видим?
Как бы там ни было, в последние десятилетия развитие исторического знания всё более состояло в прояснении, подтверждении и уточнении того, почему именно нам никогда не узнать, "как это действительно было" (в восстановлении как можно более полной картины именно этого совсем ещё недавно, в XIX веке, видел задачу своей науки автор знаменитого высказывания, немецкий историк Леопольд фон Ранке – и в возможностях этого не сомневался). Тем более никогда, что речь в науке истории – в отличие от, скажем, физики или химии – идёт о познании человеческих миров, известных исключительно по чужим свидетельствам. Обо всей полноте чужих мотивов, очевидностей, смысловых привычек мы, люди другого времени, просто не в силах составить себе представление. "Прошлое, - как совершенно точно заметил в своё время английский беллетрист Лесли Поулз Хартли, - чужая страна: они там всё делают по-другому." Сейчас наивно-добросовестная уверенность немецкого профессора в полной познаваемости ушедших жизней кажется едва ли не смешной (даром что тот был одним из мощнейших умов своего времени), а нынешние историки – уж не специалистами ли, скорее, по собственному незнанию?
Чтобы увидеть пути преодоления такой ситуации, очень полезным оказался выход за пределы собственно исторического взгляда и совмещение оптик философа и историка-практика. Это - как раз случай автора. Он, по счастью, не только преподаёт на философском факультете НИУ ВШЭ, но известен и как исследователь истории европейского индивидуального самосознания.
Поэтому книга Зарецкого – всё-таки о познании. О его, вопреки всем обусловленностям (а то даже и с их помощью), возможностях и более того, как в заголовке и сказано, о вполне оформившихся его стратегиях. Стратегии же эти множественны – тем более, что, начиная со второй половины ХХ века, живёт и множится разнообразие историй, подобное которому не являлось современникам Ранке и в страшных снах. В это время старому доброму позитивистскому взгляду на прошлое "был брошен решительный вызов историей ментальностей, микроисторией, исторической антропологией, новым историзмом, гендерной историей и другими историографическими направлениями". Каждое из этих направлений задавало прошлому свои вопросы – и получало свои ответы, весьма непохожие на те, что доставались инометодологичным коллегам. Не сыскать ли у них общего знаменателя, общей всеобъемлющей черты происходящего – помимо излюбленной темы неполной проницаемости прошлого для исследовательского взгляда?
Нет, Зарецкий избегает соблазна поисков такого знаменателя и возможностей Большого Синтеза – слишком часто, как известно, таящих в себе угрозу упрощения предмета. Этому соблазну он не поддаётся даже в отношении текстов, из которых составлена его книга. А составлена она из текстов, писавшихся в разное время, иной раз с промежутком в несколько лет, и на довольно разные темы – от теоретических вопросов современного исторического знания до проблем преподавания истории в университетах, включая и основную тему автора – историю европейского индивида и "осмысления индивидуализма в качестве основы современной западной цивилизации" от родоначальника идеи Якоба Буркхардта до наших дней. Включает она в себя и опыты применения разных стратегий исторического анализа к нескольким сюжетам: к известной из большого корпуса средневековых легенд, удивительно популярной в своё время истории св. Алексея, человека Божия, и его автобиографическому "письмецу"; к другому письму, уже настоящему, написанному римским папой Пием II (якобы) турецкому султану с призывом обратиться в христианство и к феномену появления в Ярославской области особой "этнической группы" - кацкарей, заявивших о себе в начале 1990-х. Он рассматривает также столкновение нескольких исследовательских стратегий в попытках истолковать текст средневекового «чуда о благочестивой попадье»: результаты такого истолкования, демонстрирует нам автор, оказываются, в зависимости от того, с какими теоретическими инструментами подступают к нему исследователи, - изрядно разными.
Представляя нам общую структуру познавательной ситуации в своей науке, Зарецкий воздерживается от глобальных выводов по её поводу… кроме разве одного, прямо не высказанного, зато показанного очень внятно: возможности реконструкции иных смысловых миров – пусть частичной, пусть предположительной, - всё-таки существуют. Главное – всегда отдавать себе отчёт в неминуемой частичности и предположительности таких реконструкций и помнить, что прошлое – это всё-таки чужая страна. "Они" - даже когда кажутся очень похожими на нас - там всё делают по-другому.
Ситуацию в историческом знании нашего времени, вызвавшую к жизни книгу историка Юрия Зарецкого, можно описать как нарастание неочевидности. Если уж прямо не как разрастание областей незнания и вычерчивание всё более и более точной их карты. Причём такой карты, которая в любом случае больше говорит о своих составителях, чем об особенностях картографируемой территории.
Дело в том, что, как показывает нам автор, в отношениях историков с предметом их исследования - так называемым прошлым - на протяжении последнего, примерно, века обнаруживались всё новые и новые препятствия; в историческом же знании как таковом – всё новые обусловленности, ограниченности, привязки к контекстам… - которые и сами по себе, в свою очередь, становились предметом увлечённого исследовательского внимания. Справедливости ради стоит сказать, что эту участь историческое знание разделило в ХХ веке с иными видами знания, со знанием как типом человеческого отношения к миру вообще. Начиная с Ницше, Маркса и Фрейда, великих глашатаев обусловленности, зависимость понимания человеком всего на свете от тех условий, в которые оно помещено, была излюбленной темой наиболее критичных умов. Одной из своих пиковых точек процесс достиг у "историка настоящего" Мишеля Фуко, считавшего своей задачей познание вовсе не прошлого, но того, каким образом – и почему именно так – сложились понятия и представления, действующие сегодня. То есть опять же: как устроены стёкла, через которые мы смотрим на разные предметы. А вот сами предметы… в какой мере вообще есть смысл о них говорить? Может быть, мы ничего, кроме стёкол, и не видим?
Как бы там ни было, в последние десятилетия развитие исторического знания всё более состояло в прояснении, подтверждении и уточнении того, почему именно нам никогда не узнать, "как это действительно было" (в восстановлении как можно более полной картины именно этого совсем ещё недавно, в XIX веке, видел задачу своей науки автор знаменитого высказывания, немецкий историк Леопольд фон Ранке – и в возможностях этого не сомневался). Тем более никогда, что речь в науке истории – в отличие от, скажем, физики или химии – идёт о познании человеческих миров, известных исключительно по чужим свидетельствам. Обо всей полноте чужих мотивов, очевидностей, смысловых привычек мы, люди другого времени, просто не в силах составить себе представление. "Прошлое, - как совершенно точно заметил в своё время английский беллетрист Лесли Поулз Хартли, - чужая страна: они там всё делают по-другому." Сейчас наивно-добросовестная уверенность немецкого профессора в полной познаваемости ушедших жизней кажется едва ли не смешной (даром что тот был одним из мощнейших умов своего времени), а нынешние историки – уж не специалистами ли, скорее, по собственному незнанию?
Чтобы увидеть пути преодоления такой ситуации, очень полезным оказался выход за пределы собственно исторического взгляда и совмещение оптик философа и историка-практика. Это - как раз случай автора. Он, по счастью, не только преподаёт на философском факультете НИУ ВШЭ, но известен и как исследователь истории европейского индивидуального самосознания.
Поэтому книга Зарецкого – всё-таки о познании. О его, вопреки всем обусловленностям (а то даже и с их помощью), возможностях и более того, как в заголовке и сказано, о вполне оформившихся его стратегиях. Стратегии же эти множественны – тем более, что, начиная со второй половины ХХ века, живёт и множится разнообразие историй, подобное которому не являлось современникам Ранке и в страшных снах. В это время старому доброму позитивистскому взгляду на прошлое "был брошен решительный вызов историей ментальностей, микроисторией, исторической антропологией, новым историзмом, гендерной историей и другими историографическими направлениями". Каждое из этих направлений задавало прошлому свои вопросы – и получало свои ответы, весьма непохожие на те, что доставались инометодологичным коллегам. Не сыскать ли у них общего знаменателя, общей всеобъемлющей черты происходящего – помимо излюбленной темы неполной проницаемости прошлого для исследовательского взгляда?
Нет, Зарецкий избегает соблазна поисков такого знаменателя и возможностей Большого Синтеза – слишком часто, как известно, таящих в себе угрозу упрощения предмета. Этому соблазну он не поддаётся даже в отношении текстов, из которых составлена его книга. А составлена она из текстов, писавшихся в разное время, иной раз с промежутком в несколько лет, и на довольно разные темы – от теоретических вопросов современного исторического знания до проблем преподавания истории в университетах, включая и основную тему автора – историю европейского индивида и "осмысления индивидуализма в качестве основы современной западной цивилизации" от родоначальника идеи Якоба Буркхардта до наших дней. Включает она в себя и опыты применения разных стратегий исторического анализа к нескольким сюжетам: к известной из большого корпуса средневековых легенд, удивительно популярной в своё время истории св. Алексея, человека Божия, и его автобиографическому "письмецу"; к другому письму, уже настоящему, написанному римским папой Пием II (якобы) турецкому султану с призывом обратиться в христианство и к феномену появления в Ярославской области особой "этнической группы" - кацкарей, заявивших о себе в начале 1990-х. Он рассматривает также столкновение нескольких исследовательских стратегий в попытках истолковать текст средневекового «чуда о благочестивой попадье»: результаты такого истолкования, демонстрирует нам автор, оказываются, в зависимости от того, с какими теоретическими инструментами подступают к нему исследователи, - изрядно разными.
Представляя нам общую структуру познавательной ситуации в своей науке, Зарецкий воздерживается от глобальных выводов по её поводу… кроме разве одного, прямо не высказанного, зато показанного очень внятно: возможности реконструкции иных смысловых миров – пусть частичной, пусть предположительной, - всё-таки существуют. Главное – всегда отдавать себе отчёт в неминуемой частичности и предположительности таких реконструкций и помнить, что прошлое – это всё-таки чужая страна. "Они" - даже когда кажутся очень похожими на нас - там всё делают по-другому.
