Владимир Тольц: Герой нашей сегодняшней передачи Алексей Максимович Пешков (он же Максим Горький). Творческое наследие этого выдающегося писателя весьма . (Академическое собрание его произведений - почти сорок томов). А если собрать воедино книги о нем, - а пишутся и публикуются все новые, - получится, наверное, не меньше, а то и больше. И, конечно же, очевидно, Горький - не только писатель. Он – крупный общественный и политический деятель своего времени (и в дореволюционную пору, и в революционную, и после Октябрьского переворота). Сторонник и оппонент Ленина и большевиков, значительная фигура в русской диаспоре в Европе в 20-е, своеобразный «министр» по делам литературы в сталинские 30-е годы…
Но давать новый портрет этого "Буревестника революции" не входит в наши задачи. Они скромнее, и в соответствии с темой объявленного нами цикла программ сводятся к знакомству с творческим наследием Алексея Максимовича и связанными с ним материалами, сохранившимися в архивах ЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД и так далее.
С этим связан и круг вопросов, которые я намерен обсудить сегодня. И первый из них, - я адресую его Виталию Шенталинскому, - а в каких отношениях находился Горький с советскими карательными и сыскными органами? И как менялись (если менялись) эти отношения с момента возникновения ЧК и до загадочной кончины писателя в июне 1936 года?
Виталий Шенталинский: Можно сказать, в родственных отношениях. Да, да, на Лубянку работали и члены семьи Горького, и множество друзей, и соратников. Одни чекисты, другие агенты, третьи информаторы. Плотным кольцом. Эти отношения, конечно, трансформировались, менялись со временем в несколько этапов.
Вот теперь все уже знают (это тщательно скрывалось раньше), что в начале советской власти Горький выступил ее яростным противником. Статьи в газете "Новая жизнь", книга "Несвоевременные мысли" – это все теперь напечатано. И там он называл большевиков "фанатиками", "кровавыми захватчиками", "погубителями русского народа". Но постепенно он мимикрировал, эта критика становилась более умеренной и ограничивалась только защитой интеллигенции, а потом совсем сошла на нет, и, в конце концов, обернулась столь же яростной поддержкой власти, служению ей.
Всю свою жизнь после революции "Буревестник" ее так или иначе находился под неусыпным вниманием и влиянием органов, став в конце концов их орудием, оправдателем репрессий. Ведь все помнят и зеки не дадут забыть – это он вооружил чекистов знаменитым лозунгом "Если враг не сдается, его истребляют". Скольким жертвам бросали палачи в лицо на допросах, как удар кулаком, эту горьковскую формулу. Так что можно сказать, что в какой-то момент он – Горький – сам стал частью карательной системы. Вот для чего он был нужен органам.
А для чего они нужны ему? Конечно, чтобы выжить и не просто выжить, а жить комфортно, с шиком, как он уже привык. Да и стратегия большевиков была ему в общем по нутру, близка: взнуздать народ и кнутом гнать к счастью. В этом горькая суть романа Горького с властью.
Вообще Горький был от природы сложный, противоречивый человек. Двойственность переросла в двуличие, а потом еще и маска появилась, и даже не одна маска, и стало вообще трудно отличить, где маска, а где лицо. Но, конечно, при всем при этом, чего нельзя, по-моему, отрицать, большой художник и личность с бесспорными заслугами перед литературой.
В нашей передаче, мне кажется, важны не столько оценки, сколько факты, свидетельства, документы. Пусть они говорят сами за себя.
Владимир Тольц: Отношения с ЧК складываются у Горького с самого создания этой организации. Они разнообразны, но доверительны. И со стороны ЧК основаны на особом отношении Ленина к Горькому. Ходасевич вспоминал сказанное ему первой женой одного из большевистских вождей – Каменева (кстати, она была сестрой другого вождя – Троцкого): "Удивляюсь, как вы можете знаться с Горьким. Он только и делает, что покрывает мошенников – и сам такой же мошенник. Если бы не Владимир Ильич, он давно бы сидел в тюрьме!". Но именно эти отношения с «мошенниками»-интеллигентами и ценил в Горьком Ленин. Через него он в октябре 1920 сообщал им о своей готовности побеседовать " с представителями старой русской общественности", которую позднее определил в письме к Горькому как говно, и обрек либо на казни, либо на высылку на «философском пароходе».
В качестве такого "связного" использовала Горького и ЧК. По воспоминаниям Екатерины Кусковой, на третий день после создания Комитета помощи голодающим, в президиуме которого числился и Горький, он был уполномочен тайно сообщить ей, что "Лубянка заявляет прямо и определенно: мы не позволим этому учреждению жить".
Но и оппоненты Ленина пытались использовать приближенное положение Горького к коммунистическим вождям и "органам" в своих целях. Арестованный профессор Таганцев показал в 1921 году на следствии:
Летом 1920 года, когда я скрывался от засады у меня на квартире, я обратился к Горькому за советом по поводу моих родных, оставшихся в засаде. <…> он предложил мне дать письмо к Менжинскому, но я счел это неудобным ввиду невыясненности характера обвинения. Тогда он обещал оказать мне содействие в возможном скорейшем снятии засады и об устройстве питания моих родных.
Владимир Тольц: Таганцев тайно встречался с Горьким еще трижды. После своего ареста он рассказал следователю Агранову, сконструировавшему дело несуществующей "Петроградской боевой организации":
Во время этих встреч затрагивались беседы на разные политические темы, из коих я узнавал о трагическом взгляде Ленина на русский народ, который является, по мнению Ленина, чрезвычайно податливым на всякое насилие и мало пригоден для государственного строительства.
Владимир Тольц: У Горького помимо государственного интереса был в этих тайных встречах с профессором-«нелегалом» и свой личный интерес. Он хотел, чтобы Таганцев оказал ему содействие в переправке за границу его любовницы Марии Игнатьевны Бенкендорф, к тому времени уже пять раз неудачно пытавшейся бежать из советской России. За это Алексей Максимович был готов на многое.
Горький указал мне имена и фамилии тех лиц, которые находятся в качестве осведомителей в Чрезвычайной комиссии – Николая Рябушинского, одного из сыновей Саввы Морозова, Гельцер, одной московской портнихи (известной) и известной модистки (фамилию забыл), бывшего лицеиста Жервей и одного из Вонлярлярских. Этот список он назвал мне при обычном нашем разговоре.
Владимир Тольц: В сентябре 1921, когда зампред ВЧК-ГПУ Станислав Уншлихт знакомил с этими показаниями Таганцева Ленина, сам Таганцев, а вместе с ним и еще 60 человек, в том числе и Николай Гумилев были уже расстреляны…
А что до таганцевских показаний и, в частности, до процитированного списка стукачей, сообщенного якобы Таганцеву Горьким, я бы предложил относиться к этому крайне осторожно. Не являясь специалистом по истории России начала ХХ века, я обратился за консультацией к коллегам в Москве и Питере. И ссылаясь на них, могу сказать, что среди названных персонажей некоторые легко "вычисляются", и их в их биографии вполне вписывается возможность сотрудничества с ЧК в начале 1920-х. Ясно, что упомянутая в тексте "московская портниха" - это Надежда Петровна Ламанова, дружившая с Горьким и его гражданской женой Андреевой. А "один из Вонлярлярских" - вероятнее всего бывший капитан Преображенского полка Дмитрий Вонлярлярский, муж тетки прославленного в будущем писателя Владимира Набокова, сам же "прославившийся" вместе с отцом подделкой завещания князя Богдана Огинского, за что получил 2 года штрафных рот, но вскоре был помилован государем. Скончался в эмиграции. Собиратель русской и западноевропейской живописи, художник Николай Рябушинский, также эмигрировал в 1922-м, а до этого служил в РСФСР оценщиком антиквариата. (Опасная, надо сказать, должность в то время!) Скончался в Ницце в 1951. Могли ли они стучать на собратьев по клану? – Увы, да. Но это еще не доказательство, что стучали! А вот то, что был сексотом ЧК сын Саввы Морозова, менее вероятно: ему в ту пору едва исполнилось 17. И не менее вероятно, что все это фабрикация Агранова (про этого то мы знаем, как много "дел" он сочинил. "Таганцевский заговор" был одним из них).
Ленин, которого давно уже беспокоили настроения друга-"Сокола", еще в 1919 писал Алексею Максимовичу Горькому:
"Нервы у Вас явно не выдерживают... Вы договариваетесь до “вывода ”, что революцию нельзя делать без интеллигенции. Это – сплошь больная психика... Занимаетесь Вы не политикой и не наблюдением р а б о т ы политического строительства, а особой профессией, которая Вас окружает озлобленной буржуазной интеллигенцией... Понятно, что довели себя до болезни: жить Вам, Вы пишете, не только тяжело, но и “весьма противно”. Еще бы!.. Жизнь опротивела, “углубляется расхождение” с коммунизмом... Не хочу навязываться с советами, а не могу не сказать: радикально измените обстановку и среду, и местожительство, и занятие, иначе опротиветь может жизнь окончательно".
Владимир Тольц: Позже ленинские уговоры– "измените обстановку и местожительство" - сменились на гневные филиппики:
"Дорогой Алексей Максимович!.. В общем мера ареста кадетской (и околокадетской) публики была необходима и правильна.
Когда я читаю Ваше откровенное мнение по этому поводу, я вспоминаю особенно мне запавшую в голову при наших разговорах (в Лондоне, на Капри и после) Вашу фразу: “Мы, художники, невменяемые люди”.
Вот именно! Невероятно сердитые слова говорите Вы по какому поводу? По поводу того, что несколько десятков (или хотя бы даже сотен) кадетских и околокадетских господчиков посидят в тюрьме для предупреждения заговоров... Какое бедствие, подумаешь! Какая несправедливость!..
Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно.."..
Владимир Тольц: Осенью 1921 г. Горький внял наконец советам Ильича об изменении "среды и местожительства" и оказался в Европе. А в июле 1922-го, когда Ленин уже лежал с инсультом в Горках, к высылке за границу готовились давние знакомые Горького по Нижнему Екатерина Кускова и ее муж экономист и министр Временного правительства Сергей Прокопович. Так вот, именно в то время с ними встретился «некто, обладавший многообразной информацией о тайнах Кремлевского двора», попросивший передать Горькому:
"Скажите нашему другу Алексею Максимовичу, чтобы он не возвращался. Его песенка здесь спета, не знаю, навсегда ли. Дует другой ветер, и «Сокола» того и гляди посадят в клетку. Этого он не переживет…".
Владимир Тольц: Вот так и реял этот «Сокол» - «Буревестником» "между тучами и морем"…
Вернемся, однако, к разделу трилогии Виталия Шенталинского – "Буревестник в клетке". Новый вопрос автору:
- Скажите, Виталий, когда и при каких обстоятельствах заводит Лубянка досье на Горького, которое вы упоминаете в своей трилогии? Что вообще представляет из себя это досье? Это отдельная делопроизводственная единица, это комплекс дел, курировавшийся одним и тем же сотрудником или их устойчивой группой, что-то иное?..
Виталий Шенталинский: Дело было заведено в 21-22 году – так я выяснил. Как раз в момент обострения отношений Горького с властью, когда его по существу выпроводили за границу. Прощальные слова Ленина, которые Горький помнил потом всю жизнь: "А не поедете – вышлем". Вот тогда-то, еще при жизни Ленина и, думаю, не без его согласия и завели на его лучшего друга Горького «дело –формуляр», дело «оперативно-учетное», - слежки, контроля. Такое заводилось на какое-нибудь лицо при подозрении в проведении подрывной деятельности против СССР.
Это дело я не видел, мне не давали на Лубянке все это дело. Может быть, оно даже не сохранилось до нашего времени в том виде, в каком было заведено, а только какие-то отдельные части разрозненные. Это не было оформлено как единое досье, просто показывались подборки материалов о Горьком, касающиеся его, взятые архивистами Лубянки из каких-то фондов, дел без указания на источник. Как они там оказались, где хранились? – это уже их секреты, - мне об этом не сообщалось. Должен был не знать, наверное, или догадываться сам. Конечно, показывалось не все, по их выбору…
Это груда материалов, очень разнородные, пестрые материалы – сводки, письма, вырезки из газет, все, что они накопили о Горьком. Кроме того мне очень помогли, - я изучил документы архивно-следственных дел лиц, приближенных к Горькому, потом они все были расстреляны. Например, его личный секретарь Петр Крючков, Леопольд Авербах, глава РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей) и Ягода, конечно, - глава ОГПУ. Там попадались изредка и доносы литераторов, входивших в горьковский круг. Это тоже, конечно, давало какую-то информацию. И все вместе эти материалы все-таки складывались в картину, пусть неполную, противоречивую, с зияниями, со знаками вопроса, но картину, документальную канву. Из этого я исходил, когда писал свою книгу.
Владимир Тольц:
- Виталий, это действительно гора материалов, даже та часть горы, которая вам была показана. Скажите, а кто занимался составлением и ведением этого, условно говоря, «досье» на Горького? Что вы можете сказать о сотрудниках НКВД, ОГПУ, которые этим занимались?
Виталий Шенталинский: Видимо, это дело-формуляр велось до самой смерти Горького, сначала чекистами Дзержинского, потом Ягоды, близкого друга Горького. Круг этих людей сначала был невелик, а потом все расширялся по мере того, как расширялось это ведомство.
Первый, на кого я наткнулся, был Александр Сергеевич Славаатинский – это очень примечательная личность, революционный поэт, ставший в ЧК, естественно, спецом по расправе над литературой. Сейчас даже можно в вездесущем интернете найти фотографии этой личности с таким вдохновенным романтическим лицом и чекистским значком на груди. Потом он займется расстрелом поэта Алексея Ганина, друга Есенина, будет рулить специальным отделом ОГПУ, заведовавшим писательской средой. Он будет прилежно "пасти" Александра Червянова и Михаила Булгакова. Можно продолжать. - Богатая биография…
Занимались Горьким и другие, конечно, лубянские спецы по литературе. Известный нам по делам Клюева, Мандельштама и Эрдмана «Христофорыч» – Николай Шиваров, и уполномоченный секретного отдела Константин Деньдин, и конечно, сам Агранов, он курировал всю эту работу.
Но на деле Горького, видимо, все они еще только учились.
Владимир Тольц: Нужно, наверное, и мне хоть пару слов сказать об одном из важных лубянских "горьковедов" Александре Сергеевиче Славатинском. Тем более, что после первой публикации Шенталинского чекистских материалов о Горьком про этого чекистского мастера по интеллигентам написано немало. Правда, это в основном публикации биографического свойства да поэтических опытов чекистского "интеллигента", на мой вкус, куда менее интересных чем, к примеру, вирши юного малограмотного Лени Брежнева о Воровском. – Так, надрывная стилизация под Надсона и временами, «страшно» сказать, антиленинская чекистская коммунистичность. Да, да, было и такое. Вот к примеру:
О, горе мне! - я вижу НЭП!..
Но он идет – девятый вал…
Настанет жуткий час развязки
И вновь отточенный кинжал
Возьмем мы в руки, сбросив маски, -
И будет кончен черный бал…
Готовясь к этой передаче, я посмотрел некоторые документы, сочиненные и подписанные Славатинским в 1928-30 годах (он руководил тогда 3 отделением Секретного отдела ОГПУ). Посмотрел и понял, что специализация этого неудавшегося поэта куда шире, нежели "Горький и интеллигенция". Это не только эсеры, Украина и Белоруссия, чем, считается, занималось 3 отделение. Тут и разного толка националисты, включая грузинских, и их порой придуманные на Лубянке подпольные организации. Только по делу так называемого "Русского национального Союза" было арестовано 43 человека, в том числе 5 профессоров, 12 инженеров, 14 педагогов и врачей, которым лубянские сочинители "пришили" план совершения террористического акта "при помощи сильно действующих бактерийных бацилл". Тут и масоны, якобы руководимые из США, и студенчество, и молодежь "крестьянской ориентации", и дети «буржуазных специалистов»… В 1938-м Славатинского, как и многих его коллег, арестовали их же товарищи из "органов". В 1939 расстреляли. В 1955 реабилитировали. В 1999 опубликовали его отвергнутые некогда "Красной новью" стихи…
Владимир Тольц: Напомню, сегодня в рамках нашего цикла "Репрессированная литература в архивах палачей", основанного на архивных изысканиях писателя Виталия Шенталинского, первая из передач, посвященных сохранившимся на Лубянке бумагам Алексея Максимовича Горького. "Буревестник в клетке" - так называется у Шенталинского раздел, посвященный Горькому.
Я продолжаю нашу с Шенталинским беседу, начатую в первой половине этой передачи.
- Давайте поговорим о том, что интересовало чекистов и отразилось в полученных вами архивных материалах по периодам. Прежде всего, Горький до его отъезда из РСФСР…
Виталий Шенталинский: Первые по хронологии материалы, которые мне были показаны, - это машинописные копии черновиков двух писем Горького Ленину, 15-16 и 24 сентября 20-го года. Одно письмо оказалось не опубликованным, а другое, хоть и публиковалось, но с купюрами. Письма острые, резкие, гневные.
Владимир Ильич!
Предъявленные мне поправки к договору 10-го января со мной и Гржебиным – уничтожают этот договор. Было бы лучше не вытягивать из меня жилы в течение трех недель, а просто сразу сказать: «договор уничтожается».
В сущности, меня водили за нос даже не три недели, а несколько месяцев, в продолжении коих мною все-таки была сделана огромная работа: привлечено к делу широкой популяризации научных знаний около 300 человек лучших ученых России, заказаны, написаны и сданы в печать за границей десятки книг и т. д.
Теперь вся моя работа идет прахом. Пусть так.
Но я имею перед родиной и революцией некоторые заслуги и достаточно стар для того, чтоб позволить и дальше издеваться надо мною, относясь к моей работе так небрежно и глупо.
Ни работать, ни разговаривать с Заксом и подобными ему я не стану. И вообще я отказываюсь работать как в учреждениях, созданных моим трудом, – во «Всемирной Литературе», издательстве Гржебина, в «Экспертной Комиссии», в «Комиссии по улучшению быта ученых», так и во всех других учреждениях, где работал до сего дня.
Иначе поступить я не могу. Я устал от бестолковщины.
Всего доброго.
А. Пешков".
Владимир Тольц: Виталий Шенталинский комментирует:
Виталий Шенталинский: Немножко истории, чтобы понять. Это как раз момент, когда у Горького в очередной раз назрел разрыв с большевиками. И письмо его – это возмущенная реакция на препятствия, которые ему чинят в работе над любимым издательством "Всемирная литература". И чинит эти препятствия такой партийный функционер Закс, глава Госиздательства. И подоплека тут та, что Закс не просто Закс – он шурин одного из вождей партии, третьего вождя в то время по иерархии после Ленина и Сталина – Зиновьева, председателя Петрокоммуны. А Зиновьев давний враг Горького.
Второе письмо Горького, которое мне показали, скорее курьезное по поводу неправедного ареста коммуниста по фамилии Воробьев. Тут как раз все кончилось благополучно, Воробьев был выпущен, потому что он, хоть и укрывал эсеров, но как выяснилось и доложили Ленину, по доброте сердечной, а не из-за каких-то политических соображений.
Владимир Ильич!
Арестован коммунист ВОРОБЬЕВ, старый партиец, человек с большим революционным прошлым. Его знают Бухарин, Трилиссер, Стасова и т. д.
Арестован он потому, что у него найдены сапоги ЧЕРНОВА.
Но по словам людей зрячих эти сапоги суть – женские ботинки, принадлежащие некой Иде, несомненной женщине, что можно установить экспертизой.
Полагая, что этот скверный анекдот не может быть приятен Вам, Вы, может быть, прекратите дальнейшее развитие его...
А. Пешков
Владимир Тольц: Действительно, комичная история! Но Виталий Шенталинский возвращается к первому из опубликованных им писем Горького Ленину.
Виталий Шенталинский: А вот с первым письмом Горького Ленину было сложнее. История с Заксом растянулась на целый год, кончилось тем, что Закс получил хорошую взбучку от Ленина, указание не мешать, а помогать Горькому, иначе будет очередной архискандал.
И вот вопрос, который в первую очередь у меня возник: как попали в руки чекистов черновики писем Горького? Я долго это выяснял, пока не узнал, что в сентябре 20-го, когда они писались, как раз в это время Зиновьев, хозяин Петрограда, обнаглел до того, что он устроил обыск в квартире Горького. И по всей вероятности, именно в это время и замели эти письма.
Чем кончилось? Очередной архискандал, Горький мчится в Москву, жалуется Ленину. И через месяц после того, как эти письма забрали, 20 октября произошла та знаменитая встреча Ленина и Горького, нам всем она памятна по фильму Юткевича, когда играл "Аппассионату" Исай Добровейн, а вождь уговаривал писателя уехать, подлечиться, заботился о его здоровье. Но теперь мы знаем, что он как раз на прощанье произнес эту зловещую фразу: "Не поедете – вышлем".
Прошел еще год, Горький все продолжал досаждать Ленина просьбами и жалобами. Он спасал, безуспешно спасал Александра Блока, Николая Гумилева – тоже безуспешно. Конечно, он все больше большевикам мешал, держался по существу только на личной дружбой с Лениным.
Интересный факт, что в сентябре 21-го Горький, волнуясь, рассказывал филологу Сильверсвану, который потом в эмиграции опубликовал это в мемуарах, что Дзержинский на обращение Горького по таганцевскому делу прямо ему угрожал и говорил, что "в показаниях по этому делу слишком часто упоминается ваше имя". "Вы что же, меня хотите арестовать?", - спрашивал Горький. "Пока нет".
И вот на письме Горького Ленину, которое мне показали, есть приписка от руки: "Написал собственноручно М. Горький и адресовал товарищу Ленину". И подпись – А.С.Славатинский. А на обороте письма пометка: "В дело-формуляр Горького". Вот это, видимо, и есть дата, когда было заведено дело-формуляр на Горького, то есть 1922 год, 21 марта 1922 года, вскоре после его отъезда из России. И с тех пор это дело ширилось, пополнялось, росло.
Владимир Тольц: Обратимся, теперь, к другим горьковским бумагам, которые некогда систематизировал посмертно реабилитированный ныне лубянский поэт Славатинский со товарищи. Буревестник не только Ленину писал, он обращался и к другим вождям, что Лубянка отметила своим бдительным вниманием. Вот, примеру, письмо Горького к Рыкову в 1922 году, в канун процесса над эсерами:
А.И. Рыкову. Москва.
Алексей Иванович!
Если процесс социалистов-революционеров будет закончен убийством – это будет убийство с заранее обдуманным намерением, гнусное убийство.
Я прошу Вас сообщить Л.Д. Троцкому и другим это мое мнение. Надеюсь, оно не удивит Вас, ибо за все время революции я тысячекратно указывал Советской власти на бессмыслие и преступность истребления интеллигенции в нашей безграмотной и некультурной стране.
Ныне я убежден, что если эсеры будут убиты, – это преступление вызовет со стороны социалистической Европы моральную блокаду России.
Максим Горький
1 июля.
Владимир Тольц: Не прошла мимо Лубянки и попытка Горького мобилизовать в защиту судимых эсеров мировое общественное мнение. Письмо Буревестника Анатолю Франсу тоже осело в "органах":
Достопочтенный Анатоль Франс!
Суд над социалистами-революционерами принял цинический характер публичного приготовления к убийству людей, искренне служивших делу освобождения русского народа. Убедительно прошу Вас: обратитесь еще раз к Советской власти с указанием на недопустимость преступления: может быть, Ваше веское слово сохранит ценные жизни социалистов. Сообщаю Вам письмо, посланное мною одному из представителей Советской власти.
Сердечный привет!
Максим Горький
3 июля".
Владимир Тольц: "Представитель Советской власти" - это Рыков, копию письма ему Горький переправил Франсу. И Советская власть ответила Алексею Максимовичу распоряжением своего другого вождя – Троцкого:
" Поручить “Правде” мягкую статью о художнике Горьком, которого в политике никто всерьез не берет; статью опубликовать на иностранных языках"
Владимир Тольц: «И вскоре – пишет Шенталинский – "Правда" обрушила на Горького отнюдь не мягкий памфлет С. Зорина под заголовком "Почти на дне", обыгрывающем название знаменитой пьесы». Вот цитата из этой публикации: "Своими политическими заграничными выступлениями Горький вредит нашей революции. И вредит сильно...".
Отъезд Горького за границу в какой-то мере изменил систему слежки за писателем. С этим связан и мой следующий вопрос Виталию Шенталинскому:
= Виталий, действительно, Горький в эмиграции, следить за ним гораздо сложнее. Как была налажена слежка, получение и сбор информации в то время, когда Горький находился вначале в Германии, потом в Италии и так далее?
«
Еще один взрыв публикаций – это когда Горький напечатал книгу о русском крестьянстве. Тогда в лубянском архиве появился любопытный обзор под названием "Максим Горький за рубежом". Он без даты, без автора, то ли это агентурные донесения, то ли заметка для печати, но грамотно составлена, а теперь может послужить историкам литературы.
"После отъезда М. Горького за границу он был осажден целым рядом эмигрантских газет, пытавшихся узнать об отношении писателя к русской революции и русскому народу.
Летом 1922 г. Горький опубликовал в иностранных газетах несколько статей, произведших сенсацию среди общественных кругов Европы и вызвавших обсуждение на страницах наших газет.
В этих статьях, ныне выпущенных изд. И.П. Ладыжникова отдельной книжкой под названием «О русском крестьянстве», Горький высказывает очень безотрадное суждение о русском народе, а в связи с этим и о совершенной русским народом социальной революции. Общий вывод из статей – это «трагичность русской революции в среде полудиких людей», это трагичность большевизма, по идее движения городской и промышленной культуры, электрификации, точной и сложной организации и индустриализации, по осуществлению оказавшегося восстанием мужицкой стихии, жестокой, дикой, анархической и разрушительной. Отсюда заключение: «Планетарный опыт Ленина, человека аморального, относящегося с барским равнодушием к народным горестям, теоретика и мечтателя, не знакомого с подлинной жизнью, – безответственный опыт его и иже с ним не удался».
Впрочем, все страдания, принесенные большевизмом русскому народу, Горький склонен считать благодетельными, как укрепившие и очистившие народный дух и волю.
Общественные круги Европы, антисоветски настроенные, разумеется, с должной выгодой для себя используют авторитетность горьковского имени среди масс.
В последнее время Горький, дотоле державшийся аполитично и выставлявший себя прежде всего защитником русской культуры, сближается с социалистическими антибольшевистскими группами (Абрамович, Мартов, Дан, Чернов, Слоним, Шрейдер). По инициативе этих групп изд. З.И. Гржебина предпринят исторический журнал «Летопись Революции», который выставляет себя беспартийно-социалистическим и пытается в беспристрастной оценке дать перспективу революционных событий последнего века. Горький принимает в журнале ближайшее участие...
Трудно предполагать, что столь враждебно настроенные к нам меньшевистские и эсеровские круги, к которым примкнул за рубежом Горький, сумеют выдержать беспристрастно-исторический тон в своем журнале".
Владимир Тольц: Продолжим беседу с Виталием Шенталинским, писателем, опубликовавшим материалы горьковского досье, хранящегося на Лубянке.
- А кто помимо Горького становился объектом наблюдения в связи со слежкой за Алексеем Максимовичем?
Виталий Шенталинский: Наблюдали не только за Горьким, но и за всеми, кто входил с ним в контакт. Вот, например, в Германии его навестил такой французский писатель Анри Жермен. Он был восторженным поклонником Горького и потом поделился своими впечатлениями с художницей знакомой Марией Багратион, тоже знакомой Горького. Она жила в Тифлисе. И вот письмо Жермена перлюстрировали и перевели в грузинской ЧК и отправили в Москву, и оно тоже легло на стол товарищу Славатинскому. Вот так ничего не подозревавший почитатель Горького был тоже использован органами как информатор.
Владимир Тольц: Вот это письмо Анри Жермена, сохраненное для нас бережливыми архивистами из ОГПУ (они-то думали, что делают это для "своих"):
"Меня приняли, не спрашивая моего имени, с такой простотой и благородством, которые сближают автора «босяков» с королями пастухов Гомера. Без всякой церемонии я стоял перед человеком, одетым небрежно, подавляющим своим высоким ростом, с лицом мужика, с чертами могучими и жесткими, под которыми угадывалась жизнь многообразная и увлекательная, но уже на склоне...
Горький прошел по большевизму, не принимая участия ни за, ни против. Это то, что ему не прощают верхи, что разочарует поклонников социализма, когда они его поймут. Спасать искусство и науку, помогать духовному развитию России – его глаза всегда были устремлены на эту работу...
Главари большевизма, которых можно ненавидеть, но у которых нельзя оспаривать теперь их сурового величия, поняли это. Они позволили ему председательствовать в артистических и научных комиссиях, говорить о чистой красоте произведений искусства восхищенной аудитории рабочих и солдат... Они терпели его свободную деятельность с некоторым заигрыванием, как Менады переносили среди них лиру Орфея, как наши кровавые отцы 1793 года приглашали на свои пиры души усопших знаменитых людей, как тиран Дионисий, гордившийся обществом Платона. Он отказался им угождать с героической гордостью...
Я не хочу пропустить еще другую работу, которая его удерживала в России под угрозой голода и холода до последней границы его сил и о которой он не соглашался говорить, – это работа его доброты. Повсюду, где он только мог, он вырывал жертвы у террора. Его чистое сердце не разбирало политического цвета несчастья, и его дом удивительно расширился, как и его сердце, чтобы поддержать и приютить осужденных. Его чистые взгляды безжалостно разрушают идола, которого нынешние демагоги окружают нежными чувствами с тем же стремлением, которое заставляло их отцов целовать стопы царственного лица...
Он глубоко уважает Францию, Англию и Италию, согласно его мнению та часть будет наиболее известна Европе, которая наиболее освещена. Вдруг с его губ слетает следующая странная мысль: «Влияние на мир должно принадлежать латинской и английской расе как более аристократической, чем все другие». Одно ясно – это его громадное беспокойство за будущее европейской культуры: «Разве нет угроз европейской культуре, что вы думаете?» С его простотой, с его громадным доверием он несколько раз ставит мне этот вопрос...
Три слова, которые мне послужат позднее для восстановления стершегося от времени образа, они танцуют в моем утешенном уме, эти слова: веселость, детство и доброта".
Владимир Тольц: Письмо Анри Жермена о встрече с Горьким. Виталий Шенталинский продолжает свой рассказ:
Виталий Шенталинский: Вообще писем Горького и в особенности к Горькому Лубянка собрала такое множество, что, наверное, хватило бы на целый том. Я в своей книге привожу неопубликованные материалы или какие-то фрагменты, которые изымались во время публикаций. Так что я старался только то приводить, что читатель прочтет впервые. Иногда купюры в опубликованных документах были по смыслу даже важнее опубликованного. Положим, в письме Горького его первой жене Екатерине Павловне Пешковой в 24 году, там он говорит о своих отношениях с Лениным.
"…Мне кажется, что пора бы перестать говорить о том, что я подчиняюсь каким-то влияниям, и надо помнить, что мне 55 лет и я имею свой, весьма приличный опыт...
Должен сказать, что меня особенно раздражают намеки на чьи-то «влияния» и проч. в этом духе. Довольно бы уж. Если бы на меня действовали влияния, то я, разумеется, давно подчинился Владимиру Ильичу, который умел великолепно влиять, и теперь я грыз бы бриллианты, распутничал с балеринами и катался в самых лучших автомобилях...
Виталий Шенталинский: Другой пример: Горькому пишет молодой советский писатель Сергей Аленов и снисходительно ему советует вместе с партией идти по столбовой дороге вместо того, чтобы какую-то мифическую правду искать. Это письмо как раз вызвало у лубянских "горьковедов" чувство глубокого удовлетворения, поскольку написавший был явно благонадежен, и Славатинский начертал: "Это письмо писал коммунист Аленов писателю Максиму Горькому".
"Дорогой Алексей Максимович!
...Вы мне советовали «искать правду», а на вопрос, где она, говорили: «Правда за границами политических взглядов и программ», а где именно – неизвестно.
Спорно и непонятно здесь для меня то, Алексей Максимович, как можно молодому русскому писателю, живущему в России в 1921 году, советовать «искать правду», правду, которая есть неизвестно что и которая неизвестно где, но только за границами политических взглядов и программ...
Ах, Алексей Максимович! Русские писатели долго искали правду. Они не нашли ее – и, вероятно, потому, что тоже, как и вы, не знали, какая это правда и где она именно...
В России происходят любопытные вещи, Алексей Максимович, люди думают как-то совсем по-новому, и если на Западе люди неподвижнее вещей, если на Западе круговорот вещей огромен, а люди до сих пор, по выражению Троцкого, прочно прикреплены к своим социальным гнездам, то у нас в России, Алексей Максимович, вещи неподвижнее людей...
Из всего человечества прикрепляясь к тому кругу людей, который сейчас живет около меня и которому я сейчас нужен (если хотите – иного пути в «человечество» нет), вместо исконной «вечности» я ориентируюсь на тот кусок ее времени, в котором сейчас живут, борются, страдают и радуются мои современники; вместо «справедливости» я прикрепляюсь к политической программе; вместо неизвестной «правды» – к известной полуправде…".
Виталий Шенталинский: Перед возвращением в СССР, 26-27 год, незадолго до возвращения, этот второй пласт времени тоже запечатлен в досье Горького. Это уже было время, когда ВЧК сменила вывеску на ОГПУ и летучий стремительный отряд революции превращался в громадную полицейскую машину, которая протянула рычаги, провода не только по всей стране, но и во все стороны света.
Самый большой интерес, пожалуй, у них вызывало вот что: над чем работает писатель, что пишет, его взгляды и отношения с врагами советской власти. Все это фиксировалось.
А умонастроение Горького, я уже говорил, весьма непоследовательно, в это время хорошо видно из писем, хранившихся в лубянском архиве, писем, адресованных молодому другу из Советского Союза писателю Всеволоду Иванову. В одном письме Горький клеймит русского мужика, а во втором эмигрантов и интеллигентов, как раз ту самую интеллигенцию, которую он в свое время защищал от варваров-большевиков и к которой себя относил. В кого он теперь верит? Трудно понять. Наверное, только в "безумного революционера" – тоже его выражение.
Очень пестрый и разнородный лубянский архив Горького. Туда попала не только перлюстрированная корреспонденция, но и что-то добытое агентурным путем, у кого-то из арестованных, положим, или из архивов писателя, который был изъят у него из дома сразу после смерти. Все сразу НКВД опечатало и унесло.
Был другой случай. По свидетельствам очевидцев, часть архива, целый чемодан увезла когда-то в Лондон Мария Будберг, любовница и секретарь Горького. И есть основания предполагать, что чемодан тот тоже мог перекочевать на Лубянку. Теперь уже столько лет прошло, и выяснить все это с полной достоверностью очень трудно, люди умерли, современники, многие документы утеряны или до сих пор прячутся. Горьковские материалы прошли через многие руки, частично рассеялись. Мне говорили архивисты Лубянки, с какой-то досадой говорили, что их постоянно "грабил" партийный архив, то есть что-то передавалось в разное время и в другие государственные хранилища. Но и то, что осталось на Лубянке – это, по-моему, очень ценно. И все это наша история.
Владимир Тольц: Виталий Шенталинский о горьковском досье на Лубянке.
В следующей передаче из цикла "Репрессированная литература в архивах палачей" мы продолжим рассказ о чекистских материалах, связанных с жизнью и творчеством "Буревестника" Революции.
Но давать новый портрет этого "Буревестника революции" не входит в наши задачи. Они скромнее, и в соответствии с темой объявленного нами цикла программ сводятся к знакомству с творческим наследием Алексея Максимовича и связанными с ним материалами, сохранившимися в архивах ЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД и так далее.
С этим связан и круг вопросов, которые я намерен обсудить сегодня. И первый из них, - я адресую его Виталию Шенталинскому, - а в каких отношениях находился Горький с советскими карательными и сыскными органами? И как менялись (если менялись) эти отношения с момента возникновения ЧК и до загадочной кончины писателя в июне 1936 года?
Виталий Шенталинский: Можно сказать, в родственных отношениях. Да, да, на Лубянку работали и члены семьи Горького, и множество друзей, и соратников. Одни чекисты, другие агенты, третьи информаторы. Плотным кольцом. Эти отношения, конечно, трансформировались, менялись со временем в несколько этапов.
Вот теперь все уже знают (это тщательно скрывалось раньше), что в начале советской власти Горький выступил ее яростным противником. Статьи в газете "Новая жизнь", книга "Несвоевременные мысли" – это все теперь напечатано. И там он называл большевиков "фанатиками", "кровавыми захватчиками", "погубителями русского народа". Но постепенно он мимикрировал, эта критика становилась более умеренной и ограничивалась только защитой интеллигенции, а потом совсем сошла на нет, и, в конце концов, обернулась столь же яростной поддержкой власти, служению ей.
Всю свою жизнь после революции "Буревестник" ее так или иначе находился под неусыпным вниманием и влиянием органов, став в конце концов их орудием, оправдателем репрессий. Ведь все помнят и зеки не дадут забыть – это он вооружил чекистов знаменитым лозунгом "Если враг не сдается, его истребляют". Скольким жертвам бросали палачи в лицо на допросах, как удар кулаком, эту горьковскую формулу. Так что можно сказать, что в какой-то момент он – Горький – сам стал частью карательной системы. Вот для чего он был нужен органам.
А для чего они нужны ему? Конечно, чтобы выжить и не просто выжить, а жить комфортно, с шиком, как он уже привык. Да и стратегия большевиков была ему в общем по нутру, близка: взнуздать народ и кнутом гнать к счастью. В этом горькая суть романа Горького с властью.
Вообще Горький был от природы сложный, противоречивый человек. Двойственность переросла в двуличие, а потом еще и маска появилась, и даже не одна маска, и стало вообще трудно отличить, где маска, а где лицо. Но, конечно, при всем при этом, чего нельзя, по-моему, отрицать, большой художник и личность с бесспорными заслугами перед литературой.
В нашей передаче, мне кажется, важны не столько оценки, сколько факты, свидетельства, документы. Пусть они говорят сами за себя.
Владимир Тольц: Отношения с ЧК складываются у Горького с самого создания этой организации. Они разнообразны, но доверительны. И со стороны ЧК основаны на особом отношении Ленина к Горькому. Ходасевич вспоминал сказанное ему первой женой одного из большевистских вождей – Каменева (кстати, она была сестрой другого вождя – Троцкого): "Удивляюсь, как вы можете знаться с Горьким. Он только и делает, что покрывает мошенников – и сам такой же мошенник. Если бы не Владимир Ильич, он давно бы сидел в тюрьме!". Но именно эти отношения с «мошенниками»-интеллигентами и ценил в Горьком Ленин. Через него он в октябре 1920 сообщал им о своей готовности побеседовать " с представителями старой русской общественности", которую позднее определил в письме к Горькому как говно, и обрек либо на казни, либо на высылку на «философском пароходе».
В качестве такого "связного" использовала Горького и ЧК. По воспоминаниям Екатерины Кусковой, на третий день после создания Комитета помощи голодающим, в президиуме которого числился и Горький, он был уполномочен тайно сообщить ей, что "Лубянка заявляет прямо и определенно: мы не позволим этому учреждению жить".
Но и оппоненты Ленина пытались использовать приближенное положение Горького к коммунистическим вождям и "органам" в своих целях. Арестованный профессор Таганцев показал в 1921 году на следствии:
Летом 1920 года, когда я скрывался от засады у меня на квартире, я обратился к Горькому за советом по поводу моих родных, оставшихся в засаде. <…> он предложил мне дать письмо к Менжинскому, но я счел это неудобным ввиду невыясненности характера обвинения. Тогда он обещал оказать мне содействие в возможном скорейшем снятии засады и об устройстве питания моих родных.
Владимир Тольц: Таганцев тайно встречался с Горьким еще трижды. После своего ареста он рассказал следователю Агранову, сконструировавшему дело несуществующей "Петроградской боевой организации":
Во время этих встреч затрагивались беседы на разные политические темы, из коих я узнавал о трагическом взгляде Ленина на русский народ, который является, по мнению Ленина, чрезвычайно податливым на всякое насилие и мало пригоден для государственного строительства.
Владимир Тольц: У Горького помимо государственного интереса был в этих тайных встречах с профессором-«нелегалом» и свой личный интерес. Он хотел, чтобы Таганцев оказал ему содействие в переправке за границу его любовницы Марии Игнатьевны Бенкендорф, к тому времени уже пять раз неудачно пытавшейся бежать из советской России. За это Алексей Максимович был готов на многое.
Горький указал мне имена и фамилии тех лиц, которые находятся в качестве осведомителей в Чрезвычайной комиссии – Николая Рябушинского, одного из сыновей Саввы Морозова, Гельцер, одной московской портнихи (известной) и известной модистки (фамилию забыл), бывшего лицеиста Жервей и одного из Вонлярлярских. Этот список он назвал мне при обычном нашем разговоре.
Владимир Тольц: В сентябре 1921, когда зампред ВЧК-ГПУ Станислав Уншлихт знакомил с этими показаниями Таганцева Ленина, сам Таганцев, а вместе с ним и еще 60 человек, в том числе и Николай Гумилев были уже расстреляны…
А что до таганцевских показаний и, в частности, до процитированного списка стукачей, сообщенного якобы Таганцеву Горьким, я бы предложил относиться к этому крайне осторожно. Не являясь специалистом по истории России начала ХХ века, я обратился за консультацией к коллегам в Москве и Питере. И ссылаясь на них, могу сказать, что среди названных персонажей некоторые легко "вычисляются", и их в их биографии вполне вписывается возможность сотрудничества с ЧК в начале 1920-х. Ясно, что упомянутая в тексте "московская портниха" - это Надежда Петровна Ламанова, дружившая с Горьким и его гражданской женой Андреевой. А "один из Вонлярлярских" - вероятнее всего бывший капитан Преображенского полка Дмитрий Вонлярлярский, муж тетки прославленного в будущем писателя Владимира Набокова, сам же "прославившийся" вместе с отцом подделкой завещания князя Богдана Огинского, за что получил 2 года штрафных рот, но вскоре был помилован государем. Скончался в эмиграции. Собиратель русской и западноевропейской живописи, художник Николай Рябушинский, также эмигрировал в 1922-м, а до этого служил в РСФСР оценщиком антиквариата. (Опасная, надо сказать, должность в то время!) Скончался в Ницце в 1951. Могли ли они стучать на собратьев по клану? – Увы, да. Но это еще не доказательство, что стучали! А вот то, что был сексотом ЧК сын Саввы Морозова, менее вероятно: ему в ту пору едва исполнилось 17. И не менее вероятно, что все это фабрикация Агранова (про этого то мы знаем, как много "дел" он сочинил. "Таганцевский заговор" был одним из них).
Ленин, которого давно уже беспокоили настроения друга-"Сокола", еще в 1919 писал Алексею Максимовичу Горькому:
"Нервы у Вас явно не выдерживают... Вы договариваетесь до “вывода ”, что революцию нельзя делать без интеллигенции. Это – сплошь больная психика... Занимаетесь Вы не политикой и не наблюдением р а б о т ы политического строительства, а особой профессией, которая Вас окружает озлобленной буржуазной интеллигенцией... Понятно, что довели себя до болезни: жить Вам, Вы пишете, не только тяжело, но и “весьма противно”. Еще бы!.. Жизнь опротивела, “углубляется расхождение” с коммунизмом... Не хочу навязываться с советами, а не могу не сказать: радикально измените обстановку и среду, и местожительство, и занятие, иначе опротиветь может жизнь окончательно".
Владимир Тольц: Позже ленинские уговоры– "измените обстановку и местожительство" - сменились на гневные филиппики:
"Дорогой Алексей Максимович!.. В общем мера ареста кадетской (и околокадетской) публики была необходима и правильна.
Когда я читаю Ваше откровенное мнение по этому поводу, я вспоминаю особенно мне запавшую в голову при наших разговорах (в Лондоне, на Капри и после) Вашу фразу: “Мы, художники, невменяемые люди”.
Вот именно! Невероятно сердитые слова говорите Вы по какому поводу? По поводу того, что несколько десятков (или хотя бы даже сотен) кадетских и околокадетских господчиков посидят в тюрьме для предупреждения заговоров... Какое бедствие, подумаешь! Какая несправедливость!..
Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно.."..
Владимир Тольц: Осенью 1921 г. Горький внял наконец советам Ильича об изменении "среды и местожительства" и оказался в Европе. А в июле 1922-го, когда Ленин уже лежал с инсультом в Горках, к высылке за границу готовились давние знакомые Горького по Нижнему Екатерина Кускова и ее муж экономист и министр Временного правительства Сергей Прокопович. Так вот, именно в то время с ними встретился «некто, обладавший многообразной информацией о тайнах Кремлевского двора», попросивший передать Горькому:
"Скажите нашему другу Алексею Максимовичу, чтобы он не возвращался. Его песенка здесь спета, не знаю, навсегда ли. Дует другой ветер, и «Сокола» того и гляди посадят в клетку. Этого он не переживет…".
Владимир Тольц: Вот так и реял этот «Сокол» - «Буревестником» "между тучами и морем"…
Вернемся, однако, к разделу трилогии Виталия Шенталинского – "Буревестник в клетке". Новый вопрос автору:
- Скажите, Виталий, когда и при каких обстоятельствах заводит Лубянка досье на Горького, которое вы упоминаете в своей трилогии? Что вообще представляет из себя это досье? Это отдельная делопроизводственная единица, это комплекс дел, курировавшийся одним и тем же сотрудником или их устойчивой группой, что-то иное?..
Виталий Шенталинский: Дело было заведено в 21-22 году – так я выяснил. Как раз в момент обострения отношений Горького с властью, когда его по существу выпроводили за границу. Прощальные слова Ленина, которые Горький помнил потом всю жизнь: "А не поедете – вышлем". Вот тогда-то, еще при жизни Ленина и, думаю, не без его согласия и завели на его лучшего друга Горького «дело –формуляр», дело «оперативно-учетное», - слежки, контроля. Такое заводилось на какое-нибудь лицо при подозрении в проведении подрывной деятельности против СССР.
Это дело я не видел, мне не давали на Лубянке все это дело. Может быть, оно даже не сохранилось до нашего времени в том виде, в каком было заведено, а только какие-то отдельные части разрозненные. Это не было оформлено как единое досье, просто показывались подборки материалов о Горьком, касающиеся его, взятые архивистами Лубянки из каких-то фондов, дел без указания на источник. Как они там оказались, где хранились? – это уже их секреты, - мне об этом не сообщалось. Должен был не знать, наверное, или догадываться сам. Конечно, показывалось не все, по их выбору…
Это груда материалов, очень разнородные, пестрые материалы – сводки, письма, вырезки из газет, все, что они накопили о Горьком. Кроме того мне очень помогли, - я изучил документы архивно-следственных дел лиц, приближенных к Горькому, потом они все были расстреляны. Например, его личный секретарь Петр Крючков, Леопольд Авербах, глава РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей) и Ягода, конечно, - глава ОГПУ. Там попадались изредка и доносы литераторов, входивших в горьковский круг. Это тоже, конечно, давало какую-то информацию. И все вместе эти материалы все-таки складывались в картину, пусть неполную, противоречивую, с зияниями, со знаками вопроса, но картину, документальную канву. Из этого я исходил, когда писал свою книгу.
Владимир Тольц:
- Виталий, это действительно гора материалов, даже та часть горы, которая вам была показана. Скажите, а кто занимался составлением и ведением этого, условно говоря, «досье» на Горького? Что вы можете сказать о сотрудниках НКВД, ОГПУ, которые этим занимались?
Виталий Шенталинский: Видимо, это дело-формуляр велось до самой смерти Горького, сначала чекистами Дзержинского, потом Ягоды, близкого друга Горького. Круг этих людей сначала был невелик, а потом все расширялся по мере того, как расширялось это ведомство.
Первый, на кого я наткнулся, был Александр Сергеевич Славаатинский – это очень примечательная личность, революционный поэт, ставший в ЧК, естественно, спецом по расправе над литературой. Сейчас даже можно в вездесущем интернете найти фотографии этой личности с таким вдохновенным романтическим лицом и чекистским значком на груди. Потом он займется расстрелом поэта Алексея Ганина, друга Есенина, будет рулить специальным отделом ОГПУ, заведовавшим писательской средой. Он будет прилежно "пасти" Александра Червянова и Михаила Булгакова. Можно продолжать. - Богатая биография…
Занимались Горьким и другие, конечно, лубянские спецы по литературе. Известный нам по делам Клюева, Мандельштама и Эрдмана «Христофорыч» – Николай Шиваров, и уполномоченный секретного отдела Константин Деньдин, и конечно, сам Агранов, он курировал всю эту работу.
Но на деле Горького, видимо, все они еще только учились.
Владимир Тольц: Нужно, наверное, и мне хоть пару слов сказать об одном из важных лубянских "горьковедов" Александре Сергеевиче Славатинском. Тем более, что после первой публикации Шенталинского чекистских материалов о Горьком про этого чекистского мастера по интеллигентам написано немало. Правда, это в основном публикации биографического свойства да поэтических опытов чекистского "интеллигента", на мой вкус, куда менее интересных чем, к примеру, вирши юного малограмотного Лени Брежнева о Воровском. – Так, надрывная стилизация под Надсона и временами, «страшно» сказать, антиленинская чекистская коммунистичность. Да, да, было и такое. Вот к примеру:
О, горе мне! - я вижу НЭП!..
Но он идет – девятый вал…
Настанет жуткий час развязки
И вновь отточенный кинжал
Возьмем мы в руки, сбросив маски, -
И будет кончен черный бал…
Готовясь к этой передаче, я посмотрел некоторые документы, сочиненные и подписанные Славатинским в 1928-30 годах (он руководил тогда 3 отделением Секретного отдела ОГПУ). Посмотрел и понял, что специализация этого неудавшегося поэта куда шире, нежели "Горький и интеллигенция". Это не только эсеры, Украина и Белоруссия, чем, считается, занималось 3 отделение. Тут и разного толка националисты, включая грузинских, и их порой придуманные на Лубянке подпольные организации. Только по делу так называемого "Русского национального Союза" было арестовано 43 человека, в том числе 5 профессоров, 12 инженеров, 14 педагогов и врачей, которым лубянские сочинители "пришили" план совершения террористического акта "при помощи сильно действующих бактерийных бацилл". Тут и масоны, якобы руководимые из США, и студенчество, и молодежь "крестьянской ориентации", и дети «буржуазных специалистов»… В 1938-м Славатинского, как и многих его коллег, арестовали их же товарищи из "органов". В 1939 расстреляли. В 1955 реабилитировали. В 1999 опубликовали его отвергнутые некогда "Красной новью" стихи…
Владимир Тольц: Напомню, сегодня в рамках нашего цикла "Репрессированная литература в архивах палачей", основанного на архивных изысканиях писателя Виталия Шенталинского, первая из передач, посвященных сохранившимся на Лубянке бумагам Алексея Максимовича Горького. "Буревестник в клетке" - так называется у Шенталинского раздел, посвященный Горькому.
Я продолжаю нашу с Шенталинским беседу, начатую в первой половине этой передачи.
- Давайте поговорим о том, что интересовало чекистов и отразилось в полученных вами архивных материалах по периодам. Прежде всего, Горький до его отъезда из РСФСР…
Виталий Шенталинский: Первые по хронологии материалы, которые мне были показаны, - это машинописные копии черновиков двух писем Горького Ленину, 15-16 и 24 сентября 20-го года. Одно письмо оказалось не опубликованным, а другое, хоть и публиковалось, но с купюрами. Письма острые, резкие, гневные.
Владимир Ильич!
Предъявленные мне поправки к договору 10-го января со мной и Гржебиным – уничтожают этот договор. Было бы лучше не вытягивать из меня жилы в течение трех недель, а просто сразу сказать: «договор уничтожается».
В сущности, меня водили за нос даже не три недели, а несколько месяцев, в продолжении коих мною все-таки была сделана огромная работа: привлечено к делу широкой популяризации научных знаний около 300 человек лучших ученых России, заказаны, написаны и сданы в печать за границей десятки книг и т. д.
Теперь вся моя работа идет прахом. Пусть так.
Но я имею перед родиной и революцией некоторые заслуги и достаточно стар для того, чтоб позволить и дальше издеваться надо мною, относясь к моей работе так небрежно и глупо.
Ни работать, ни разговаривать с Заксом и подобными ему я не стану. И вообще я отказываюсь работать как в учреждениях, созданных моим трудом, – во «Всемирной Литературе», издательстве Гржебина, в «Экспертной Комиссии», в «Комиссии по улучшению быта ученых», так и во всех других учреждениях, где работал до сего дня.
Иначе поступить я не могу. Я устал от бестолковщины.
Всего доброго.
А. Пешков".
Владимир Тольц: Виталий Шенталинский комментирует:
Виталий Шенталинский: Немножко истории, чтобы понять. Это как раз момент, когда у Горького в очередной раз назрел разрыв с большевиками. И письмо его – это возмущенная реакция на препятствия, которые ему чинят в работе над любимым издательством "Всемирная литература". И чинит эти препятствия такой партийный функционер Закс, глава Госиздательства. И подоплека тут та, что Закс не просто Закс – он шурин одного из вождей партии, третьего вождя в то время по иерархии после Ленина и Сталина – Зиновьева, председателя Петрокоммуны. А Зиновьев давний враг Горького.
Второе письмо Горького, которое мне показали, скорее курьезное по поводу неправедного ареста коммуниста по фамилии Воробьев. Тут как раз все кончилось благополучно, Воробьев был выпущен, потому что он, хоть и укрывал эсеров, но как выяснилось и доложили Ленину, по доброте сердечной, а не из-за каких-то политических соображений.
Владимир Ильич!
Арестован коммунист ВОРОБЬЕВ, старый партиец, человек с большим революционным прошлым. Его знают Бухарин, Трилиссер, Стасова и т. д.
Арестован он потому, что у него найдены сапоги ЧЕРНОВА.
Но по словам людей зрячих эти сапоги суть – женские ботинки, принадлежащие некой Иде, несомненной женщине, что можно установить экспертизой.
Полагая, что этот скверный анекдот не может быть приятен Вам, Вы, может быть, прекратите дальнейшее развитие его...
А. Пешков
Владимир Тольц: Действительно, комичная история! Но Виталий Шенталинский возвращается к первому из опубликованных им писем Горького Ленину.
Виталий Шенталинский: А вот с первым письмом Горького Ленину было сложнее. История с Заксом растянулась на целый год, кончилось тем, что Закс получил хорошую взбучку от Ленина, указание не мешать, а помогать Горькому, иначе будет очередной архискандал.
И вот вопрос, который в первую очередь у меня возник: как попали в руки чекистов черновики писем Горького? Я долго это выяснял, пока не узнал, что в сентябре 20-го, когда они писались, как раз в это время Зиновьев, хозяин Петрограда, обнаглел до того, что он устроил обыск в квартире Горького. И по всей вероятности, именно в это время и замели эти письма.
Чем кончилось? Очередной архискандал, Горький мчится в Москву, жалуется Ленину. И через месяц после того, как эти письма забрали, 20 октября произошла та знаменитая встреча Ленина и Горького, нам всем она памятна по фильму Юткевича, когда играл "Аппассионату" Исай Добровейн, а вождь уговаривал писателя уехать, подлечиться, заботился о его здоровье. Но теперь мы знаем, что он как раз на прощанье произнес эту зловещую фразу: "Не поедете – вышлем".
Прошел еще год, Горький все продолжал досаждать Ленина просьбами и жалобами. Он спасал, безуспешно спасал Александра Блока, Николая Гумилева – тоже безуспешно. Конечно, он все больше большевикам мешал, держался по существу только на личной дружбой с Лениным.
Интересный факт, что в сентябре 21-го Горький, волнуясь, рассказывал филологу Сильверсвану, который потом в эмиграции опубликовал это в мемуарах, что Дзержинский на обращение Горького по таганцевскому делу прямо ему угрожал и говорил, что "в показаниях по этому делу слишком часто упоминается ваше имя". "Вы что же, меня хотите арестовать?", - спрашивал Горький. "Пока нет".
И вот на письме Горького Ленину, которое мне показали, есть приписка от руки: "Написал собственноручно М. Горький и адресовал товарищу Ленину". И подпись – А.С.Славатинский. А на обороте письма пометка: "В дело-формуляр Горького". Вот это, видимо, и есть дата, когда было заведено дело-формуляр на Горького, то есть 1922 год, 21 марта 1922 года, вскоре после его отъезда из России. И с тех пор это дело ширилось, пополнялось, росло.
Владимир Тольц: Обратимся, теперь, к другим горьковским бумагам, которые некогда систематизировал посмертно реабилитированный ныне лубянский поэт Славатинский со товарищи. Буревестник не только Ленину писал, он обращался и к другим вождям, что Лубянка отметила своим бдительным вниманием. Вот, примеру, письмо Горького к Рыкову в 1922 году, в канун процесса над эсерами:
А.И. Рыкову. Москва.
Алексей Иванович!
Если процесс социалистов-революционеров будет закончен убийством – это будет убийство с заранее обдуманным намерением, гнусное убийство.
Я прошу Вас сообщить Л.Д. Троцкому и другим это мое мнение. Надеюсь, оно не удивит Вас, ибо за все время революции я тысячекратно указывал Советской власти на бессмыслие и преступность истребления интеллигенции в нашей безграмотной и некультурной стране.
Ныне я убежден, что если эсеры будут убиты, – это преступление вызовет со стороны социалистической Европы моральную блокаду России.
Максим Горький
1 июля.
Владимир Тольц: Не прошла мимо Лубянки и попытка Горького мобилизовать в защиту судимых эсеров мировое общественное мнение. Письмо Буревестника Анатолю Франсу тоже осело в "органах":
Достопочтенный Анатоль Франс!
Суд над социалистами-революционерами принял цинический характер публичного приготовления к убийству людей, искренне служивших делу освобождения русского народа. Убедительно прошу Вас: обратитесь еще раз к Советской власти с указанием на недопустимость преступления: может быть, Ваше веское слово сохранит ценные жизни социалистов. Сообщаю Вам письмо, посланное мною одному из представителей Советской власти.
Сердечный привет!
Максим Горький
3 июля".
Владимир Тольц: "Представитель Советской власти" - это Рыков, копию письма ему Горький переправил Франсу. И Советская власть ответила Алексею Максимовичу распоряжением своего другого вождя – Троцкого:
" Поручить “Правде” мягкую статью о художнике Горьком, которого в политике никто всерьез не берет; статью опубликовать на иностранных языках"
Владимир Тольц: «И вскоре – пишет Шенталинский – "Правда" обрушила на Горького отнюдь не мягкий памфлет С. Зорина под заголовком "Почти на дне", обыгрывающем название знаменитой пьесы». Вот цитата из этой публикации: "Своими политическими заграничными выступлениями Горький вредит нашей революции. И вредит сильно...".
Отъезд Горького за границу в какой-то мере изменил систему слежки за писателем. С этим связан и мой следующий вопрос Виталию Шенталинскому:
= Виталий, действительно, Горький в эмиграции, следить за ним гораздо сложнее. Как была налажена слежка, получение и сбор информации в то время, когда Горький находился вначале в Германии, потом в Италии и так далее?
«
Еще один взрыв публикаций – это когда Горький напечатал книгу о русском крестьянстве. Тогда в лубянском архиве появился любопытный обзор под названием "Максим Горький за рубежом". Он без даты, без автора, то ли это агентурные донесения, то ли заметка для печати, но грамотно составлена, а теперь может послужить историкам литературы.
"После отъезда М. Горького за границу он был осажден целым рядом эмигрантских газет, пытавшихся узнать об отношении писателя к русской революции и русскому народу.
Летом 1922 г. Горький опубликовал в иностранных газетах несколько статей, произведших сенсацию среди общественных кругов Европы и вызвавших обсуждение на страницах наших газет.
В этих статьях, ныне выпущенных изд. И.П. Ладыжникова отдельной книжкой под названием «О русском крестьянстве», Горький высказывает очень безотрадное суждение о русском народе, а в связи с этим и о совершенной русским народом социальной революции. Общий вывод из статей – это «трагичность русской революции в среде полудиких людей», это трагичность большевизма, по идее движения городской и промышленной культуры, электрификации, точной и сложной организации и индустриализации, по осуществлению оказавшегося восстанием мужицкой стихии, жестокой, дикой, анархической и разрушительной. Отсюда заключение: «Планетарный опыт Ленина, человека аморального, относящегося с барским равнодушием к народным горестям, теоретика и мечтателя, не знакомого с подлинной жизнью, – безответственный опыт его и иже с ним не удался».
Впрочем, все страдания, принесенные большевизмом русскому народу, Горький склонен считать благодетельными, как укрепившие и очистившие народный дух и волю.
Общественные круги Европы, антисоветски настроенные, разумеется, с должной выгодой для себя используют авторитетность горьковского имени среди масс.
В последнее время Горький, дотоле державшийся аполитично и выставлявший себя прежде всего защитником русской культуры, сближается с социалистическими антибольшевистскими группами (Абрамович, Мартов, Дан, Чернов, Слоним, Шрейдер). По инициативе этих групп изд. З.И. Гржебина предпринят исторический журнал «Летопись Революции», который выставляет себя беспартийно-социалистическим и пытается в беспристрастной оценке дать перспективу революционных событий последнего века. Горький принимает в журнале ближайшее участие...
Трудно предполагать, что столь враждебно настроенные к нам меньшевистские и эсеровские круги, к которым примкнул за рубежом Горький, сумеют выдержать беспристрастно-исторический тон в своем журнале".
Владимир Тольц: Продолжим беседу с Виталием Шенталинским, писателем, опубликовавшим материалы горьковского досье, хранящегося на Лубянке.
- А кто помимо Горького становился объектом наблюдения в связи со слежкой за Алексеем Максимовичем?
Виталий Шенталинский: Наблюдали не только за Горьким, но и за всеми, кто входил с ним в контакт. Вот, например, в Германии его навестил такой французский писатель Анри Жермен. Он был восторженным поклонником Горького и потом поделился своими впечатлениями с художницей знакомой Марией Багратион, тоже знакомой Горького. Она жила в Тифлисе. И вот письмо Жермена перлюстрировали и перевели в грузинской ЧК и отправили в Москву, и оно тоже легло на стол товарищу Славатинскому. Вот так ничего не подозревавший почитатель Горького был тоже использован органами как информатор.
Владимир Тольц: Вот это письмо Анри Жермена, сохраненное для нас бережливыми архивистами из ОГПУ (они-то думали, что делают это для "своих"):
"Меня приняли, не спрашивая моего имени, с такой простотой и благородством, которые сближают автора «босяков» с королями пастухов Гомера. Без всякой церемонии я стоял перед человеком, одетым небрежно, подавляющим своим высоким ростом, с лицом мужика, с чертами могучими и жесткими, под которыми угадывалась жизнь многообразная и увлекательная, но уже на склоне...
Горький прошел по большевизму, не принимая участия ни за, ни против. Это то, что ему не прощают верхи, что разочарует поклонников социализма, когда они его поймут. Спасать искусство и науку, помогать духовному развитию России – его глаза всегда были устремлены на эту работу...
Главари большевизма, которых можно ненавидеть, но у которых нельзя оспаривать теперь их сурового величия, поняли это. Они позволили ему председательствовать в артистических и научных комиссиях, говорить о чистой красоте произведений искусства восхищенной аудитории рабочих и солдат... Они терпели его свободную деятельность с некоторым заигрыванием, как Менады переносили среди них лиру Орфея, как наши кровавые отцы 1793 года приглашали на свои пиры души усопших знаменитых людей, как тиран Дионисий, гордившийся обществом Платона. Он отказался им угождать с героической гордостью...
Я не хочу пропустить еще другую работу, которая его удерживала в России под угрозой голода и холода до последней границы его сил и о которой он не соглашался говорить, – это работа его доброты. Повсюду, где он только мог, он вырывал жертвы у террора. Его чистое сердце не разбирало политического цвета несчастья, и его дом удивительно расширился, как и его сердце, чтобы поддержать и приютить осужденных. Его чистые взгляды безжалостно разрушают идола, которого нынешние демагоги окружают нежными чувствами с тем же стремлением, которое заставляло их отцов целовать стопы царственного лица...
Он глубоко уважает Францию, Англию и Италию, согласно его мнению та часть будет наиболее известна Европе, которая наиболее освещена. Вдруг с его губ слетает следующая странная мысль: «Влияние на мир должно принадлежать латинской и английской расе как более аристократической, чем все другие». Одно ясно – это его громадное беспокойство за будущее европейской культуры: «Разве нет угроз европейской культуре, что вы думаете?» С его простотой, с его громадным доверием он несколько раз ставит мне этот вопрос...
Три слова, которые мне послужат позднее для восстановления стершегося от времени образа, они танцуют в моем утешенном уме, эти слова: веселость, детство и доброта".
Владимир Тольц: Письмо Анри Жермена о встрече с Горьким. Виталий Шенталинский продолжает свой рассказ:
Виталий Шенталинский: Вообще писем Горького и в особенности к Горькому Лубянка собрала такое множество, что, наверное, хватило бы на целый том. Я в своей книге привожу неопубликованные материалы или какие-то фрагменты, которые изымались во время публикаций. Так что я старался только то приводить, что читатель прочтет впервые. Иногда купюры в опубликованных документах были по смыслу даже важнее опубликованного. Положим, в письме Горького его первой жене Екатерине Павловне Пешковой в 24 году, там он говорит о своих отношениях с Лениным.
"…Мне кажется, что пора бы перестать говорить о том, что я подчиняюсь каким-то влияниям, и надо помнить, что мне 55 лет и я имею свой, весьма приличный опыт...
Должен сказать, что меня особенно раздражают намеки на чьи-то «влияния» и проч. в этом духе. Довольно бы уж. Если бы на меня действовали влияния, то я, разумеется, давно подчинился Владимиру Ильичу, который умел великолепно влиять, и теперь я грыз бы бриллианты, распутничал с балеринами и катался в самых лучших автомобилях...
Виталий Шенталинский: Другой пример: Горькому пишет молодой советский писатель Сергей Аленов и снисходительно ему советует вместе с партией идти по столбовой дороге вместо того, чтобы какую-то мифическую правду искать. Это письмо как раз вызвало у лубянских "горьковедов" чувство глубокого удовлетворения, поскольку написавший был явно благонадежен, и Славатинский начертал: "Это письмо писал коммунист Аленов писателю Максиму Горькому".
"Дорогой Алексей Максимович!
...Вы мне советовали «искать правду», а на вопрос, где она, говорили: «Правда за границами политических взглядов и программ», а где именно – неизвестно.
Спорно и непонятно здесь для меня то, Алексей Максимович, как можно молодому русскому писателю, живущему в России в 1921 году, советовать «искать правду», правду, которая есть неизвестно что и которая неизвестно где, но только за границами политических взглядов и программ...
Ах, Алексей Максимович! Русские писатели долго искали правду. Они не нашли ее – и, вероятно, потому, что тоже, как и вы, не знали, какая это правда и где она именно...
В России происходят любопытные вещи, Алексей Максимович, люди думают как-то совсем по-новому, и если на Западе люди неподвижнее вещей, если на Западе круговорот вещей огромен, а люди до сих пор, по выражению Троцкого, прочно прикреплены к своим социальным гнездам, то у нас в России, Алексей Максимович, вещи неподвижнее людей...
Из всего человечества прикрепляясь к тому кругу людей, который сейчас живет около меня и которому я сейчас нужен (если хотите – иного пути в «человечество» нет), вместо исконной «вечности» я ориентируюсь на тот кусок ее времени, в котором сейчас живут, борются, страдают и радуются мои современники; вместо «справедливости» я прикрепляюсь к политической программе; вместо неизвестной «правды» – к известной полуправде…".
Виталий Шенталинский: Перед возвращением в СССР, 26-27 год, незадолго до возвращения, этот второй пласт времени тоже запечатлен в досье Горького. Это уже было время, когда ВЧК сменила вывеску на ОГПУ и летучий стремительный отряд революции превращался в громадную полицейскую машину, которая протянула рычаги, провода не только по всей стране, но и во все стороны света.
Самый большой интерес, пожалуй, у них вызывало вот что: над чем работает писатель, что пишет, его взгляды и отношения с врагами советской власти. Все это фиксировалось.
А умонастроение Горького, я уже говорил, весьма непоследовательно, в это время хорошо видно из писем, хранившихся в лубянском архиве, писем, адресованных молодому другу из Советского Союза писателю Всеволоду Иванову. В одном письме Горький клеймит русского мужика, а во втором эмигрантов и интеллигентов, как раз ту самую интеллигенцию, которую он в свое время защищал от варваров-большевиков и к которой себя относил. В кого он теперь верит? Трудно понять. Наверное, только в "безумного революционера" – тоже его выражение.
Очень пестрый и разнородный лубянский архив Горького. Туда попала не только перлюстрированная корреспонденция, но и что-то добытое агентурным путем, у кого-то из арестованных, положим, или из архивов писателя, который был изъят у него из дома сразу после смерти. Все сразу НКВД опечатало и унесло.
Был другой случай. По свидетельствам очевидцев, часть архива, целый чемодан увезла когда-то в Лондон Мария Будберг, любовница и секретарь Горького. И есть основания предполагать, что чемодан тот тоже мог перекочевать на Лубянку. Теперь уже столько лет прошло, и выяснить все это с полной достоверностью очень трудно, люди умерли, современники, многие документы утеряны или до сих пор прячутся. Горьковские материалы прошли через многие руки, частично рассеялись. Мне говорили архивисты Лубянки, с какой-то досадой говорили, что их постоянно "грабил" партийный архив, то есть что-то передавалось в разное время и в другие государственные хранилища. Но и то, что осталось на Лубянке – это, по-моему, очень ценно. И все это наша история.
Владимир Тольц: Виталий Шенталинский о горьковском досье на Лубянке.
В следующей передаче из цикла "Репрессированная литература в архивах палачей" мы продолжим рассказ о чекистских материалах, связанных с жизнью и творчеством "Буревестника" Революции.
