Портреты Ренессанса

Александр Генис: Накануне Валентинова дня кажется особенно уместным навестить идеальных мужчин и женщин, или, пользуясь другими, возвращающими нас к исходным понятиям словами – леди и джентльменов. Это можно сделать в ''Метрополитен'', где музей элегантно открыл 2012 год щедрой выставкой ренессансного портрета, которая позволяет не только побывать в другом времени, но и подружиться с ним.
ХV век – один из самых удачных в истории. Даже война в эту просвещенную эпоху напоминала шахматы и ограничивалась маневрами. Победа в сражении определялась занятым полем боя, а не числом убитых. В результате потери стали такой редкостью, что Макиавелли жестоко высмеивал земляков за то, что в сражении у них погиб всего один солдат, свалившийся пьяным с мула. ХVI век послушал Макиавелли, и с тех пор война вновь стала безыскусной и бесчеловечной, но выставка в ''Метрополитен'' разумно ограничилась ХV столетием.
Искусство, однако, не может открыть секрет успешной политики, но позволяет познакомиться с людьми, которые ее делали. С этой точки зрения самый наглядный экспонат выставки – посмертная маска Лоренцо Великолепного. Мятое лицо, сложная, асимметричная архитектура костей, яркая, острая внешность характерного актера, который мог бы играть любую роль в театре Шекспира, но предпочитал флорентийскую сцену. Такими же, судя по портретам, были его земляки и современники. Художники писали их в профиль, как на монетах, медалях и рельефах.
Флорентийские художники часто начинали ювелирами, а их живопись шла от скульптуры. Если в сыром мареве Венеции мастера растворяли абрис в цветном воздухе, то в сухой и трезвой Тоскане сохранилась черта, будто вырезающая камею. Открыв перспективу, флорентийцы мыслили, как нынешний Голливуд - в 3D. Поэтому бюсты их знатных горожан можно и нужно обходить кругом, попутно поражаясь искусным мелочам - швам, кружевам, завиткам и кудрям. Только пропитавшись купеческой роскошью, мы решаемся посмотреть им в лицо - сами они, глядя поверх голов, на нас, конечно, не смотрят. Нос крутым углом, костлявые, как у щуки, лица тонкой лепки и ажурной выделки. Кожа льнет к черепу, словно шелк к стулу. Сжатые челюсти, твердый, но живой взгляд. Они знают себе цену, спокойны при любом раскладе, умеют не только считать деньги, но и слушать Данте, которого за общественный счет каждый день читали на площади у Синьории. Стоя среди каменных людей Ренессанса, поневоле распрямляешь плечи, вытаскиваешь руки из карманов и чувствуешь стертость нашего века, рассчитанного на массовое производство.

Женщины Ренессанса были совсем не похожи на его мужчин. Еще и потому, что портреты писали с девочек, чтобы выдать замуж. Женщина была социальным лифтом, рычагом престижа, дорогой к богатству и знатности. Брачный торг обнажал и укреплял фамильные связи, превращая Апеннинский полуостров в грибницу знати. В безмерно сложной, но всем понятной матримониальной системе дама считалась плодом и вкладом. Поэтому, чтобы ни писал Боккаччо, девиц стерегли, как в гареме. В прогрессивных семьях им еще разрешалось беседовать с женихом в углу, но никогда наедине.
По-восточному спрятанная от чужого взгляда, женщина брала реванш в написанных по-западному портретах - и опять скульптурных. Мраморные бюсты определяют позу и демонстрируют осанку. Выровняв затылок и плечи, модели выдают муштру домашнего воспитания. Так, не естественно, но грациозно, без усилий, стоят аристократки Пушкина и балерины Дега.
Все девушки на портретах – девочки на выданье. Безгрудые Лолиты с еще пухлыми щеками, они даже не красивы, скорей – здоровы, что, собственно, и требовалось показать претенденту, рассчитывающему на наследников.
''Если муж – голова, - говорила моя мама, - то жена – это шея'', и она действительно главная. Изгиб шеи определяет благородную стать. Голову держит не колонна, как у средневековых статуй, а стебель. Стройный и сильный он представляет лицо полуоткрытым бутоном, обещающим семейное счастье. (Даже Джульетте, если бы она, как все остальные, слушалась родителей).
Замужество меняло роль женщин, в том числе и на портретах. В юности они раскрывали себя, в зрелости скрывали то, что придавало их красоте печаль и мудрость.
Одну такую мы знаем лучше всего, потому что Симонетту Веспуччи любила Флоренция. Ее рисовали все, кто решался, Ботичелли еще и благоговел. Не осмеливаясь с ней заговорить, он поклонялся издалека и писал с нее мадонн, Весну и Венеру. На выставке вокруг ее портрета многолюдно, но тихо. В музее принято говорить шепотом, но тут лучше молчать, как в храме. Это – не портрет, а икона, но другой – более языческой – религии.
В сущности, Ботичелли написал Природу. А как еще изобразить ее всю и сразу? Таблицей Менделеева? Зигзагом молнии? Зеленым (не путать с исламом) флагом экологов?
Не мать и не жена, природа по Ботичелли - нежная плоть Земли. Ее волосы – колосья, прическа – урожай, взгляд – осень, наряд – зима, лицо – тихая грусть, а вся фигура – аллегория задумчивой меланхолии, разлитой в печальных садах романтиков.
В красавицах Ботичелли есть странная, почти мальчишеская угловатость, которой нет у Рафаэля. И, конечно, в их зыбких телах нет того праздника материи, которым угощает зрителя Рубенс. Нет тут и всепоглощающей страсти, которая превращала в фетиш натурщиц Пикассо. У Ботичелли женщина недоступна, как привидение. Она не от мира сего, потому что она и есть мир, и этого хватает, чтобы полюбить обоих.

Возрождение в музыке

Наше путешествие по Ренессансу мы продолжим вместе с Соломоном Волковым. Соломон, мне пришло в голову, что наша задача облегчается тем, что рубрика наша называется ''Картинки с выставки'' и музыкальная заставка к этой рубрике — из произведения Мусоргского, которое описывает картины. Насколько Мусогрскому удалось описать картины? Похоже?

Соломон Волков: Если бы не Мусоргский и его гениальный цикл ''Картинки с выставки'', никто о его приятеле - художнике Гартмане - наверное, не вспоминал бы, а именно выставка Гартмана, архитектора по профессии, и сподобила Мусоргского на свой цикл, который, конечно, гартмановские рисуночки превосходит во много раз по художественной силе и выразительности. У него такие наброски архитектора. Архитекторы, особенно успешные, очень любят выставлять свои эскизы, но очень редко эти эскизы производят впечатление самостоятельного вклада в культуру. Также произошло и в этом случае и, конечно, о Гартмане никто бы никогда не вспомнил, если бы не Мусоргский, который создал из своих ''Картинок'' вечный облик и России, и Запада, и русского взгляда на Запад, и взгляда на русскую историю - там все можно найти. И не зря это произведение привлекло внимание такого мастера французской музыки как Равель, который оркестровал его и в оркестровой версии, как мы знаем, этот опус Мусоргского тоже завоевал огромную популярность.

Александр Генис: Но сам по себе жанр музыкального описания живописи существовал и до этого?

Соломон Волков: Разумеется. И к числу пионеров в этой области мы можем отнести Франца Листа, человека, который вообще стоит у истоков того, что мы понимаем теперь под программной музыкой.

Александр Генис: То есть, музыка с сюжетом?

Соломон Волков: Лист первый ввел такую описательную музыку, вывел ее на музыкальную сцену, дал ей полную легитимность, которую она с тех пор много раз утрачивала и опять возвращалась к этой описательности. Лично я - сторонник описательной музыки, я не считаю ее ущербной или второстепенной, как очень многие теоретики и очень многие снобы продолжают думать и сегодня, более того, я сторонник поисков программы даже в, так называемой , ''чистой'' музыке, а уж что здесь говорить о специфически музыке описательной. Так вот Лист, среди многих своих программных симфонических поэм и других опусов в этом плане, создал три тетради, или три тома фортепьянных пьес под общим названием ''Годы странствий''.

Александр Генис: Надо добавить, что Лист был самым путешествующим артистом своего времени, он изъездил не только всю Европу, но и всю Россию. Кто-то посчитал, что никто никогда больше не гастролировал, чем Лист.

Соломон Волков: Но многие сочинения, посвященные своим предыдущим путешествиям, он уже записал, когда жил в Веймаре. ''Годы странствий'' посвящены специфически Италии. Там, среди прочих произведений, вдохновленных итальянской культурой и литературой, есть две фортепьянные пьесы, одна из них связана с Рафаэлем и мы сейчас ее покажем. Это ''Обручение Богоматери''.
Рафаэль, как мы знаем, был самым влиятельным представителем итальянского Возрождения в первую половину XIX века, это был идеал для художников и, вообще, деятелей культуры первой половины XIX века. Не случайно Лист обратился к этой картине, попытался ее изобразить и, по-моему, это ему прекрасно удалось. Это настроение мистического созерцания, которое свойственно и картине Рафаэля, великолепно передано в опусе Листа. Он прозвучит в исполнении кубинского пианиста Хорхе Болета (по-моему, это замечательная запись), лейбл ''London''.

(Музыка)

Другим композитором, которого заинтересовала фигура ренессансного художника (я понимаю здесь это слово в широком смысле, поскольку речь пойдет о Бенвенуто Чиллини, а он, как известно, был и скульптором, и золотых дел мастером) был Берлиоз - чрезвычайно романтический деятель, который всегда подчеркивал свой романтизм, и не случайно он выбрал Бенвенуто Челлини, который гораздо уже более близок к романтическому идеалу фигуры художника, нежели Рафаэль. Рафаэль это нечто идеальное, абстрактное. А Бенвенуто Челлини, потому что.....

Александр Генис: ….потому что мы его лучше знаем. Челлини оставил потрясающую автобиографию и, конечно, для меня это в первую очередь писатель, особенно еще и потому, что он гениально переведен на русский язык Лозинским. Дело в том, что Челлини был малограмотным и писал на чудовищном языке. Современники понимали всю прелесть именно неграмотного Челлини, поэтому они никогда не поправляли его, и Лозинский сумел абсолютно гениально перевести эту неправильную речь, он передал весь дух Ренессанса. Вы говорите — романтик, но, с другой стороны, это была личность настолько бешеная, настолько она была полна всего....

Соломон Волков: Романтическая!

Александр Генис: ...что романтики мечтали быть такими, как он, это был для них недостигаемый идеал. Эта книга доставляет мне огромное наслаждение, я ее часто перечитываю.... Это как ''Три мушкетера''. Там он говорит, например, про своего врага: ''Если ты не перестанешь делать того-то, я изрублю тебя на такие маленькие куски, что самым большим из них будет ухо''. Вы чувствуете голос скульптора, который всегда помнит, как делается человек?

Соломон Волков: И какую деталь нужно изобразить. У Берлиоза опера ''Бенвенуто Челлини'' не принадлежит к числу самых удачных творений, он сам был ею недоволен. Там по сюжету речь идет главным образом об отливке знаменитой скульптуры Бенвенуто Челлини ''Персей'' - это, может быть, самое его знаменитое произведение, к этому приплетена любовная интрига, вся опера слеплена по мотивам книги Челлини, о которой вы сейчас говорили, и Бенвенуто Челлини отбивает и женщину у своего соперника, и заказ у этого же самого соперника - посрамление всех своих врагов. Все это передано в таком бурном берлиозовском стиле. Я эту оперу слышал и видел в мою бытность студентом Ленинградской консерватории, ее поставили в Малом оперном театре и она пользовалась успехом. Но ставят ее не очень часто, а гораздо чаще исполняют два симфонических фрагмента из этой оперы, один из которых очень популярен, это ''Римский карнавал'', знаменитая увертюра Берлиоза, а другой - гораздо менее, это - собственно увертюра к ''Бенвенуто Челлини'', и именно ее мы сейчас и покажем. Дирижирует Колин Дэвис, лейбл ''RCA''.

(Музыка)

Александр Генис: Соломон, если Рафаэль был идеальным художником Возрождения, то Микеланджело был самым трагическим художником Возрождения, и музыка, которая была посвящена Микеланджело, всегда тоже была очень драматичной, не так ли?

Соломон Волков: Вот эту эстафету музыки Листа, о чем, кстати, не всегда вспоминают, перехватил Дмитрий Дмитриевич Шостакович в ХХ веке, когда он, за год до смерти, сочинил цикл на слова Микеланджело в переводе Абрама Эфроса.
С этим связана любопытная история. Он сочинил эту музыку и все мучился тем, что перевод его как-то не устраивал. Не то, что он косноязычный, но он какой-то неловкий. И он обратился к Андрею Вознесенскому. Эту историю я знаю с обеих сторон, потому что мне оба ее участника рассказывали - и Шостакович, и Вознесенский. Он обратился к Андрею Вознесенскому с просьбой сделать новый перевод, что Вознесенский сделал с величайшей охотой, понимая, что он автоматически получает для этого своего опуса билет в бессмертие. Шостакович принял этот перевод с большой благодарностью, но никак уже сочиненную музыку не мог приспособить в эквиритмическом плане к этому новому переводу. Мучился страшно - ему было так неудобно перед Вознесенским! А Вознесенский, который мне об этой же истории рассказывал, был так обижен, так оскорблен тем, что Шостакович не воспользовался его переводом! Конечно, Вознесенский не проиграл в том смысле, что опубликовал этот цикл, это пришлось на один из юбилеев Микеланджело, так что он не остался в накладе. А сочинение у Шостаковича получилось потрясающее. Два номера из этого цикла Шостаковича как бы описывали, вслед за текстами Микеланджело, две скульптуры, которые Микеланджело воздвиг в усыпальнице Медичи во Флоренции. Первая из этих скульптур - ''Ночь'', а текст я сейчас прочту в переводе Эфроса:

Вот эта Ночь, что так спокойно спит
Перед тобою, - Ангела созданье.
Она из камня, но в ней есть дыханье:
Лишь разбуди, - она заговорит.
''Мне сладко спать, а пуще – камнем быть,
Когда кругом позор и преступленье:
Не чувствовать, не видеть – облегченье,
Умолкни ж, друг, к чему меня будить.

Вот я это прочел, и это звучит, ложится.

Александр Генис: Шекспир — ''быть, или не быть?''

Соломон Волков: А настроение этого скорбного раздумья прекрасно передано Дитрихом Фишер-Дискау, знаменитым немецким баритоном-басом, дирижер Владимир Ашкенази, лейбл ''Decca''.

(Музыка)

А закончить я хочу номером из этого цикла Шостаковича, прямо противоположным по настроению. Речь там идет о скульптуре ''Утро'' в той же самой усыпальнице Медичи. ''Утро'', как мы знаем, совершенно иная по своему настроению работа Микеланджело, она очень эротичная, в ней действительно выражены надежды, связанные с утром и, конечно, какие-то эротические идеи Микеланджело очень сильно переданы в сочинении Шостаковича. Звучит это так в переводе Абрама Эфроса:

Нет радостней веселого занятия:
По злату кос цветам наперебой
Соприкасаться с милой головой
И льнуть лобзанием всюду без изъятия!

И сколько наслаждения для платья
Сжимать ей стан и ниспадать волной;
И как отрадно сетке золотой
Ее ланиты заключать в объятья!

(Музыка)

Виды Тосканы

Александр Генис: Сегодняшнюю живописно-музыкальную экскурсию по Ренессансу завершит небольшой травелог, рассказывающий о поездке на его родину – в Тоскану.

Тоскану называют вторым Манхэттеном, ибо сюда хочет перебраться каждый второй житель этого острова - остальные об этом только мечтают. Но ничего похожего на Нью-Йорк в той деревне, куда не без труда забралась съемная машина, конечно, не было. У ворот меня встретили две собаки, размером с баскервильских. Овчарка здоровалась молча, но волкодав повизгивал от удовольствия. Подняв тяжелую, как бюст, голову он, вздыхая от полноты чувств, требовал угощения, овчарка его ждала и брезговала хлебом без салями.
Занятые знакомством, мы не сразу заметили Мэгги. На своих коротких кривых ногах она не поспевала за взрослыми собаками, но достигнув цели, бесцеремонно их растолкала и рухнула на траву, подставив живот. Даже в этом избалованном зверинце она была примадонной. Другие псы охотились на зайцев, эта – на трюфелей. Одни собаки к ним равнодушны, другие их любят, но только специально подготовленные звери согласны делиться грибами с хозяевами. Юная Мэгги уже знала, где рыть, но еще для себя. Через семь месяцев ее отправят в монастырскую школу, где учат самоотверженности и отказу от мирских благ, включая трюфели, особенно – белые, дорогие, как икра, и редкие, как целомудрие.
Монастырь, куда отправится Мэгги, располагался под горой. Непомерные стены венчал романский свод, круглый, словно распиленная бочка. Внутри не было ничего лишнего. Собственно, необходимого - тоже. Эстетический аскетизм обнажал принцип – и архитектурный, и жизненный. За тысячу лет в монастыре мало изменилось, ибо светскому миру не нашлось, что предложить.
Монахов нам встретилось двое, и оба казались счастливыми. Один, молодой, играл с ребенком, другой, толстый, благодушно присматривал за туристами. Благочестие кончалось на холме, где красавица в синей форме вешала штраф на ветровое стекло. К монастырю спускалась не дорога, а тропинка. Она упиралась в церковь, которую охраняли два льва, добродушных, как псы Тосканы.

В детстве мне казалось, что Ренессанс придумал Сталин. В те времена Рафаэля печатали в ''Огоньке'', остальные художники ему подражали.
На самом деле все было иначе. Ренессанс не открыл наше время, а увенчал собой Средневековье, сложив его с античностью. Когда Рим уже и еще не был Римом, Флоренция считалась Афинами, что не мешало ей верить в Бога. Водораздел проходит по рубежу веков. В XV эта сказка родилась, в XVI исчезла. Но фрески остались. Главное в них - цвет.
В старинных городах, как в трущобах из Диккенса, все бурое и нет зелени. Такова до сих пор Сиена, что не мешает ей быть прекрасной. Обожженная глина кирпичей и почерневший кармин черепицы складывается в такую гамму, что боишься проснуться. Оно и не удивительно. Эта палитра тосканской земли, которая издавна служила художникам красками: к югу – ''сиена жженная'', к востоку - ''умбра коричневая''. Но так рисовали города, людей писали яйцами. Для стариков и демонов темперу замешивали на темных яйцах деревенских кур, светлые яйца городских несушек шли на мадонн и ангелов.
По сюжетам ренессансная картина не отличалась от иконы, но выполняла другую функцию. Икона переносит нас в иной мир, картина позволяет в него заглянуть - как в окно. Там всегда красиво – что бы ни изображал мастер: казнь, смерть или вечные муки. Красота - не цель, а побочный и неизбежный продукт искусства – конечно, не любого, а того, что мы так любим. Вдоховленный Платоном флорентийский художник, зная, что идеал недоступен, как солнце, писал его солнечными лучами.
Не будучи, разумеется, солнцем, лучи давали о нем представление, низводя небо на землю. Отсюда тут столько синего. Икона, не заботясь о правдоподобии, любила золото, XV век предпочитал ультрамарин, который стоил в десять раз дороже и украшал даже Богородицу. Но еще до того, как улечься на стене, цвет играл на площадях и улицах, когда их увешивали бесценными шелками. Как наш кумач, они создавали праздник и отвлекали от нищеты. О чем до сих пор можно судить по голубым подштанникам на бельевой веревке, расцвечивающим безобидный сиенский дворик.
В том мире жажда к цвету была так неодолима, что одноцветные штаны казались скучными - по сравнению с двухцветными и еще в полоску. За пределами цирка сегодня такой наряд кажется пестрым, но, как показал Версаче, только потому, что нам, всем цветам радуги предпочитающим черный, не хватает решительности и самовлюбленности. Люди на фресках нравились себе и другим, и, похоже, наслаждались жизнью. Собственно, поэтому все приезжают в Италию.
Я думал об этом в кафе городка с хвастливым названием Буэнконвенто. За соседним, выползшим на булыжник столике сидел дорожный рабочий в лазурном балахоне с оранжевой оторочкой, отражающей свет приближающихся фар. Сейчас они ему не грозили. Отложив рыжую каску, вытянув ноги в алых бутсах, он неторопливо курил, готовясь к будням. Я любовался им до тех пор, пока не углядел карабинера в мундире, который себе может позволить не всякая опера.