Владимир Тольц: Исполняется 180 лет знаменитой политической формуле графа Уварова "Самодержавие, Православие, Народность". Несмотря на значительный возраст, триада эта не становится полностью достоянием истории. И оппозиционный политик Владимир Рыжков на экранах российского телевидения спорит с ее компонентами, не как с прошлым, а как с настоящим, провозглашая: "Долой самодержавие и престолонаследие!".
В связи с этим в рамках серии передач "Как у Дюма…" я хочу припомнить сегодня одну из своих передач 20-летней давности. Ее главным участником был тогда молодой, а ныне маститый историк, профессор РГГУ, Оксфорда и других иностранных университетов Андрей Зорин. Его выступлению я предпослал тогда краткое введение, которое, кажется, сегодня тоже не устарело.
Послушайте! Фрагмент передачи "Наша с вами история". Февраль 1992 года.
Архивная фонограмма: Знаменитая триада сегодня у всех на устах. Художник Илья Глазунов с телеэкрана призвал Россию вернуться к этим «коренным началам национальной жизни». Журналисты изданий вроде "Москвы" и "Домостроя", провозгласившие собственную монополию на сантимент к отечеству, а тех, кто любит его иначе, объявившие антипатриотами, без устали клянутся этими словами. А для либеральных авторов "Самодержавие, Православие и Народность" - это жупел, которым запугивают читателей, образ будущего, которое готовит им реакция.
Однако как те, так и другие обычно смутно представляют себе, в чем же состоит эта идея, такая привлекательная или такая устрашающая. Когда, как и для чего она была создана? Молчаливо предполагается, что три эти заветные слова говорят сами за себя и не нуждаются ни в каких комментариях. Надо сказать, что такое неведение отчасти объясняется способом бытования самой теории. Ни ее создатель граф Сергей Семенович Уваров, ни вдохновитель император Николай Первый никогда не стремились разъяснить сущность своей доктрины.
Первая в русской истории официальная идеология стала своего рода образцом для всех последующих, ибо существовала в государственном быту в форме лозунга, а не развернутого учения. Сам Уваров почти не оставил трудов, в которых сколько-нибудь подробно разъяснил свое кредо. Тем более занятно заглянуть на кухню, где готовилось это изысканное блюдо для 40 миллионов подданных Российской империи, которое их потомки переваривают до сих пор. И такая счастливая возможность у нас появилась благодаря московскому историку Андрею Зорину, которого вы сейчас услышите.
Андрей Зорин: Интересное открытие сегодня можно сделать не только в архивах КГБ и ЦК КПСС. В одном из московских архивохранилищ мне удалось отыскать любопытнейший документ - черновик письма Уварова к Николаю Первому от марта 1832 года, в котором первый раз упомянута пресловутая триада. Но прежде, чем познакомить вас с этим посланием, надо немного рассказать о его авторе.
Сергей Семенович Уваров родился в 1786 году, служил по Министерству иностранных дел. В русском посольстве в Вене он подружился со многими знаменитыми в Европе людьми - госпожой де Сталь, Гумбольдтом, Фридрихом Шлегелем. Позднее он переписывался с Гете. Впрочем, общение на вершинах европейской культуры не помешало ему решить свои служебные проблемы, многократно описанным в художественной литературе способом.- Не богатый и не родовитый он удачно женился на дочери министра просвещения графа Разумовского, которая была много старше его и вызывающе нехороша собой. Насмешки по этому поводу преследовали Уварова всю жизнь, так же, как и намеки на его нетрадиционные сексуальные предпочтения.
Карьера его пошла быстро. В 25 лет он стал попечителем Санкт-петербургского учебного округа, в 32 президентом Академии наук. При всем том он был одаренным и широко, хотя по-дилетантски, образованным человеком. Он был членом литературного общества "Арзамас", где близко сошелся с Жуковским и Батюшковым, а ненадолго с Пушкиным, с которым они впоследствии стали непримиримыми врагами. Есть даже мнение, что Уваров приложил руку к пасквилю, ставшего причиной гибели Пушкина. Правда, определенных доказательств нет.
С другой стороны желание Уварова содействовать просвещению было вполне искренним. Он даже вяло возражал против разгрома университетов, который учинил Александр Первый в начале 20 годов, и был переброшен в Министерство финансов. Однако в 1832 году Николай предложил ему место министра народного просвещения, которое некогда занимал его тесть.
В марте того же года Уваров и написал найденное мною письмо. Он сообщал о готовности взять на себя многотрудные обязанности и изложил свое понимание задачи. Письмо это, как и подавляющая часть сочинений Уварова, написано по-французски. Некоторые произведения он создавал так же по-немецки, но языком своего отечества он не пользовался почти никогда. Впрочем, то обстоятельство, что основы русской народности были впервые сформулированы на басурманском наречии, никак не может нас удивить. Что говорить о получившем свое воспитание в венских салонах Уварове, если даже русская душою (по определению Пушкина) Татьяна Ларина "по-русски плохо знала и выражалася с трудом на языке своем родном". И потому, следуя классическому пушкинскому примеру "родной земли спасая честь, я должен буду перевесть" те фрагменты письма, которые предлагаются сегодня вашему вниманию.
"С того самого мгновения, - начинает Уваров обращение к царю, - как Ваше Императорское Величество определили для меня столь сложную и многотрудную сферу деятельности, я испытываю живейшую потребность обратиться к Вашей августейшей персоне, открыть Вам мое сердце, положить к Вашим стопам мое исповедание веры, предложить принципы, которые, по крайней, мере покажут Вашему величеству, как я понял обязанности, возложенные на меня Вашей волей".
Владимир Тольц: Андрей Зорин продолжает.
Андрей Зорин: Ориентация Уварова на Европу сказалась не только в языке, на котором была изложена концепция официальной народности. Самый ход его рассуждения продиктован европейскими событиями.
"Вам, Государь, известно, что 20 лет тому назад я занимал положение, если не близкое, то по меньшей мере аналогичное тому, которое мне было сейчас даровано. 10 или 20 лет моей жизни, годы, в которые я был исполнен молодости и силы, были отданы Министерству просвещения. Период времени, прошедший с поры, когда я почитал карьеру в области народного образования окончательно для меня закрытою, был полон важных событий, оказавших гибельное воздействие на развитие просвещения. События эти оказались неблагоприятными не только для нас, но в той же или еще большей степени для всех государств Европы. Речь идет о нравственной заразе, воздействие которой все уже испытали и продолжают испытывать до сих пор. Всеобщее брожение умов служит ее самой характерной приметой".
Андрей Зорин: Как мы видим, говоря о пережитых миром потрясениях, Уваров деликатно обходит отечественную историю и прежде всего совсем еще недавние события декабря 25 года. Николай не любил даже самых слабых намеков на обстоятельства своего воцарения. Несколькими годами позднее император вычеркнул из официозного учебника истории Устрялова упоминание о декабрьском возмущении, конечно же, выдержанном в более чем в благонамеренном духе. Происшествие это вообще следовало, с его точки зрения, предать забвению. Уварову, который одобрил учебник, пришлось извиняться за допущенный недосмотр.
Итак, вступая в должность, Уваров предусмотрительно основывает свою аргументацию исключительно на европейском опыте, прежде всего французской революции, произошедшей в июле 30 года.
"Достаточно бросить взгляд назад, чтобы проникнуть в ту связь, которая существует между современным положением дел в Европе и всеобщей цивилизацией, вне которой современное общество не может существовать, но которая несет в себе зародыш его разрушения. Июльская революция, по крайней мере, на полвека покончила со всеми идеями общественного прогресса и политического совершенствования. После 1830 года не осталось ни одного думающего человека, который хотя бы однажды не спрашивал бы себя: что же такое – эта цивилизация? Который не пытался бы сравнивать жертвы, которых она требует, с преимуществами, которые она дает. Не вскричал ли недавно с трибуны один из видных авторов июльской Франции господин Гизо, человек, наделенный совестью и талантом: "В обществе нет больше политических, моральных и религиозных убеждений!". И этот вопль отчаяния вырывается сейчас невольно у всех благонамеренных людей в Европе, каких бы взглядов они ни придерживались".
Владимир Тольц: Анализируя эти пассажи послания графа Уварова императору Николаю Павловичу, нашедший это письмо московский историк Андрей Зорин замечает:
Андрей Зорин: Конечно, подмена русской истории французскими событиями связана не только с благоразумным нежеланием Уварова бередить высочайшие раны. Дело в том, что отечественный консерватизм, даже осуждая Запад, неизменно на него оглядывается. И ссылка на европейский авторитет вроде Гизо как бы дает суждениям автора письма необходимый вес. Кроме того, такое умолчание позволяет противопоставить Россию Западу. И автор письма, и его адресат понимают, что под июлем 30 в Париже имеется в виду декабрь 25-го в Петербурге. Но в то же время могут в нужный момент как бы забывать об этом.
"Поторопимся, однако, заявить: Россия не достигла такой степени падения, она сохранила в себе религиозные, политические и моральные верования, служащие единственным залогом ее благополучия и остатком ее народности. Задача правительства собрать их воедино и сделать из них якорь, который позволит России выдержать ураган. Но как собрать эти разрозненные и лишенные целого элементы? Как приспособить их к нынешнему положению умов, как заключить их в систему, которая объединила бы преимущества нынешнего порядка вещей, виды на будущее и традиции прошлого? Как сделать образование одновременно нравственным, религиозным и классическим? Как идти вместе с Европой и не удаляться от присущего нам места? Как взять из просвещения то, без чего не может существовать великое государство, и отвергнуть все то, что содержит семена беспорядков и потрясений?".
Андрей Зорин: Уваров далек от оголтелого обскурантизма, он даже пытается доказать напуганному революционными потрясениями в России и на Западе Николаю, что просвещение необходимо, что оно может и должно быть приспособлено к идеологическим целям режима. Прокладывая дорогу поколениям будущих властителей России, он призывает брать на Западе полезное и отвергать чуждое нам.
"Для того, чтобы Россия выстояла, - переходит Уваров к своей заветной идее, - для того, чтобы она процветала, для того, чтобы она жила, необходимо сохранить три великих государственных принципа, а именно - национальную религию, автократию, народность. Без национальной религии народ гибнет так же, безусловно, как и отдельный человек. Лишить его веры, значит лишить сердца, крови, утробы, поставить на самую последнюю ступень морального и политического порядка. Человек, преданный свой стране, не согласится отказаться ни от одной догмы господствующей церкви, так же, как он не согласится на похищение единой жемчужины с короны Мономаха".
Андрей Зорин: Как и многие позднейшие идеологи, Уваров склонен беллетризовать текст, подменять аргументы метафорами и риторическим напором, художественность изложения нарастает, когда он переходит ко второй части своей триады.
"Энергия самодержавной власти есть необходимое условие существования Империи. Если политические мечтатели, я не говорю об убежденных врагах порядка, сбитые с толку ложными понятиями, создадут себе идеальный порядок вещей, будут воспламеняться теорией и гнаться за словами, мы сможем им ответить, что они не знают своей страны, заблуждаются относительно ее положения, ее потребностей, ее нравов. Мы скажем им, что, признав химеру ограничения власти монарха и равенство прав всех сословий, национальное представительство на европейский манер и конституционные формы правления, колосс не сможет просуществовать и двух недель. Более того, он рухнет прежде, чем эта задуманная работа по его переустройству будет завершена".
Андрей Зорин: Очень характерны эти колебания Уварова в выборе определения для своей концепции между догмой и рациональным доказательством. Они отражают его двойственный взгляд на просвещение и науку, которые абсолютно необходимы, но лишь постольку, поскольку приводят к заранее заданным им выводам. Здесь лежит коренное противоречие уваровской доктрины, как по существу и любой официальной идеологии, которая представляет из себя в виде истины, доступной для разума.
Вообще говоря, перед любым идеологом есть две возможные стратегии. Он может или стремиться внушить иррациональную веру, которая принципиально не нуждается в доказательствах, или убедить в том, что владеет единственным научным мировоззрением. Если иллюстрировать эти различия примерами из 20 века, то в первом типе мы узнаем немецкий фашизм с его мистикой крова и почвы, а во втором услышим до боли знакомее "учение Маркса всесильно, потому что оно верно". Почвенно уваровская доктрина вроде бы должна была тяготеть к мистическому началу, что мы и видим у его сегодняшних единомышленников. Интеллектуал Уваров все время ищет неопровержимых аргументов. И эти противоречия оказываются особенно заметны, когда в двух первых категориях своей триады он переходит к третьей, наименее определенной.
"Вопрос народности сложнее, чем вопрос о самодержавной власти, но он опирается на столь же твердые основания. Трудность, которую он заключает в себе, состоит в сочетании прежних и новых идей. Народность – это не ретроградное состояние, более того, это не неподвижное состояние. Политический организм может и должен развиваться подобно человеческому. Речь идет не о том, чтобы помешать этому движению, но лишь о том, чтобы не придать ему чужих и искусственных черт, чтобы сохранить национальную идею в основании государства и прежде всего в общественных институтах".
Андрей Зорин: Таким образом, идею народности Уваров определяет чисто отрицательно. Она не может быть ни ретроградной, ни прогрессистской, занимая, как и положено истине, место между крайними предрассудками. Однако, в чем ее собственная сущность, так и остается невыясненным. По-видимому, под этими словами скрывалось общее для царя и министра отношение к крепостному праву. Оба они почитали его сохранение безусловной необходимостью, однако хотели бы оставить дверь открытых и для частных, сообразных с духом временем усовершенствований этого института.
Заслуживает внимания и интонация, с которой Уваров говорит о своих возможных оппонентах, тех, кого он называет политическими мечтателями, и отделяет от неисправимых врагов. С одной стороны, их не должно и не может быть много, ибо сама почва российской жизни не дает основы для произрастания на ней семян европейской нравственной заразы.
"Мания обновления, не знающая узды и системы, мания легкомысленного отрицания является в России болезнью лишь весьма небольшого числа людей. Символ этой школы настолько слабый, что она не только не увеличивает числа своих приверженцев, но и теряет их с каждым днем. Можно утверждать, что в России нет менее популярной доктрины, ибо не может быть системы более бесплодной и в большей степени окруженной презрением".
Андрей Зорин: И в то же время признать безусловную слабость противников не менее опасно. Ибо если враждебная школа рассасывается сама собой, то нет нужды в напряженной борьбе с ней, в формулировании официальной идеологии и отстаивания ее всей мощью государственности России. И Уваров, противореча сам себе, неожиданно представляет себя Дон Кихотом, вышедшим на бой с великаном.
"Вы мне повелели, сир, занять эту брешь. В этом слове нет никакого преувеличения, ибо никогда еще консервативные идеи не подвергались столь живым нападкам и не защищались так слабо. Здесь я и останусь до последнего мгновения. Я все же позволю себе надеяться, что Ваше Величество соблаговолит принять во внимание сложные обстоятельства, в которых открывается мне моя деятельность в Министерстве просвещения, как положение духа общества и в особенности поколения, которое оканчивает сейчас наши скверные школы. Поколение потерянное, если не враждебное, лишенное знаний, состарившееся, не успев пожить, искушенное невежеством и модными софизмами, не стремящееся посвятить свое будущее благу Отечества. В этих обстоятельствах я рискую надеяться, что если по примеру многих я буду побежден силой вещей, если мой успех не будет соответствовать моему рвению и ожиданиям Вашего Величества, мне будет позволено с честью удалиться в свое убежище и унести туда убеждение, что я по мере своих сил исполнил свой долг преданности к поддержанию порядка, к славе царствования Вашего Императорского Величества".
Андрей Зорин: Так оно и вышло. Деятельность Уварова на ниве просвещения отнюдь не была бесплодной: при нем открывались университеты, гимназии, училища, готовились профессорские и учительские кадры, развивалась академия. Но усилия удержать развитие просвещения в определенных рамках не имели и не могли иметь успеха.
В 1848 году во Франции грянула новая революция, и стремление министра просвещения отстаивать монархические и национальные идеи без резких толчков торопливости и насилия, перестала импонировать императору. Уваров был смещен, а университеты, которые он так опекал, разгромлены как рассадник вольномыслия.
В 1855 году Уваров умер. Незадолго до этого он выпросил себе право начертать на своем графском гербе девиз: "Самодержавие, Православие, Народность". В марте 1992 года, этой первой попытке создать в России государственную идеологию, исполнилось 160 лет. За эти годы сами идеологии изменялись много раз, но для их творцов, в том числе и тех, кто никогда не подозревал о существовании графа Уварова, его уроки оказывались значимыми. Раз за разом предпринимались попытки заставить Россию идти вместе с Европой, не удаляясь от своего места. Меряться с Западом, сохраняя по отношению к нему чувство превосходства. Пользоваться благами европейской цивилизации, отвергая то главное, что составляет ее сущность. Столь же неизменными были попытки представить свои построения плодом рациональной научной аргументации, основанной на фактах. При этом доводы постоянно заменялись метафорами, а неугодная историческая реальность объявлялась несуществующей. Точно так же противники всегда изображались ничтожными распространителями чужеземной заразы, лишенными корней в национальной почве, и вместе с тем они окружали идеолога со всех сторон и обладали такой силой, что вступить с ними в борьбу означало совершить подвиг самоотвержения.
И самое главное, наиболее одиозные общественные институты, самые неприглядные стороны политического режима каждый раз получали статус краеугольных камней национальной жизни, без которых держава неминуемо должна была исчезнуть с лица земли.
Графу Уварову стоит отдать должное: именно ему, просвещенному карьеристу европейской кладки, автору гладких стишком на французских и немецких языках, повторяю, корреспонденту Гете и Бальзака, удалось предугадать все основные механизмы российского государственного консерватизма, почти вне зависимости от его конкретного идейного содержания.
В этом небольшом письме, написанном на архаичном и витиеватом французском, скверным почерком и с густыми помарками, заключены, как выразился сам Уваров, традиции прошлого, преимущества настоящего положения вещей, и быть может, виды на будущее. Именно поэтому черновичок этот стоит разобрать и над ним задуматься.
Владимир Тольц: Об Уваровской триаде рассказывал историк (ныне профессор) Андрей Зорин.
Запись 20-летней давности – фрагмент передачи "Наша с вами история".
В связи с этим в рамках серии передач "Как у Дюма…" я хочу припомнить сегодня одну из своих передач 20-летней давности. Ее главным участником был тогда молодой, а ныне маститый историк, профессор РГГУ, Оксфорда и других иностранных университетов Андрей Зорин. Его выступлению я предпослал тогда краткое введение, которое, кажется, сегодня тоже не устарело.
Послушайте! Фрагмент передачи "Наша с вами история". Февраль 1992 года.
Архивная фонограмма: Знаменитая триада сегодня у всех на устах. Художник Илья Глазунов с телеэкрана призвал Россию вернуться к этим «коренным началам национальной жизни». Журналисты изданий вроде "Москвы" и "Домостроя", провозгласившие собственную монополию на сантимент к отечеству, а тех, кто любит его иначе, объявившие антипатриотами, без устали клянутся этими словами. А для либеральных авторов "Самодержавие, Православие и Народность" - это жупел, которым запугивают читателей, образ будущего, которое готовит им реакция.
Однако как те, так и другие обычно смутно представляют себе, в чем же состоит эта идея, такая привлекательная или такая устрашающая. Когда, как и для чего она была создана? Молчаливо предполагается, что три эти заветные слова говорят сами за себя и не нуждаются ни в каких комментариях. Надо сказать, что такое неведение отчасти объясняется способом бытования самой теории. Ни ее создатель граф Сергей Семенович Уваров, ни вдохновитель император Николай Первый никогда не стремились разъяснить сущность своей доктрины.
Первая в русской истории официальная идеология стала своего рода образцом для всех последующих, ибо существовала в государственном быту в форме лозунга, а не развернутого учения. Сам Уваров почти не оставил трудов, в которых сколько-нибудь подробно разъяснил свое кредо. Тем более занятно заглянуть на кухню, где готовилось это изысканное блюдо для 40 миллионов подданных Российской империи, которое их потомки переваривают до сих пор. И такая счастливая возможность у нас появилась благодаря московскому историку Андрею Зорину, которого вы сейчас услышите.
Андрей Зорин: Интересное открытие сегодня можно сделать не только в архивах КГБ и ЦК КПСС. В одном из московских архивохранилищ мне удалось отыскать любопытнейший документ - черновик письма Уварова к Николаю Первому от марта 1832 года, в котором первый раз упомянута пресловутая триада. Но прежде, чем познакомить вас с этим посланием, надо немного рассказать о его авторе.
Сергей Семенович Уваров родился в 1786 году, служил по Министерству иностранных дел. В русском посольстве в Вене он подружился со многими знаменитыми в Европе людьми - госпожой де Сталь, Гумбольдтом, Фридрихом Шлегелем. Позднее он переписывался с Гете. Впрочем, общение на вершинах европейской культуры не помешало ему решить свои служебные проблемы, многократно описанным в художественной литературе способом.- Не богатый и не родовитый он удачно женился на дочери министра просвещения графа Разумовского, которая была много старше его и вызывающе нехороша собой. Насмешки по этому поводу преследовали Уварова всю жизнь, так же, как и намеки на его нетрадиционные сексуальные предпочтения.
Карьера его пошла быстро. В 25 лет он стал попечителем Санкт-петербургского учебного округа, в 32 президентом Академии наук. При всем том он был одаренным и широко, хотя по-дилетантски, образованным человеком. Он был членом литературного общества "Арзамас", где близко сошелся с Жуковским и Батюшковым, а ненадолго с Пушкиным, с которым они впоследствии стали непримиримыми врагами. Есть даже мнение, что Уваров приложил руку к пасквилю, ставшего причиной гибели Пушкина. Правда, определенных доказательств нет.
С другой стороны желание Уварова содействовать просвещению было вполне искренним. Он даже вяло возражал против разгрома университетов, который учинил Александр Первый в начале 20 годов, и был переброшен в Министерство финансов. Однако в 1832 году Николай предложил ему место министра народного просвещения, которое некогда занимал его тесть.
В марте того же года Уваров и написал найденное мною письмо. Он сообщал о готовности взять на себя многотрудные обязанности и изложил свое понимание задачи. Письмо это, как и подавляющая часть сочинений Уварова, написано по-французски. Некоторые произведения он создавал так же по-немецки, но языком своего отечества он не пользовался почти никогда. Впрочем, то обстоятельство, что основы русской народности были впервые сформулированы на басурманском наречии, никак не может нас удивить. Что говорить о получившем свое воспитание в венских салонах Уварове, если даже русская душою (по определению Пушкина) Татьяна Ларина "по-русски плохо знала и выражалася с трудом на языке своем родном". И потому, следуя классическому пушкинскому примеру "родной земли спасая честь, я должен буду перевесть" те фрагменты письма, которые предлагаются сегодня вашему вниманию.
"С того самого мгновения, - начинает Уваров обращение к царю, - как Ваше Императорское Величество определили для меня столь сложную и многотрудную сферу деятельности, я испытываю живейшую потребность обратиться к Вашей августейшей персоне, открыть Вам мое сердце, положить к Вашим стопам мое исповедание веры, предложить принципы, которые, по крайней, мере покажут Вашему величеству, как я понял обязанности, возложенные на меня Вашей волей".
Владимир Тольц: Андрей Зорин продолжает.
Андрей Зорин: Ориентация Уварова на Европу сказалась не только в языке, на котором была изложена концепция официальной народности. Самый ход его рассуждения продиктован европейскими событиями.
"Вам, Государь, известно, что 20 лет тому назад я занимал положение, если не близкое, то по меньшей мере аналогичное тому, которое мне было сейчас даровано. 10 или 20 лет моей жизни, годы, в которые я был исполнен молодости и силы, были отданы Министерству просвещения. Период времени, прошедший с поры, когда я почитал карьеру в области народного образования окончательно для меня закрытою, был полон важных событий, оказавших гибельное воздействие на развитие просвещения. События эти оказались неблагоприятными не только для нас, но в той же или еще большей степени для всех государств Европы. Речь идет о нравственной заразе, воздействие которой все уже испытали и продолжают испытывать до сих пор. Всеобщее брожение умов служит ее самой характерной приметой".
Андрей Зорин: Как мы видим, говоря о пережитых миром потрясениях, Уваров деликатно обходит отечественную историю и прежде всего совсем еще недавние события декабря 25 года. Николай не любил даже самых слабых намеков на обстоятельства своего воцарения. Несколькими годами позднее император вычеркнул из официозного учебника истории Устрялова упоминание о декабрьском возмущении, конечно же, выдержанном в более чем в благонамеренном духе. Происшествие это вообще следовало, с его точки зрения, предать забвению. Уварову, который одобрил учебник, пришлось извиняться за допущенный недосмотр.
Итак, вступая в должность, Уваров предусмотрительно основывает свою аргументацию исключительно на европейском опыте, прежде всего французской революции, произошедшей в июле 30 года.
"Достаточно бросить взгляд назад, чтобы проникнуть в ту связь, которая существует между современным положением дел в Европе и всеобщей цивилизацией, вне которой современное общество не может существовать, но которая несет в себе зародыш его разрушения. Июльская революция, по крайней мере, на полвека покончила со всеми идеями общественного прогресса и политического совершенствования. После 1830 года не осталось ни одного думающего человека, который хотя бы однажды не спрашивал бы себя: что же такое – эта цивилизация? Который не пытался бы сравнивать жертвы, которых она требует, с преимуществами, которые она дает. Не вскричал ли недавно с трибуны один из видных авторов июльской Франции господин Гизо, человек, наделенный совестью и талантом: "В обществе нет больше политических, моральных и религиозных убеждений!". И этот вопль отчаяния вырывается сейчас невольно у всех благонамеренных людей в Европе, каких бы взглядов они ни придерживались".
Владимир Тольц: Анализируя эти пассажи послания графа Уварова императору Николаю Павловичу, нашедший это письмо московский историк Андрей Зорин замечает:
Андрей Зорин: Конечно, подмена русской истории французскими событиями связана не только с благоразумным нежеланием Уварова бередить высочайшие раны. Дело в том, что отечественный консерватизм, даже осуждая Запад, неизменно на него оглядывается. И ссылка на европейский авторитет вроде Гизо как бы дает суждениям автора письма необходимый вес. Кроме того, такое умолчание позволяет противопоставить Россию Западу. И автор письма, и его адресат понимают, что под июлем 30 в Париже имеется в виду декабрь 25-го в Петербурге. Но в то же время могут в нужный момент как бы забывать об этом.
"Поторопимся, однако, заявить: Россия не достигла такой степени падения, она сохранила в себе религиозные, политические и моральные верования, служащие единственным залогом ее благополучия и остатком ее народности. Задача правительства собрать их воедино и сделать из них якорь, который позволит России выдержать ураган. Но как собрать эти разрозненные и лишенные целого элементы? Как приспособить их к нынешнему положению умов, как заключить их в систему, которая объединила бы преимущества нынешнего порядка вещей, виды на будущее и традиции прошлого? Как сделать образование одновременно нравственным, религиозным и классическим? Как идти вместе с Европой и не удаляться от присущего нам места? Как взять из просвещения то, без чего не может существовать великое государство, и отвергнуть все то, что содержит семена беспорядков и потрясений?".
Андрей Зорин: Уваров далек от оголтелого обскурантизма, он даже пытается доказать напуганному революционными потрясениями в России и на Западе Николаю, что просвещение необходимо, что оно может и должно быть приспособлено к идеологическим целям режима. Прокладывая дорогу поколениям будущих властителей России, он призывает брать на Западе полезное и отвергать чуждое нам.
"Для того, чтобы Россия выстояла, - переходит Уваров к своей заветной идее, - для того, чтобы она процветала, для того, чтобы она жила, необходимо сохранить три великих государственных принципа, а именно - национальную религию, автократию, народность. Без национальной религии народ гибнет так же, безусловно, как и отдельный человек. Лишить его веры, значит лишить сердца, крови, утробы, поставить на самую последнюю ступень морального и политического порядка. Человек, преданный свой стране, не согласится отказаться ни от одной догмы господствующей церкви, так же, как он не согласится на похищение единой жемчужины с короны Мономаха".
Андрей Зорин: Как и многие позднейшие идеологи, Уваров склонен беллетризовать текст, подменять аргументы метафорами и риторическим напором, художественность изложения нарастает, когда он переходит ко второй части своей триады.
"Энергия самодержавной власти есть необходимое условие существования Империи. Если политические мечтатели, я не говорю об убежденных врагах порядка, сбитые с толку ложными понятиями, создадут себе идеальный порядок вещей, будут воспламеняться теорией и гнаться за словами, мы сможем им ответить, что они не знают своей страны, заблуждаются относительно ее положения, ее потребностей, ее нравов. Мы скажем им, что, признав химеру ограничения власти монарха и равенство прав всех сословий, национальное представительство на европейский манер и конституционные формы правления, колосс не сможет просуществовать и двух недель. Более того, он рухнет прежде, чем эта задуманная работа по его переустройству будет завершена".
Андрей Зорин: Очень характерны эти колебания Уварова в выборе определения для своей концепции между догмой и рациональным доказательством. Они отражают его двойственный взгляд на просвещение и науку, которые абсолютно необходимы, но лишь постольку, поскольку приводят к заранее заданным им выводам. Здесь лежит коренное противоречие уваровской доктрины, как по существу и любой официальной идеологии, которая представляет из себя в виде истины, доступной для разума.
Вообще говоря, перед любым идеологом есть две возможные стратегии. Он может или стремиться внушить иррациональную веру, которая принципиально не нуждается в доказательствах, или убедить в том, что владеет единственным научным мировоззрением. Если иллюстрировать эти различия примерами из 20 века, то в первом типе мы узнаем немецкий фашизм с его мистикой крова и почвы, а во втором услышим до боли знакомее "учение Маркса всесильно, потому что оно верно". Почвенно уваровская доктрина вроде бы должна была тяготеть к мистическому началу, что мы и видим у его сегодняшних единомышленников. Интеллектуал Уваров все время ищет неопровержимых аргументов. И эти противоречия оказываются особенно заметны, когда в двух первых категориях своей триады он переходит к третьей, наименее определенной.
"Вопрос народности сложнее, чем вопрос о самодержавной власти, но он опирается на столь же твердые основания. Трудность, которую он заключает в себе, состоит в сочетании прежних и новых идей. Народность – это не ретроградное состояние, более того, это не неподвижное состояние. Политический организм может и должен развиваться подобно человеческому. Речь идет не о том, чтобы помешать этому движению, но лишь о том, чтобы не придать ему чужих и искусственных черт, чтобы сохранить национальную идею в основании государства и прежде всего в общественных институтах".
Андрей Зорин: Таким образом, идею народности Уваров определяет чисто отрицательно. Она не может быть ни ретроградной, ни прогрессистской, занимая, как и положено истине, место между крайними предрассудками. Однако, в чем ее собственная сущность, так и остается невыясненным. По-видимому, под этими словами скрывалось общее для царя и министра отношение к крепостному праву. Оба они почитали его сохранение безусловной необходимостью, однако хотели бы оставить дверь открытых и для частных, сообразных с духом временем усовершенствований этого института.
Заслуживает внимания и интонация, с которой Уваров говорит о своих возможных оппонентах, тех, кого он называет политическими мечтателями, и отделяет от неисправимых врагов. С одной стороны, их не должно и не может быть много, ибо сама почва российской жизни не дает основы для произрастания на ней семян европейской нравственной заразы.
"Мания обновления, не знающая узды и системы, мания легкомысленного отрицания является в России болезнью лишь весьма небольшого числа людей. Символ этой школы настолько слабый, что она не только не увеличивает числа своих приверженцев, но и теряет их с каждым днем. Можно утверждать, что в России нет менее популярной доктрины, ибо не может быть системы более бесплодной и в большей степени окруженной презрением".
Андрей Зорин: И в то же время признать безусловную слабость противников не менее опасно. Ибо если враждебная школа рассасывается сама собой, то нет нужды в напряженной борьбе с ней, в формулировании официальной идеологии и отстаивания ее всей мощью государственности России. И Уваров, противореча сам себе, неожиданно представляет себя Дон Кихотом, вышедшим на бой с великаном.
"Вы мне повелели, сир, занять эту брешь. В этом слове нет никакого преувеличения, ибо никогда еще консервативные идеи не подвергались столь живым нападкам и не защищались так слабо. Здесь я и останусь до последнего мгновения. Я все же позволю себе надеяться, что Ваше Величество соблаговолит принять во внимание сложные обстоятельства, в которых открывается мне моя деятельность в Министерстве просвещения, как положение духа общества и в особенности поколения, которое оканчивает сейчас наши скверные школы. Поколение потерянное, если не враждебное, лишенное знаний, состарившееся, не успев пожить, искушенное невежеством и модными софизмами, не стремящееся посвятить свое будущее благу Отечества. В этих обстоятельствах я рискую надеяться, что если по примеру многих я буду побежден силой вещей, если мой успех не будет соответствовать моему рвению и ожиданиям Вашего Величества, мне будет позволено с честью удалиться в свое убежище и унести туда убеждение, что я по мере своих сил исполнил свой долг преданности к поддержанию порядка, к славе царствования Вашего Императорского Величества".
Андрей Зорин: Так оно и вышло. Деятельность Уварова на ниве просвещения отнюдь не была бесплодной: при нем открывались университеты, гимназии, училища, готовились профессорские и учительские кадры, развивалась академия. Но усилия удержать развитие просвещения в определенных рамках не имели и не могли иметь успеха.
В 1848 году во Франции грянула новая революция, и стремление министра просвещения отстаивать монархические и национальные идеи без резких толчков торопливости и насилия, перестала импонировать императору. Уваров был смещен, а университеты, которые он так опекал, разгромлены как рассадник вольномыслия.
В 1855 году Уваров умер. Незадолго до этого он выпросил себе право начертать на своем графском гербе девиз: "Самодержавие, Православие, Народность". В марте 1992 года, этой первой попытке создать в России государственную идеологию, исполнилось 160 лет. За эти годы сами идеологии изменялись много раз, но для их творцов, в том числе и тех, кто никогда не подозревал о существовании графа Уварова, его уроки оказывались значимыми. Раз за разом предпринимались попытки заставить Россию идти вместе с Европой, не удаляясь от своего места. Меряться с Западом, сохраняя по отношению к нему чувство превосходства. Пользоваться благами европейской цивилизации, отвергая то главное, что составляет ее сущность. Столь же неизменными были попытки представить свои построения плодом рациональной научной аргументации, основанной на фактах. При этом доводы постоянно заменялись метафорами, а неугодная историческая реальность объявлялась несуществующей. Точно так же противники всегда изображались ничтожными распространителями чужеземной заразы, лишенными корней в национальной почве, и вместе с тем они окружали идеолога со всех сторон и обладали такой силой, что вступить с ними в борьбу означало совершить подвиг самоотвержения.
И самое главное, наиболее одиозные общественные институты, самые неприглядные стороны политического режима каждый раз получали статус краеугольных камней национальной жизни, без которых держава неминуемо должна была исчезнуть с лица земли.
Графу Уварову стоит отдать должное: именно ему, просвещенному карьеристу европейской кладки, автору гладких стишком на французских и немецких языках, повторяю, корреспонденту Гете и Бальзака, удалось предугадать все основные механизмы российского государственного консерватизма, почти вне зависимости от его конкретного идейного содержания.
В этом небольшом письме, написанном на архаичном и витиеватом французском, скверным почерком и с густыми помарками, заключены, как выразился сам Уваров, традиции прошлого, преимущества настоящего положения вещей, и быть может, виды на будущее. Именно поэтому черновичок этот стоит разобрать и над ним задуматься.
Владимир Тольц: Об Уваровской триаде рассказывал историк (ныне профессор) Андрей Зорин.
Запись 20-летней давности – фрагмент передачи "Наша с вами история".
