Выставка «Норман: архетипические вариации»

Елена Фанайлова: Свобода в Государственном центре современного искусства. Выставка «Норман: архетипические вариации». Это вариации 12-ти художников на тему сна филолога и исследователя творчества Набокова Саймона Уолдрона. Саймону приснился некоторый сон, который он записал в виде 12-ти предложений, и эти стейтменты он предложил проиллюстрировать своим 12 друзьям, единомышленникам, людям, которые работают в сфере современного искусства.

Начнем с текста сновидения Саймона.

1. Джозеф и Мэри Смит мирно жили на ферме с Тимом, своим шестилетним сыном.

2 Больше всего на свете Тим любил своего старого осла по имени Норман.

3 Несколько лет назад дряхлого, страдавшего ревматизмом Нормана удалось спасти от жестокого фермера.

4 Для Джозефа и Мэри была невыносима мысль о том, как Тим будет горевать, когда Норман умрет, a это должно было случиться очень скоро.

5 Они долго обсуждали, как поступить, и наконец решили, когда наступит ночь, увести осла.

6 Нормана должны были безболезненно усыпить на живодерне.

7 А Смиты приведут вместо него нового, юного осла и скажут Тиму, что это Норман возродился.

8 Все шло по плану, и однажды солнечным утром они вместе с Тимом поднялись на склон, где обычно пасся осел.

9 Но Тим оцепенел, увидев, что Нормана нет, а на его месте пасется молодой ослик.

10 Родители отвели Тима домой и попытались внушить ему, что ослик это и есть Норман. Но у мальчика начался жар, бред, и он умер.

11 Они похоронили Тима рядом с Норманом.

12 Единственным утешением для родителей в их горе стал ослик. Ему дали имя Манфред, любили его и воспитывали как родное дитя...

Каковы были ваши эмоциональные, моральные реакции на эту историю? Мне кажется, она вызывает желание не столько ее психоаналитически или культурологически комментировать, сколько озадачиться, почему же эти люди – Джозеф и Мэри – поступили так странно, почему они решили, что мальчика можно обмануть? Почему они воспитывали подмененного ослика как своего ребенка? В этой истории есть какие-то странности глубоко трогательные и детские, но, в то же время вполне базовые.

Саймон Уолдрон: Никакой моральной ответственности по этому вопросу я абсолютно не чувствую.

Елена Фанайлова: За действия своих персонажей?

Саймон Уолдрон: Это вопрос безответственности, что важно для меня.

Многие считают, что этот текст искусственный, то есть не верят, что это действительно сон.

Елена Фанайлова: Или восходящий к Евангелию, например, - упрекнуть в этом ваш текст легко.

Саймон Уолдрон: Мне кажется, важны два аспекта этого сна, и они связаны с вопросом безответственности. Первое – сам по себе сон, он мне показался интересным, потому что какие-то узоры сочинялись. Я понимаю, что чужие сны не могут так восприниматься, как собственные. Но это был для меня эмоциональный, интенсивный опыт сна. Может быть, это свойство любых интересных снов. И второй его аспект. Мне не раз снился такой сон. Тем не менее, обычно сон – это в виде пересказа, человек находится в какой-то ситуации, что-то чувствует и так далее. А тут можно назвать это маленьким рассказом, но он сочинялся во время сна. Я имею смелость называть это сном, что происходит во время сна. А как иначе это называть?..

Но из-за того, что это имеет форму нарратива, рассказа и отличается от пересказа, то есть вопрос вспоминания оригинального текста, получается, что этим текстом и является сам сон, а не пересказ. Сон был интересен тем, что он снился так, как будто я его не сочинял сам. Но я за него не несу ответственности. Может быть, чувствуются какие-то моральные темы и вопросы, но я вряд ли больше про это смогу сказать, чем кто-либо в этом зале. Это стало каким-то объективным материалом.

Никита Алексеев: Мне кажется, что насчет морализма или не морализма сюжета... Если посмотреть на историю искусства, там огромное количество абсолютно аморальных сюжетов, на которые сделаны шедевры. Сюжет Саймона Уолдрона – это просто предел чистоты и ясности. Мне не очень интересно, был ли это сон или Саймон написал этот текст. Я верю Саймону, что это сон. Но когда я его прочитал, я в него влюбился из-за того, что это удивительно прозрачный и одновременно туманный текст. Не будучи англичанином, не могу судить, но, на мой взгляд, это крайне английский текст. Русскому такой сон не приснился бы.

Я его читал по-английски, и по-английски он, уверяю, еще лучше, чем по-

русски. И мне прежде всего было интересно найти какой-то собственный

способ визуализации чужого сна и чужого текста, если угодно, чужой темы.

Елена Фанайлова: И вы визуализировали через английскую акварель

XIX века?

Никита Алексеев: Это был исходный материал. Мои работы крайне не похожи на английскую акварель XIX века, которую я очень люблю. Ну да, это была попытка следовать живописи водой.

Вадим Захаров: Для меня тоже сюжет был не особо важен. Мне он очень понравился, но на меня он никаким образом не повлиял. Но то, что это был сон, для меня было важно. Тут прозвучала тема перевода. Собственно, моя работа называется «Перевод сна». То есть для меня было важно отразить структуру сна. И там два цвета – черный и синий, бирюзовый. Вначале я писал русский текст, один на другой, а сверху – английский. И это отражает структуру любого сна. Ты не можешь вычленить, если тебе приснился в середине ночи один сон, потом второй, третий, где начало, где конец. Утром ты просыпаешься – и у тебя некий слепок, отпечаток всей предыдущей ночи. Но это одновременно и структура всей истории искусства. Мы многое пропускаем, мы не можем восстановить оследовательность. И для меня это было двойное прочтение.

Можно еще сказать, что вся эта выставка мне несколько напоминает ностальгический период 80-х годов, когда кто-то задавал какую-то тему или придумывал идею, и все друзья, коллеги очень легко и с удовольствием реагировали на эту тему и что-то делали. Но эта традиция за годы после «перестройки» почему-то была забыта. Я думаю, что для многих было неожиданным, что такая выставка состоялась, и все ощущали, что это не

просто идея какого-то человека, а это все-таки находится в некой традиции,

которая была характерна для русской культуры.

Ира Вальдрон: Я думаю, что мы все занимались вопросами перевода.

Было важно перевести это на какой-то другой язык. И мне эта история

показалась очень сентиментальной.

Елена Фанайлова: А мне она показалась довольно жестокой. Потому что для меня это история предательства и подмены, и разрушения

сакрального.

Ира Вальдрон: Я должна была как-то решить вопрос пластически. Мне не хотелось говорить от своего имени, я хотела спрятаться за чужими изображениями. Поэтому я работала на основе промышленного дизайна и двух великих классиков – Магритт и Малевич.