Марк Харитонов. Стенография начала века. 2000-2009. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 488 с., ил.
"И вот я сижу в раздумье, - пишет автор в предисловии к книге, - над уже необозримой грудой густо исписанных листков и тетрадей: что мне с ними всё-таки делать? Или не делать ничего? Всё-таки жалко, если это совсем исчезнет, как жалко бывает всякой бесследно ушедшей жизни."
Чувство, слишком даже знакомое всякому усердному дневникописцу. Как будто жизни, ушедшей со следами, жалко не бывает, м-да.
И всё-таки что-то во мне, всеядном читателе, упорно сопротивляется пониманию того, как и ради чего люди рискуют издавать свои, для себя одного писанные дневники при собственной жизни. Почему это интересно читать – как раз очень понятно: потому что таким образом видишь, а в некотором смысле и проживаешь, другую жизнь изнутри – да не обработанную, как в художественной литературе, а в более-менее дикорастущем, приближенном к настоящему виде (хотя это тоже, конечно, иллюзия: у дневниковой обработки жизни – у дневникового её усмирения – мощнейшие традиции). Но - издавать? Отчуждать свою, действительно изнутри прожитую, единственную жизнь, отдавать её на чужое рассмотрение? Отваживаться на такую публичную уязвимость? Ничего себе культурная форма.
В случае Марка Харитонова вопрос "почему" оказывается даже острее обыкновенного, потому что его дневник много лет писался и по сей день пишется именно для самого себя. Даже графически: стенографическими значками, чтобы никто другой не прочитал. И вдруг автор решается взять на себя труд расшифровки всего этого личного графического бормотания. Ну, не всего подряд, - совсем личные записи он оставлял для себя, поэтому о публичной уязвимости в данном случае речь всё-таки не идёт. Но тем не менее: изрядную часть записанного расшифровывает и отдаёт не просто так почитать кому-нибудь, а в печать. Притом уже второй раз в жизни (Предыдущая "Стенография" - "конца века" (1975-1999) - выходила в том же издательстве десять лет назад).
У этого должны быть какие-то специальные задачи. Даже помимо и прежде культурных (сообщить миру, допустим, о пережитых тобой литературных, художественных, исторических и прочих событиях). Именно в отношении собственной жизни, в плане ответственности перед ней, то есть – экзистенциальные.
Взять общечеловеческое в его индивидуальном облике – в другом оно и не бывает – и попробовать его рассмотреть как бы извне. Увидеть именно с общечеловеческой стороны – совершить немного невозможное: вынырнуть из-под изнанки собственных век и посмотреть оттуда, откуда обычно не смотришь.
Личного, как автор ни отбирал, он показывает тут и себе и нам действительно много – и даже довольно уязвимого. Например, мучительная хроника того, как умирала его мать (тем более мучительная, что поданная с предельной сдержанностью, фактографически-скупо). Не такое трудное, но тоже вполне уязвимое, уже потому, что очень внутреннее: сны – особенная безоружность человека перед миром в сновидениях ("…называют моё имя, протискиваюсь сквозь толпу к трибуне, (трибуна громадная, странного вида), обнаруживаю, что забыл, о ком должен говорить)…"
Нет, анализ проживаемого, в том числе той самой Большой Культуры, в харитоновской стенографии тоже есть. История чувств – перемена отношений к себе и к миру: "Я теперь спокойней уступаю лыжню, если меня обгоняют. Раньше начинал бежать ещё быстрей." Обживание возраста: "Человек с возрастом приближается ко всё более важному, существенному, высокому пониманию. Оно представляется всё более близким, но времени остаётся всё меньше, и силы слабеют. Что толку, если он проживёт ещё десяток, другой, сколько угодно лет, а сил будет всё меньше и передать достигнутое другим всё сложнее?" Освоение одиночества – темы, неминуемой для человека, даже очень тесно вплетённого в макро- и микросоциальные связи: "Одиночество как опыт сосредоточенности и выход к полноте, высоте, свободе (после распада, рассредоточенности, катастрофы – через её преодоление) ". О литературе: "Есть ли будущее у литературы? " "Многие ли читают, знают наизусть Пушкина и Мандельштама? " "Джойс сейчас был бы, наверно, невозможен. " О времени: "Мы угодили в неуютное, переломное время и вряд ли доживём до лучшего. Но прошлое было ещё хуже".
Однако ничуть не меньше здесь, если даже не больше - повседневных подробностей: что читал (кстати, индивидуальный слепок с времени, с Большой Культуры), с кем и о чём говорил, от кого получил письма, какую музыку слушал, о чём вспоминал, как реагировал на текущие политические происшествия… - словом, микробиография. И деталей совсем уж бытовых. Какую кормушку для птиц видел в лесу. Какую картинку нарисовал внук. Какой феерической дикости спам пришёл по новейшему для того времени (начало 2000-х) средству связи – ICQ, "что-то вроде пейджера в интернете". "…Я купил водку, и мы славно выпили под картошку с солёными грибами…". "Окончательно порвались лыжные ботинки, надо покупать новые…" "Почернелый умирающий снег." Словом, такие вещи, которые, казалось бы, уж совсем ничего не значат, кроме самих себя. Которые обречены на то, чтобы остаться в собственных рамках и исчезнуть вместе с ними.
И почему-то мне кажется, что это всё - даже важнее мыслей. Может быть, именно потому, что – пренебрежимо-мгновенное, обречённое. Мысль – как, впрочем, и чувство, всё-таки обладает собственным запасом устойчивости: длится во времени, через время (хочется даже сказать, что мысли и чувства – своего рода противоядия против времени). А событие, особенно маленькое, бытовое, – моргнёт – и нет его. Но ведь из такого, исчезающего, состоит сама плоть жизни.
(Кстати, тоже культурная работа, - нет, даже глубже - забота о бытии: спасение исчезающего от исчезновения. Оно же само о себе позаботиться не может. Приходится нам.)
Всё-таки в каждом человеческом опыте есть что-то универсальное. Каждый из нас, в любой своей сиюминутной частности – одновременно, тем же самым жестом, которым предаётся персональным причудам и измыслам, тем же самым движением, которым, казалось бы, рассеивается по своим повседневным подробностям - всечеловек.
Потому-то чтение чужих дневников (а кстати, наверное, и собственных – извне) – это мощный опыт общечеловечности. Чтение, правда, и вообще, в принципе таково. Но это – в особенности.
"И вот я сижу в раздумье, - пишет автор в предисловии к книге, - над уже необозримой грудой густо исписанных листков и тетрадей: что мне с ними всё-таки делать? Или не делать ничего? Всё-таки жалко, если это совсем исчезнет, как жалко бывает всякой бесследно ушедшей жизни."
Чувство, слишком даже знакомое всякому усердному дневникописцу. Как будто жизни, ушедшей со следами, жалко не бывает, м-да.
И всё-таки что-то во мне, всеядном читателе, упорно сопротивляется пониманию того, как и ради чего люди рискуют издавать свои, для себя одного писанные дневники при собственной жизни. Почему это интересно читать – как раз очень понятно: потому что таким образом видишь, а в некотором смысле и проживаешь, другую жизнь изнутри – да не обработанную, как в художественной литературе, а в более-менее дикорастущем, приближенном к настоящему виде (хотя это тоже, конечно, иллюзия: у дневниковой обработки жизни – у дневникового её усмирения – мощнейшие традиции). Но - издавать? Отчуждать свою, действительно изнутри прожитую, единственную жизнь, отдавать её на чужое рассмотрение? Отваживаться на такую публичную уязвимость? Ничего себе культурная форма.
В случае Марка Харитонова вопрос "почему" оказывается даже острее обыкновенного, потому что его дневник много лет писался и по сей день пишется именно для самого себя. Даже графически: стенографическими значками, чтобы никто другой не прочитал. И вдруг автор решается взять на себя труд расшифровки всего этого личного графического бормотания. Ну, не всего подряд, - совсем личные записи он оставлял для себя, поэтому о публичной уязвимости в данном случае речь всё-таки не идёт. Но тем не менее: изрядную часть записанного расшифровывает и отдаёт не просто так почитать кому-нибудь, а в печать. Притом уже второй раз в жизни (Предыдущая "Стенография" - "конца века" (1975-1999) - выходила в том же издательстве десять лет назад).
У этого должны быть какие-то специальные задачи. Даже помимо и прежде культурных (сообщить миру, допустим, о пережитых тобой литературных, художественных, исторических и прочих событиях). Именно в отношении собственной жизни, в плане ответственности перед ней, то есть – экзистенциальные.
Взять общечеловеческое в его индивидуальном облике – в другом оно и не бывает – и попробовать его рассмотреть как бы извне. Увидеть именно с общечеловеческой стороны – совершить немного невозможное: вынырнуть из-под изнанки собственных век и посмотреть оттуда, откуда обычно не смотришь.
Личного, как автор ни отбирал, он показывает тут и себе и нам действительно много – и даже довольно уязвимого. Например, мучительная хроника того, как умирала его мать (тем более мучительная, что поданная с предельной сдержанностью, фактографически-скупо). Не такое трудное, но тоже вполне уязвимое, уже потому, что очень внутреннее: сны – особенная безоружность человека перед миром в сновидениях ("…называют моё имя, протискиваюсь сквозь толпу к трибуне, (трибуна громадная, странного вида), обнаруживаю, что забыл, о ком должен говорить)…"
Нет, анализ проживаемого, в том числе той самой Большой Культуры, в харитоновской стенографии тоже есть. История чувств – перемена отношений к себе и к миру: "Я теперь спокойней уступаю лыжню, если меня обгоняют. Раньше начинал бежать ещё быстрей." Обживание возраста: "Человек с возрастом приближается ко всё более важному, существенному, высокому пониманию. Оно представляется всё более близким, но времени остаётся всё меньше, и силы слабеют. Что толку, если он проживёт ещё десяток, другой, сколько угодно лет, а сил будет всё меньше и передать достигнутое другим всё сложнее?" Освоение одиночества – темы, неминуемой для человека, даже очень тесно вплетённого в макро- и микросоциальные связи: "Одиночество как опыт сосредоточенности и выход к полноте, высоте, свободе (после распада, рассредоточенности, катастрофы – через её преодоление) ". О литературе: "Есть ли будущее у литературы? " "Многие ли читают, знают наизусть Пушкина и Мандельштама? " "Джойс сейчас был бы, наверно, невозможен. " О времени: "Мы угодили в неуютное, переломное время и вряд ли доживём до лучшего. Но прошлое было ещё хуже".
Однако ничуть не меньше здесь, если даже не больше - повседневных подробностей: что читал (кстати, индивидуальный слепок с времени, с Большой Культуры), с кем и о чём говорил, от кого получил письма, какую музыку слушал, о чём вспоминал, как реагировал на текущие политические происшествия… - словом, микробиография. И деталей совсем уж бытовых. Какую кормушку для птиц видел в лесу. Какую картинку нарисовал внук. Какой феерической дикости спам пришёл по новейшему для того времени (начало 2000-х) средству связи – ICQ, "что-то вроде пейджера в интернете". "…Я купил водку, и мы славно выпили под картошку с солёными грибами…". "Окончательно порвались лыжные ботинки, надо покупать новые…" "Почернелый умирающий снег." Словом, такие вещи, которые, казалось бы, уж совсем ничего не значат, кроме самих себя. Которые обречены на то, чтобы остаться в собственных рамках и исчезнуть вместе с ними.
И почему-то мне кажется, что это всё - даже важнее мыслей. Может быть, именно потому, что – пренебрежимо-мгновенное, обречённое. Мысль – как, впрочем, и чувство, всё-таки обладает собственным запасом устойчивости: длится во времени, через время (хочется даже сказать, что мысли и чувства – своего рода противоядия против времени). А событие, особенно маленькое, бытовое, – моргнёт – и нет его. Но ведь из такого, исчезающего, состоит сама плоть жизни.
(Кстати, тоже культурная работа, - нет, даже глубже - забота о бытии: спасение исчезающего от исчезновения. Оно же само о себе позаботиться не может. Приходится нам.)
Всё-таки в каждом человеческом опыте есть что-то универсальное. Каждый из нас, в любой своей сиюминутной частности – одновременно, тем же самым жестом, которым предаётся персональным причудам и измыслам, тем же самым движением, которым, казалось бы, рассеивается по своим повседневным подробностям - всечеловек.
Потому-то чтение чужих дневников (а кстати, наверное, и собственных – извне) – это мощный опыт общечеловечности. Чтение, правда, и вообще, в принципе таково. Но это – в особенности.
