Дмитрий Волчек: ''Я буду жить до старости, до славы'' – строка из стихотворения Бориса Корнилова стоит на обложке книги, о которой мы будем говорить в радиожурнале ''Поверх барьеров''. Поэтическое предсказание сбылось лишь отчасти, Корнилов узнал славу, но погиб очень рано, его расстреляли в 1938 году, когда ему было всего 30 лет. В пятисотстраничном томе, выпущенном издательством ''Азбука'', собраны стихотворения и поэмы Корнилова, дневник его первой жены Ольги Берггольц, материалы дела НКВД по обвинению поэта в контрреволюционной деятельности. Книга составлена писателем Наталией Соколовской, а один из разделов сборника подготовлен Ириной Басовой – дочерью Бориса Корнилова и Людмилы Борнштейн. Ирина Борисовна, живущая во Франции, подготовила для этой книги воспоминания своей матери и ее переписку с Таисией Михайловной Корниловой, матерью поэта.
Ирина Басова: Я хранила много лет мамины письма, которые мне в свое время переслала бабушка.
Дмитрий Волчек: Ведь это была семейная тайна, и вы открыли ее уже после смерти матери?
Ирина Басова: Совершенно верно, это была семейная тайна. Тем не менее, имя Корнилова-поэта жило в нашей семье, потому что мама была знатоком русской поэзии, у нее был очень хороший вкус, на мой взгляд, и у нее в биографии были замечательные встречи с поэтами. Когда она вышла замуж за Корнилова, ей было чуть больше 16 лет, и они вращались, если можно так сказать, в ленинградской литературной и культурной элите. Среди их близких друзей были Зощенко, Ольга Форш – не поэты, но, тем не менее, люди слова. Мама мне рассказывала о том, как они слушали Мандельштама, это был 33-й или 34-й год, когда он приезжал в Ленинград из ссылки. И она прекрасно помнила и знала всю русскую поэзию, которая в те годы, когда я росла, была под запретом. И с маминых слов я услышала стихи Мандельштама, Ахматовой, Гумилева, которого Корнилов очень любил. И все-таки в семье жила тайна, что я – дочь Корнилова. Это можно объяснить. Во-первых, поначалу это было просто опасно для жизни – и для маминой, и для моей, а потом возникла замечательная семья, у меня был чудный второй отец, которого я очень любила и который меня любил тоже. И не было надобности мне искать другого отца. Тем не менее, у меня была бабушка, мать Бориса Корнилова. После маминой смерти я получила по почте большой пакет, в котором лежали мамины письма, которые она писала на протяжении всех этих лет бабушке. Бабушка решила таким образом рассказать мне тайну моего рождения.
Дмитрий Волчек: Ирина Борисовна, прошло уже 50 с лишним лет, но, наверное, такие чувства не забываются. Что вы тогда почувствовали, когда открыли эти письма, прочитали и узнали, что вы – дочь поэта, стихи которого знаете с детства?
Ирина Басова: Я почувствовала боль за искалеченную жизнь человека, которого убили в 30 лет, который только начинал, может быть, быть поэтом. Безусловно, боль за маму мою, которая потеряла мужа. Боль за страну, которая так щедро распоряжается жизнью своих лучших сынов. Я говорю патетические слова, но пусть это в таком виде и идет в эфир. Тем более, наш слушатель привык к патетике.
Мне очень жаль, конечно, что мама мне не рассказала какие-то детали. Помимо того, что это моя биография, для меня это было бы очень важно как литературный сюжет, потому что она на самом деле общалась с необычайно интересными людьми, которые формировали наше время и которые меня в каком-то смысле формировали. Мама мне много рассказывала она мне только не говорила, что Корнилов – мой отец. То есть она мне рассказывала и, в какой-то момент — стоп, дальше нельзя идти. Вероятно, была договоренность с моим вторым отцом который, вероятнее всего, очень ревниво относился и к маминому прошлому, и к Корнилову, я так думаю.
Ирина Басова: Нет. Детей же не посвящали… Я училась в советской школе. Но, могу сказать к своей чести, что, когда умер Сталин, слез из меня выдавить было нельзя, это точно. То есть наша семья была, скажем так, нормальная – там не было никакого пиетета ни перед коммунизмом, ни перед партией, ни перед Сталиным. У нас в семье царило искусство, культура и, к сожалению великому, мамина болезнь. Потому что, сколько я помню себя, мама была больна – она заболела туберкулезом во время блокады и умерла в Крыму в 60-м году.
Дмитрий Волчек: И в 1960-м году вы получили от бабушки письма…
Ирина Басова: Да. Села в самолет и полетела в город Горький знакомиться с бабушкой. С этого момента я почувствовала себя причастной к семье, когда эта пожилая полная женщина меня обняла ночью. Я ночным поездом приехала из Горького в Семенов. И вот в этот момент произошло это замыкание, я почувствовала, что принадлежу этой семье.
Дмитрий Волчек: Важно сказать, что они не знали – ни ваша мать, ни бабушка – до 1956 года, что Борис Корнилов убит, он думали, что, может быть, он жив. И в письмах времен реабилитации все время возникает вопрос: а, может, он жив где-то?
Ирина Басова: Это было, я думаю, в любой семье. Люди жили надеждой до тех пор, пока им не показывали бумажку, в которой было слово ''расстрел''. Это слово ''расстрел'' и подвигло Наталию Соколовскую на подвиг – делать эту книгу. Все началось с нее, книга началась с нашей встречи с Наталией Соколовской. Наташа уже до того сделала книгу ''Ольга''…
Дмитрий Волчек: Книга, о которой говорит Ирина Басова, ''Ольга. Запретный дневник'', вышла в 2010 году. Мы уже рассказывали в радиожурнале ''Поверх барьеров'' об этом томе, в котором были опубликованы фрагменты дневников Ольги Берггольц разных лет. А в сборнике ''Я буду жить до старости, до славы'' помещены дневники Берггольц 1928-30 годов – время ее недолгого и несчастливого брака с Корниловым. Я спросил Ирину Борисовну, какое впечатление произвели на нее дневниковые записи первой жены ее отца.
Ирина Басова: Это трагическая судьба, но я знала это и до дневников. Я не знала деталей, не знала ежедневной муки Ольги, но все о ней я знала. Поэтому я была чрезвычайно удивлена, когда в интернете нашла заметку Евгения Евтушенко, который пишет об Ольге так, как будто она всю жизнь была женой Корнилова, и что в 38 году выбили ее ребенка и Корнилова.
Дмитрий Волчек: Вообще много путаницы. В ''Википедии'' написано, что вы – дочь Ольги Берггольц. Вы пишете в предисловии о легендах, которые окружают имя вашего отца. Действительно, много вранья и ошибок.
Ирина Басова: Это меня и подвигло решиться на публикацию. Вы правильно сказали, что там много личного и, тем не менее, я поняла, что никто, кроме меня, этого сделать не сможет. Это было решение непростое, но я очень довольна, что я на это пошла, и я довольна результатом.
Дмитрий Волчек: Кроме книги, снят еще и фильм о том, как вы приезжаете в Семенов и на Левашовскую пустошь и встречаетесь с сыном Николая Олейникова. Вы знакомы были с ним раньше?
Ирина Басова: Нет, я с ним не была знакома, но со стихами его отца я была знакома с детства. Мама читала нам:
Маленькая рыбка, жареный карась,
Где твоя улыбка, что была вчерась?
Это были люди, которые шутили и, вот — дошутились. Его сын — замечательный человек, прекрасный, и я очень рада, что с ним познакомилась. Конечно, контекст был не самый веселый, но тем не менее. Как Наташа правильно сказала, это был лучший Вергилий по Левашовскому кладбищу.
Дмитрий Волчек: Он говорил, что только два русских поэта были расстреляны и покоятся на Левашовской пустоши – ваш отец и его отец.
Дмитрий Волчек: Я спросил Ирину Борисовну, какое стихотворение отца она хотела бы услышать в нашей передаче.
Ирина Басова: Очень хорошее стихотворение, которое я с детства помню:
Айда, голубарь, пошевеливай, трогай,
Коняга, – мой конь дорогой!
Я люблю ''Качку на Каспийском море'' — то, что сегодня стало в каком-то смысле, безусловно, классикой. И еще мне нравится стихотворение, которое в книге 1966 года, в Большой серии ''Библиотеки поэта'', идет как шуточное и неоконченное:
У моей, у милой, у прелестной
на меня управа найдена.
Красотой душевной и телесной
издавна прославилась она.
Говорит, ругается:
— Ты шалый,
я с тобою попаду в беду,
если будешь водку пить — пожалуй,
не прощу,
пожалуй, и уйду.
Навсегда тебя я позабуду...
Я встаю.
В глазах моих темно...
— Я не буду водку пить,
не буду,
перейду на красное вино.
Если говорить серьезно, мне кажется, что, может быть, кто-нибудь из наших литературоведов после книги, о которой мы говорим, перечитает заново стихи поэта Бориса Корнилова — без писем, без политизации. Потому что, на мой взгляд, Борис Корнилов — замечательный лирический русский поэт, его язык литературный несравним ни с каким другим, он очень самобытен. Вот мне хотелось бы, чтобы нашелся среди замечательной плеяды сегодняшних молодых русских литературоведов человек, который заново прочитает для себя и расскажет читателям, что такое русский поэт Борис Корнилов.
Дмитрий Волчек: Пожелание дочери поэта попробовал исполнить Борис Парамонов, прочитавший новое издание стихотворений Бориса Корнилова.
Борис Парамонов: От Бориса Корнилова после его смерти осталась всего лишь песня из кинофильма ''Встречный', естественно, потерявшая имя автора стихов. Но музыку написал сам Шостакович, и она постоянно звучала на концертах и по радио – даже и в сталинское время. После Сталина Борис Корнилов был, как и миллионы других, посмертно реабилитирован, начали выходить его сборники, отдельные стихи помещались в хрестоматии. Самым хрестоматийным было стихотворение ''Качка на Каспийском море'' с замечательной строчкой ''Мы любили девчонок подлых''. Вот уже по этой строчке можно было понять, что Корнилов в какой-нибудь комсомольский канон не укладывается, что у него нужно и можно искать чего-то поострее.
Да взять ту же песню о встречном. Пелась-то она пелась, но в сокращенном варианте, не было вот этой строфы с соответствующим припевом: ''И радость никак не запрятать, Когда барабанщики бьют. За нами идут октябрята/ Картавые песни поют./ Отважные, картавые/ Идут, звеня./ Страна встает со славою/ Навстречу дня''. Вот это слово ''картавые'', как слово ''подлые'' в ''Качке'', сразу же удостоверяет поэта. Поэта можно увидеть по одной строчке – и по одному даже слову. А у Корнилова не только таких слов и строчек много, но и целых стихотворений. Первым делом ищите: есть ли у поэта звук. А у Корнилова он был:
Я от Волги свое до Волхова
По булыжникам, на боку
Под налетами ветра колкого
Сердце волоком волоку.
Он поэт очень не простой, хотя в обличье молодого в двадцатых-тридцатых годах скорее всего ожидался именно какой-нибудь комсомольский энтузиазм. Но тут лучше вспомнить Есенина, который задрав штаны бежал за комсомолом. Борис Корнилов был не столько комсомольцем, сколько попутчиком. Просто жить выпало в это время, а молодому прежде всего хочется жить, и при любом режиме. Это не идеология, а физиология, если угодно.
Но ведь и ''физиология'' у Корнилова далеко не радостная. С самого начала у него звучат ноты, которые иначе как трагедийными не назовешь. И Есенин, влияние которого очень чувствуется у начинающего Корнилова, не элегический, а скорее хулиганский, отпетый. Корнилов видит себя шпаной, лихим парнем, погубителем несчетных девок. И девки у него в основном подлые. ''Молодой, голубоглазой / И рука белым-бела / Ты же всё-таки заразой,/ Нехорошая, была''. И образ жизни у него такой был, с пьянством и скандалами, и стихи такие. Его в 1936 году исключили из Союза писателей – надо полагать не только за пьянство.
Интересно, однако, как всё это выразилось в стихах. У Корнилова, кроме Есенина, был еще один учитель – Багрицкий, тоже ведь не коммунист, а скорее анархист. У них есть общая тема, у Корнилова оформившаяся в ладах Багрицкого: природа, лес, дикие лесные звери, и человек в этом лесу – охотник, человек с ружьем. Известно, что Багрицкий подарил Корнилову ружье. И это не единственное у Корнилова от него наследство. Большая поэма Корнилова ''Триполье'' вдохновлена ''Думой про Опанаса'', но разработана много богаче, заставляя вспомнить уже об ''Улялаевщине'' Сельвинского.
Вот инспирация Багрицкого — из стихотворения ''Начало зимы'':
Довольно. Гремучие сосны летят,
Метель нависает, как пена,
Сохатые ходят, рогами стучат,
в тяжелом снегу по колено.
Опять по курятникам лазит хорек,
Копытом забита дорога,
Седые зайчихи идут поперек
Восточного, дальнего лога.
Оббитой рябины последняя гроздь,
Последние звери – широкая кость,
высоких рогов золотые концы,
декабрьских метелей заносы,
шальные щеглы, голубые синцы,
девчонок отжатые косы…
Тут еще одного одессита, кроме Багрицкого, вспомнить можно – Бабеля, такие его слова: ''Мы смотрели на жизнь, как на майский луг, по которому ходят женщины и кони''. Но у Корнилова отнюдь не весело на этом лугу, да и не луга у него чаще всего, а лес и болото.
Деревья, кустарника пропасть,
Болотная прорва, овраг…
Ты чувствуешь – горе и робость
Тебя окружают - и мрак.
Ходов не давая пронырам
У самой качаясь луны,
Сосновые лапы над миром,
Как сабли, занесены.
Рыдают мохнатые совы,
А сосны поют о другом –
Бок о бок стучат, как засовы,
Тебя запирая кругом.
Тебе, проходимец, судьбою
Дорогой – болота одни;
Теперь над тобой, под тобою
Гадюки, гнилье, западни.
Потом, на глазах вырастая,
Лобастая волчья башка,
Лохматая, целая стая
Охотится исподтишка
…………………………….
Ни выхода нет, ни просвета,
И только в шерсти и зубах
Погибель тяжелая эта
Идет на тебя на дыбах.
Деревья клубятся клубами –
Ни сна, ни пути, ни красы,
И ты на зверье над зубами
свои поднимаешь усы.
……………………………
И грудь перехвачена жаждой,
И гнилостный ветер везде,
И старые сосны – над каждой
По страшной пылает звезде.
Как и все в тридцатые уже годы, Корнилов думает и пишет о войне. Но ведь какая у него война? Никакого Ворошилова и красных знамен. Стихотворения, так и названное – ''Война'', – картина убиения и гибели:
Жена моя! Встань, подойди, посмотри,
Мне душно, мне сыро и плохо.
Две кости и череп, и черви внутри,
Под шишками чертополоха.
И птиц надо мною повисла толпа,
Гремя составными крылами.
И тело мое, кровожадна, слепа,
Трехпалыми топчет ногами.
На пять километров и дальше кругом,
Шипя, освещает зарница
Насильственной смерти щербатым клыком
Разбитые вдребезги лица.
Убийства с безумьем кромешного смесь,
Ужасную бестолочь боя
И тяжкую злобу, которая здесь
Летит, задыхаясь и воя.
И кровь на линючие травы лия
Свою золотую, густую.
Жена моя! Песня плохая моя,
Последняя, я протестую!
И еще одно стихотворение того же плана – ''Вошь'', поразительное по тяжелой экспрессивности. И это не только Владимира Нарбута напоминает, любившего такую негативную фламандщину, а даже Бодлера, знаменитую ''Падаль''.
Так и сяк, в обоем разе
Всё равно одно и то ж –
Это враг ползет из грязи,
пуля, бомба или вошь.
Вот лежит он, смерти вторя,
Сокращая жизни срок,
этот серый, полный горя,
Полный гноя пузырек.
И летит, как дьявол грозный,
В кругосветный перегон
Мелом меченный, тифозный,
Фиолетовый вагон.
Звезды острые, как бритвы,
Небом ходят при луне.
Всё в порядке. Вошь и битвы –
Мы, товарищ, на войне.
Картины войны – это из будущего. Настоящей трагедией в настоящем времени была коллективизация. Человек крестьянских корней, Корнилов не мог на нее не откликнуться. Вот эти стихи и были причиной, по которой к нему приклеили ярлык кулацкого поэта. Конечно, никакого воспевания кулачества у Корнилова нет, но стихи его на колхозную тему – ''Семейный совет'', ''Сыновья своего отца'', ''Убийца'' – очень нестандартны, в них противостояние двух стихий, дикая борьба не на жизнь, а на смерть, опять же биология, а не идеология. Шкловский написал о капитане из ''Броненосца Потемкина'': он хорош, как пушка. Таковы же кулаки Корнилова. Они не сдаются, а стреляют, так при этом говоря: ''Чтобы видел поганый ворог, Что копейка моя дорога, Чтобы мозга протухший творог / Вылезал из башки врага''. А в ''Убийце'' крестьянин режет скот, не желая отдавать его в колхоз. Концовка: ''Я скажу ему, этой жиле: Ты чужого убил коня, Ты амбары спалил чужие, – Только он не поймет меня''. А в стихотворении ''Одиночество'' сочувственно дан последний единоличник.
Уже наделенный такими клеймами, Корнилов пытался найти другие темы и ноты, воспеть простую радость бытия – комсомольского ли, просто молодежного. И это тоже получалось, потому что талант не изменял:
Пойте песню. Она простая.
Пойте хором и под гитару.
Пусть идет она, вырастая,
К стадиону, к реке, к загару.
Пусть поет ее, проплывая
Мимо берега, мимо парка,
Вся скользящая, вся живая,
Вся оранжевая байдарка.
Но время менялось совсем к худшему. Вот Корнилов пишет ''Ленинградские строфы'' – и девчонка уже не подлая, а хорошая, сознательная комсомолка, впервые голосующая на выборах в Ленсовет. Но последнее стихотворение этого цикла – убийство Кирова.
Корнилову оставалось жить три года.
Он был тогдашним Евтушенко, молодым Евтушенко. И как же повезло тому, что он родился на четверть века позже Корнилова.
Наталия Соколовская: Умница такая! Говорит детям: пускай почитают ''Архипелаг ГУЛАГ'', пускай почитают ''Википедию''... Как передать этот страх, вот это стеснение всех жизненных сил души, в котором люди пребывали в этом государстве в течение стольких лет? Это слишком легкая история – прочитай там, прочитай сям. Надо как-то иначе с людьми разговаривать и объяснять, что было с ними, с их близкими, с их страной, и как жить дальше.
Работа над книгой о Берггольц и книгой о Корнилове показала мне, что мы продолжаем жить, в известном смысле, в том же обществе. Потому что общество с собой не разобралось, не было какого-то процесса, который бы показал нам, почему мы смогли, с одной стороны, позволять делать с нами то, что с нами делали, а, с другой стороны, почему мы сами с собой это делали. Почему десталинизация – это такая трудная история? Потому что мы сами сейчас являемся носителями генов и палачей, и их жертв. Ахматова во второй половине 50-х годов пишет, что сейчас возвращается Россия сидевшая, и ''две России – Россия сидевшая и Россия сажавшая – посмотрят в глаза друг другу'', так вот мы, в сущности — поколение, которое родилось от этого страшного взгляда, мы несем в себе эти оба заряда. И разбираться, конечно, сейчас нам с самими собой невероятно сложно, но это нужно. Вот книга о Корнилове... За что человека убили? За что? Что эта система, что эти органы НКВД, что делала система с этими людьми?
Трудно представить, что машины-душегубки были впервые применены на территории Советского Союза вовсе не гитлеровскими захватчиками впервые, а были они применены в конце 30-х нашими же гражданами против наших же граждан. Потому что, когда наших граждан, которые были объявлены ''врагами народа'', вели на расстрел, чтобы они там не очень бегали, не очень сопротивлялись и не мешали себя расстреливать, их по дороге немножко придушивали. Или изобретение капитана Матвеева, который работал здесь, в Ленинградском НКВД – колотушки, которыми людей оглушали, чтобы они не очень сопротивлялись, когда их будут убивать. Вы понимаете, это делали наши люди с нашими людьми! Вот оставить это все вот так? На самом деле ответа на это нет. Иногда мне кажется, что проблема медицинская, потому что она настолько непредставима. Берггольц в одном из дневников, это 1936 год, когда начинается эта истерия, эти все процессы начала Большого террора, когда этот маховик начинает работать, арестовали одного, второго, третьего, она говорит: ''Как же я проглядела? Как же я не видела? Этого не может быть''. То есть это человеческое, божественное в ней сопротивляется. И при этом она заставляет себя, сама себя убеждает говорить: нет, это есть, это так — значит, я не увидела, я просмотрела.
Дмитрий Волчек: И ведь сама невольно сделала что-то для того, чтобы Корнилова признали контрреволюционером, чтобы у нее создалась такая репутация — добивалась, чтобы его исключили из пролетарской писательской ассоциации. Конечно, это до большого террора было, но все равно…
Наталия Соколовская: Ведь началось-то все с чего? Что он завел дружбу с москвичами, с Васильевым и со Смеляковым. Васильев, понятно, это была очень яркая фигура, харизматичная. Кроме того, он имел неосторожность оказаться в нелюбимцах у Алексея Максимовича Горького. Он что-то не так сказал, посмотрел на его невестку, и Горький тогда (это 34-й год) обрушился на Васильева и на Смелякова за их богемный образ жизни. Причем слова там были самые чудовищные. И самое чудовищное из того, что он сказал: ''От хулиганства до фашизма расстояние – короче воробьиного носа''. Для Смелякова это кончается первым арестом, для Васильева это, в итоге, кончается расстрелом. Дальше эту фразу замечательную в 1936 году, уже на фоне троцкистско-зиновьевского заговора, на фоне раскручивания маховика Большого террора, на фоне подготовки к юбилею Пушкина.... Совершенно чудовищно, когда ты смотришь развороты этих газет 36-го года, то на одной полосе — Пушкин, Пушкин, Пушкин, спектакли, статьи, публикации, памятник, черти что, а на другой стороне – смерть этой гадине!... Причем за подписями очень известных и очень сейчас почитаемых людей. И вот Ольга работает в газете ''Литературный Ленинград'', которая уже давно подтравливает Корнилова за эту его богемную жизнь, она знает об этих публикациях и, видимо, кое-какие редакционные статьи, если не пишет (может, и пишет), то редактирует. Но самое страшное – это ее запись в дневнике 1936 года. Она чудовищна, потому что Корнилов, ее первый мужчина, как она сама пишет, Корнилов, отец ее дочери, которая только что, в 1936 году умерла от болезни сердца. И она записывает: ''Борька арестован. Арестован за жизнь. Не жалко''. Вот мы сейчас вернулись к начальной точке нашего разговора. Что эта система, что эти органы НКВД, что этот Сталин, как покровитель всего этого, что делала система с этими людьми, когда женщина могла такое написать в дневнике?
Она с медицинской скрупулезностью фиксировала все свои состояния, все свои перепады, все свои увлечения. Дневники ее иногда выставляют в совершенно чудовищном, с точки зрения современного нормального человека, свете. Она эти дневники могла уничтожить сто раз, а она их хранила дома. Удивительно, но после 1939 года НКВД ей их возвратило. Она их могла уничтожить, а она этого не сделала ни в 40-е, ни в 50-е, ни в 60-е годы. То есть она нам сохранила историю болезни советского человека. Она сохранила историю того, как система прессовала человека, что она с ним сделала, как человек перерождался или не перерождался. И, я думаю, что в этом смысле это, может быть, гораздо значимее того, что она сделала в блокаду для города. И когда эти дневники целиком будут опубликованы, и когда Наталия Громова, замечательный историк литературы, напишет книгу о Берггольц на основе этих дневников, это будет действительно фантастическая история.
У нее есть в 42 году совершенно потрясающая запись. Она пишет: ''Воюю за то, чтобы стереть с лица земли эту мерзейшую сволочь, чтобы стереть с лица земли их антинародный, переродившийся институт''. И она пишет: ''Тюрьма (которую она прошла в 39-м) – исток победы над фашизмом''. Понимаете, человек знак равенства ставит между тюрьмой, между режимом, между НКВД и фашизмом. То же самое было у Заболоцкого в его ''Истории моего заключения''. Его пытали, над ним издевались, его мучили, он с каким-то партийцем в камере говорит, и они приходят к выводу, что им обоим показалось одно и то же – что власть в стране давно принадлежит фашистам.
Дмитрий Волчек: Дневник Берггольц 1928-30 гг, вошедший в книгу Корнилова, я назвал ''дневником барышни'', и Наталия Соколовская со мной не согласилась.
Наталия Соколовская: Во-первых, виден Ольгин темперамент, Ольгино эго невероятное. Понятно, что этот брак был ошибкой, понятно, что она ревнует к Татьяне Степениной, но посмотрите, как она быстро оказывается в таком литературном истеблишменте. Там же уже мелькают имена тогдашних и будущих литературных функционеров. Юрий Либединский, с которым у нее начинались какие-то отношения, но который, в итоге, стал мужем ее сестры Марии. Была очень интересная публикация Наталии Громовой в сборнике Пушкинского Дома, посвященном столетию Берггольц, о Берггольц и Леопольде Авербахе. Уже после Корнилова, она уже была замужем за Николаем Молчановым, у нее развивается роман со страшным человеком, таким партийно-литературным генералом Леопольдом Авербахом.
А вот ''дневник барышни'' сейчас тоже Пушкинский Дом издал, издал книгу материалов о Берггольц, тоже Наталия Прозорова, и там дневник Ольги 13-14-летней. Это потрясающе, когда ты видишь эту верующую, ходящую в церковь девочку, и буквально через три года, в 17 лет, она уже знакомится с Корниловым. И вот этот скачок, что сделало время, эти 20-е годы, как они повлияли на сознание – это же невероятная история.
Наталия Соколовская: Я не уверена, что она была в восторге от того, что он это читал.
Дмитрий Волчек: Но знала об этом.
Наталия Соколовская: Да, она его, безусловно, пыталась держать в тонусе. Это был ранний брак. У нее начинался роман с замечательным человеком Геннадием Гором, но Гор был, по всей видимости, не так смел, как этот провинциальный замечательный мальчик, который там покорил всех и собой, и своими стихами – Борис Корнилов. Наверное, брак этот был ее первый сломом, потому что это был не очень удачный опыт, прямо скажем, и, может быть, все то, что потом дальше в ее личной жизни происходило, в каком-то смысле было последствием и этого брака. Корнилов, мне кажется, с меньшими потерями вышел из этого личного испытания, и его следующий брак с Люсей Бернштейн, Людмилой Григорьевной, мамой Ирины, он был для него очень, если так можно сказать, благополучным. Но был ли он благополучным для Люси? Потому что, безусловно, она была увлечена, это есть в книге. Еще чем хороша эта книжка, что там, кроме переписки Людмилы Григорьевны с матерью Корнилова – ее воспоминания, очень короткие, но, тем не менее, достаточно отчетливо говорящие о том, что было. Конечно, она была вовлечена в этот поэтический круговорот, в этот вихрь.
Дмитрий Волчек: Но она была совсем молоденькой, ей 16 лет было, когда они познакомились.
Наталия Соколовская: Но она рядом с ним как бы росла. Там впервые приведена фотография замечательная, она еще не до конца атрибутирована, где какая-то театральная группа (это, видимо, не артисты, а служебная бригада), а на переднем плане сидят Зинаида Райх с букетом цветов, Мейерхольд, дальше Людмила (Люся) и Корнилов. Это, видимо, 1935-36 год, 35-й, скорее всего. Боже мой! Мы рассматривали эту фотографию, отсканировав, рассматривали ее на экране, это надо видеть, какое же у нее там измученное лицо! Она тоже пишет об этих загулах Бориса — понятно, что для нее этот брак был большим испытанием.
Дмитрий Волчек: Я спросил Ирину Басову, дочь поэта, что она думает о дискуссии Бориса Акунина и Алексея Навального о десталинизации.
Ирина Басова: Я на стороне исторической правды. Мне кажется, что Сталин настолько уже развенчан, что надо быть просто слепым, тупым, немым, чтобы не понимать сталинизм вообще, и роль этого человека, в частности, роли этого больного параноика. Я к нему так отношусь. Потому что такие преступления творить может только человек больной.
Я десять лет проработала в антисоветской газете и очень этим горда. В те годы, когда я работала в ''Русской мысли'', это был единственный свободный орган, орган русского правозащитного движения. Безусловно, я категорически против Сталина, я категорически против сталинизма, но я не беру на себя смелость делать какие-то политические прогнозы. Но то, что я категорически против Путина, это однозначно.
Дмитрий Волчек: В последний раздел сборника ''Я буду жить до старости, до славы'' вошли материалы следственного дела, заведенного в марте 1937 года НКВД в Ленинграде. Бориса Корнилова обвиняли в том, что он ''занимается активной контрреволюционной деятельностью, является автором контрреволюционных произведений и распространяет их, ведет антисоветскую агитацию''. 20 февраля 1938 года поэт был расстрелян. По заданию органов экспертизу стихотворений Корнилова проводил литературовед Николай Лесючевский. Ровесник Корнилова, Лесючевский пережил его ровно на 40 лет и сделал завидную карьеру: был главным редактором журнала ''Звезда'', главным редактором издательства ''Советский писатель'', членом правления Союза писателей СССР. Вот фрагмент из его экспертизы, сохранившейся в следственном деле Корнилова:
Диктор: ''Ознакомившись с данными мне для анализа стихами Б. Корнилова, могу сказать о них следующее. В этих стихах много враждебных нам, издевательских над советской жизнью, клеветнических и т. п. мотивов. Политический смысл их КОРНИЛОВ обычно не выражает в прямой, ясной форме. Он стремится затушевать эти мотивы, протащить их под маской ''чисто лирического'' стихотворения, под маской воспевания природы и т. д. Несмотря на это, враждебные контрреволюционные мотивы в целом ряде случаев звучат совершенно ясно и недвусмысленно. Прежде всего здесь следует назвать стихотворение ''Елка''. В нем КОРНИЛОВ, верный своему методу двурушнической маскировки в поэзии, дает якобы описание природы, леса. Но маска здесь настолько прозрачна, что даже неопытному, невооруженному глазу становится полностью ясна откровенная контрреволюционность стихотворения. Написанное с большим чувством, с большим темпераментом, оно является тем более враждебным, тем более активно направленным на организацию контрреволюционных сил.
КОРНИЛОВ цинично пишет о советской жизни (якобы о мире природы):
''Я в мире темном и пустом...''
''Здесь все рассудку незнакомо...
здесь ни завета,
Ни закона
Ни заповеди,
Ни души''.
Насколько мне известно, ''ЕЛКА'' написана в начале 1935 г., вскоре после злодейского убийства С. М.КИРОВА. В это время шла энергичная работа по очистке Ленинграда от враждебных элементов. И ''ЕЛКА'' берет их под защиту. КОРНИЛОВ со всей силой чувства скорбит о ''гонимых'', протестует против борьбы советской власти с контрреволюционными силами. Он пишет, якобы, обращаясь к молодой елке:
''Ну, живи,
Расти, не думая ночами
О гибели
И о любви.
Что где-то смерть,
Кого-то гонят,
Что слезы льются в тишине
И кто-то на воде не тонет
И не сгорает на огне''.
А дальше КОРНИЛОВ откровенно говорит о своих чувствах:
''А я пророс огнем и злобой,
Посыпан пеплом и золой,
Широколобый;
Низколобый,
Набитый песней и хулой''.
Концовка стихотворения не менее показательна:
''И в землю втоптана подошвой,
Как елка, молодость моя''
мрачно заключает КОРНИЛОВ.
Стихотворение ''ВОКЗАЛ'', стоящее у КОРНИЛОВА рядом с ''ЕЛКОЙ'', перекликается с нею. Маскировка здесь более тонкая, более искусная. КОРНИЛОВ старательно придает стихотворению неопределенность, расплывчатость. Но политический смысл стихотворения все же улавливается вполне. Автор говорит о тягостном расставании на вокзале, об отъезде близких друзей своих. Вся чувственная настроенность стихотворения такова, что становится ясно ощутимой насильственность отъезда, разлуки:
''И тогда —
Протягивая руку,
Думая о бедном, о своем,
Полюбил я навсегда разлуку,
Без которой мы не проживем.
Будем помнить грохот на вокзале,
Беспокойный, тягостный вокзал,
Что сказали, что не досказали,
Потому, что поезд побежал.
Все уедем в пропасть голубую''.
Очень двусмысленны следующие строки о том, что потомки скажут, что поэт любил девушку, ''как реку весеннюю'', а эта река —''Унесет она и укачает
И у ней ни ярости, ни зла,
А впадая в океан, не чает,
Что меня с собою унесла!''
И дальше, обращаясь к уехавшим:
''Когда вы уезжали
Я подумал,
Только не сказал —
О реке подумал,
О вокзале,
О земле — похожей на вокзал''.
Повторяю, это стихотворение воспринимается особенно
ясно, будучи поставлено рядом с ''ЕЛКОЙ''. А в рукописи
КОРНИЛОВА, подготовленной как книга, между ''ЕЛКОЙ'' и ''ВОКЗАЛОМ'' стоит только одно и тоже политически вредное стихотворение ''ЗИМОЙ''. Смысл этого стихотворения в клеветническом противопоставлении ''боевой страды'' периода гражданской войны и нынешней жизни. Последняя обрисована мрачными красками. Мир встает убогий, безрадостный и кроваво-жестокий. <…> Не случайно, видимо, эти три стихотворения поставлены КОРНИЛОВЫМ рядом. Они усиливают друг друга, они делают особенно ощутимым вывод, который сам собой выступает между строчек: нельзя мириться с такой мрачной жизнью, с таким режимом, нужны перемены.
Этот контрреволюционный призыв является квинтэссенцией приведенных стихотворений. Он не выражен четко, словами. Но он выражен достаточно ясно всей идейной направленностью стихотворений и их чувственным, эмоциональным языком.
Вот почему по крайней мере двусмысленно звучат имеющиеся в одном из стихотворений строки —
''Мы переделаем ее,
Красавицу планету''. <…>
Чтобы закончить, хочу остановиться еще на двух стихотворениях КОРНИЛОВА.
Одно из них называется ''ПОРОСЯТА И ОКТЯБРЯТА'' и представлено в двух вариантах. Внешне оно представляется шутейным стихотворением. Но на самом деле оно
полно издевательства над октябрятами, над возможностью
их общественно полезных поступков. Автору как бы все равно, что октябрята, что поросята. Октябрята так и говорят (встретив грязных поросят и решив их выкупать):
''Будет им у нас не плохо,
В нашей радостной семье.
Мы... Да здравствует эпоха!
Получайте по свинье''.
Октябрята вымыли поросят, но те снова ринулись в грязь и октябрята, ловя их, сами очутились в грязи.
''В лужу первую упали,
Копошатся, голосят
И грязнее сразу стали
Самых грязных поросят''.
''И теперь при солнце звонком
В мире сосен и травы
Октябренок над свиненком,
А свинья над октябренком,
Все смеются друг над другом
И по своему правы''.
Так кончается это издевательское, под маской невинной
шутки, стихотворение.
Второе стихотворение, о котором я хотел упомянуть отдельно, это — ''ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ КИРОВА''. Это стихотворение, посвященное, якобы, памяти С.М.КИРОВА опошляет эту исключительно высокую тему. По адресу С. М. КИРОВА говорится много хвалебных и даже как будто восторженных слов, но эти слова пусты, холодны и пошлы. Разве передают великое горе народное и гнев народа такие слова:
''Секретарь, секретарь,
Незабвенный и милый!
Я не знаю, куда мне
Тоску положить...''
Пустые, холодные, лицемерные слова.
А вот образ С.М.КИРОВА в начале стихотворения. КИРОВ идет по Троицкому мосту. КОРНИЛОВ рисует его так:
''Он мурлычет:
— Иду я,
Полегоньку иду...''
Что это, как не издевательство над образом Сергея Мироновича?''
Дмитрий Волчек: Я попросил Наталию Соколовскую рассказать о следственных делах Корнилова и Берггольц, фрагменты которых она опубликовала.
Наталия Соколовская: С Ольгой было вообще поразительно, потому что я, как человек с воли, первой держала в руках дело Ольги Берггольц. В 1989 году на аналогичный запрос было отвечено, что дело то ли утеряно, то ли не сохранилось, в общем, не обнаружено. Большая часть дела закрыта непрозрачными листами, знаете, такие конверты есть из непрозрачной коричневой бумаги. То же самое у Корнилова. Мы очень благодарны архивной службе ФСБ, потому что нам дали возможность сфотографировать все на цифру. Все, что мы сфотографировали, все, что было открыто, я передала в Пушкинский Дом, потому что эти документы должны храниться у специалистов. И потом вы видели это в фильме ''Корнилов: все о жизни, ничего о смерти'' – там это дело тоже живое. Дали возможность и заснять это дело. В общем, спасибо, потому что это уникальная история, конечно.
Дмитрий Волчек: А сколько там закрытых страниц?
Наталия Соколовская: Там не видно, они просто вдеты в конверты, и ты не видишь, что там. Что касается Ольги, то первый раз для меня отксерокопировали несколько страниц дела, они есть в книге, а все остальное можно было только пролистать. И только потом разрешили. Потому что я там какие-то вещи увидела, которые меня поразили, а напротив меня сидела сотрудница Архивной службы, просто на расстоянии полувытянутой руки, и это было очень трудно. Но второй раз дали. И тогда оттуда я выписала, что Ольга проходила в 1937 году как свидетель по делу Авербаха, и что там она в первый раз потеряла на большом сроке ребенка. То, что она проходила по делу Авербаха, тоже никто не знал. То есть что-то удалось оттуда выписать.
После того, как Ольга отсидела сама, в 1939 она вышла, она была очень умная девушка, талантливая, и она ведь первое, что пишет в 1939 году, это стихи, посвященные Борису Корнилову:
И плакать с тобой мы будем,
Мы знаем, мы знаем, о чем...
И понятно, что речь там идет не только об умершей их общей дочери, а о том, что сделали с ним, и о том, что она поняла про себя, какой она была до того, как стала понимать, что происходит в стране на самом деле. Потому что строки ''стереть с лица советской земли их мерзкий, антинародный переродившийся институт'' написаны после тюрьмы – только тюрьма ей дала этот опыт.
Дмитрий Волчек: Презентация книги о Борисе Корнилове прошла на московской ярмарке интеллектуальной литературы в начале декабря, а документальный фильм о судьбе поэта канал 100 ТВ показал в день думских выборов. Наталия Соколовская считает это совпадение неслучайным – книга о человеке, убитом в 1938 году, оказывается политически актуальной, потому что и сегодня у власти остается организация, которая его убила.
Наталия Соколовская: Эта организация — КГБ продолжает быть хозяином этой страны и решать наши судьбы. Я не верю в то, что у людей, которые идут работать в КГБ, все в порядке с душой. Это особенные люди. Они социально опасны. Представьте руководство страны, в котором, в основном, сидят люди из этой структуры, которая этот народ уничтожала, которая этот народ унижала самым чудовищным способом. Как они исторически, как они преемственно должны относиться к этому народу, как они к нам относятся, и чего нам от них ждать, ждать от людей, которые нас уничтожали, унижали, выгоняли из страны? Это генетически иначе запрограммированные люди. Когда мне говорят про какого-то человека, что он симпатичный, что он в церковь ходит, а он кагебешный чин, я могу сказать только одно — сколько бы он в церковь ни ходил, никогда он не отмолит то, что сделали люди его организации с народом этой страны.
