Игорь Сид. Коварные крымцы (Восемь с половиной поэм). – М.: Крымский клуб, 2011. – 93 с. – (Геопоэтика).
Вообще-то, поэтический сборник Игоря Сида (кстати, первый собственный, отдельный и цельный) правильнее всего было бы читать в контексте всего, что он делает – и как органическую часть этого "всего". Что за "всё" делает этот трудноуловимый устоявшимися категориями культурный персонаж и к какому общему знаменателю оно сводится – вопрос отдельный и превесьма интересный. Основательно задумываться над этим вопросом здесь было бы недопустимой роскошью, но не коснуться его совсем - тоже никак невозможно. Кое-что существенное в этом отношении нам способны здесь дать два слова: "миф" и "геопоэтика". Да, забегая вперёд, скажу сразу: поэтические эскапады Сида – часть его геопоэтической работы. В собственном сидовском, а не кеннет-уайтовском смысле.
Слово "геопоэтика" Сид, как известно, изобрёл в 1994-м, не зная, что интеллектуальными изысканиями с тем же именем уже не первый год занимается парижанин английского происхождения Кеннет Уайт. Но если Уайт в своём маленьком частном институте тихонько исследует глубинные связи между культурой и пространством, то Сид с сообщниками эти связи – нащупывает, но в первую очередь – делает сам. Организует проекты, так или иначе связанные с взаимодействием человека и среды. Тут – практика, пластика, которая ещё прежде всяких теорий и без которой никаких теорий не будет.
Если Уайт в культуру вполне органично вписывается, то Сид её – изобретает на ходу, расталкивает, провоцирует, дразнит. Он, человек с обескураживающе широким диапазоном смыслового действия – от переводов с украинского до консультирования экопутешествий по Мадагаскару - идёт поперёк сложившихся культурных волокон. Созданный Сидом "Крымский клуб", в случае этой книги предстающий перед нами в новом для себя облике издательства – как раз средоточие проектов этого рода. Куда привычнее ему, чем книгоиздание, – хэппенинги, перформансы (скажем – на острове Тузла минувшим летом, в составе Боспорского форума), круглые столы (в том числе "круглые стулья": главный герой сидит в центре круга участников и отвечает на вопросы со всех сторон), нетривиально организованные авторские чтения ("Феноменология имени", сталкивающая в поэтическом соперничестве соименников), "Зоософия" - диалоги литераторов и зоологов… Но главное – потому клуб и Крымский – это нащупывание, наборматывание, наколдовывание смыслового потенциала родного для автора полуострова Крым.
И вот тут нам понадобится второе слово из подобранных ключевых – "миф". В первичном, сыром, греческом его значении: "рассказ".
Сид с соклубниками, то есть, создаёт мифологию Крыма – перводействия, перворассказы, предназначенные к тому, чтобы лечь в основу новой культурной памяти полуострова. Запасает ресурс для неё.
"…всякий из крымчан, - бросает автор между делом, - громоздкую скрывает тайну, мыча от недосказанности по ночам". Сид эти тайны выводит в речь. Даже – в многоголосье (а голоса, кроме авторского, врываются в повествование, перебивая друг друга, многие и разные – иные изъясняются и на другом языке, в данном случае на украинском). Иной раз подумаешь - в забалтывание: слова так толпятся и рвутся в разные стороны, что совершенно очевидно - выговорить им надо сразу слишком много.
"Восемь с половиной поэм", вошедших в сборник (девятая – не дописана, подхвачена автором на ходу, посередине становления) – не что иное, как восемь с половиной историй. Случаев из жизни крымских персонажей. Единичных, штучных, экстравагантных на грани, иной раз, фантастичности – как раз таких (и историй, и персонажей), что становятся мифообразующими. Все эти тексты так – в подзаголовках - и называются: "Случай с Анакондой", "Случай со Спасителем", "Случай с бесконечной Перестройкой", "Случай с Полубогом"… Это, конечно, – ещё очень предмифическое состояние смыслового материала, его бурное молодое брожение – самое начало пути от спелого винограда к вину, до которого ещё зреть и зреть. Но все эти случаи - несомненно тот самый случай, когда мы можем наблюдать мифообразование вживую. Как какие-нибудь древние греки – которые, правда, не догадывались, что присутствуют при мифообразовании. А мы-то знаем!
В изготовление мифов Сид тащит любой разнородный материал, вовсю лепит опыт из любого лепета – тут, как при настоящем мифообразовании, буквально всё годится. Режим посещения в севастопольском НИИ. Байки, слухи и враки коктебельских жителей. Укусы балаклавских скорпионов и визиты налоговой полиции. Поэты и киношники; биологи, собирающие для фармацевтов яды крымской живности, и практикующие экстрасенсы.
"Мы, коварные крымцы, приходим в уродливый мир <…> ради пары циклопических жестов, но так, чтобы сразу…"
Понятно, что автор очень надеется выщупать специфику местных, эндемичных человеческих типов. Но пока ему не до этого: сейчас главное – собрать всех своих "коварных крымцев" вместе, как можно больше разных, увидеть одним общим взглядом, почувствовать одним общим чувством.
Речь забирается сюда во всех своих, какие случатся, состояниях: просторечия и вульгаризмы; словечки из научного идиолекта; скрытые – настолько вросшие в язык, что не нуждающиеся ни в каких кавычках – цитаты из расхожих текстов советской и постсоветской культуры. И всё это держат вместе и замешивают в одно варево ирония, игра, буффонада – занятия на самом деле серьёзнейшие, потому что – вышибающие предметы из старых лунок, из прежних инерций. И заставляющие их искать новые связи.
Собственно, каждая из этих историй могла бы быть спокойно рассказана прозой. Именно – спокойно, то есть потеряла бы принципиально многое из распирающего её сейчас витального избытка. Потому-то автор предпочёл мускулистую, плотно сбитую, с неровным горячим дыханием технику верлибра (впрочем, куски прозы, крупно порубленные, он туда тоже втягивает – говорю же, всё идёт в дело): она держит рассказываемую жизнь в напряжённом – едва ли не до экстатичности - состоянии.
И всё это - "ради пары циклопических жестов": ради того, чтобы переустроить издавна обитаемый, со старой, сложной, дремлющей памятью – и пересочинить его заново. Сделать мир снова – циклопический-то жест, по существу, один-единственный – молодым и становящимся.
Вообще-то, поэтический сборник Игоря Сида (кстати, первый собственный, отдельный и цельный) правильнее всего было бы читать в контексте всего, что он делает – и как органическую часть этого "всего". Что за "всё" делает этот трудноуловимый устоявшимися категориями культурный персонаж и к какому общему знаменателю оно сводится – вопрос отдельный и превесьма интересный. Основательно задумываться над этим вопросом здесь было бы недопустимой роскошью, но не коснуться его совсем - тоже никак невозможно. Кое-что существенное в этом отношении нам способны здесь дать два слова: "миф" и "геопоэтика". Да, забегая вперёд, скажу сразу: поэтические эскапады Сида – часть его геопоэтической работы. В собственном сидовском, а не кеннет-уайтовском смысле.
Слово "геопоэтика" Сид, как известно, изобрёл в 1994-м, не зная, что интеллектуальными изысканиями с тем же именем уже не первый год занимается парижанин английского происхождения Кеннет Уайт. Но если Уайт в своём маленьком частном институте тихонько исследует глубинные связи между культурой и пространством, то Сид с сообщниками эти связи – нащупывает, но в первую очередь – делает сам. Организует проекты, так или иначе связанные с взаимодействием человека и среды. Тут – практика, пластика, которая ещё прежде всяких теорий и без которой никаких теорий не будет.
Если Уайт в культуру вполне органично вписывается, то Сид её – изобретает на ходу, расталкивает, провоцирует, дразнит. Он, человек с обескураживающе широким диапазоном смыслового действия – от переводов с украинского до консультирования экопутешествий по Мадагаскару - идёт поперёк сложившихся культурных волокон. Созданный Сидом "Крымский клуб", в случае этой книги предстающий перед нами в новом для себя облике издательства – как раз средоточие проектов этого рода. Куда привычнее ему, чем книгоиздание, – хэппенинги, перформансы (скажем – на острове Тузла минувшим летом, в составе Боспорского форума), круглые столы (в том числе "круглые стулья": главный герой сидит в центре круга участников и отвечает на вопросы со всех сторон), нетривиально организованные авторские чтения ("Феноменология имени", сталкивающая в поэтическом соперничестве соименников), "Зоософия" - диалоги литераторов и зоологов… Но главное – потому клуб и Крымский – это нащупывание, наборматывание, наколдовывание смыслового потенциала родного для автора полуострова Крым.
И вот тут нам понадобится второе слово из подобранных ключевых – "миф". В первичном, сыром, греческом его значении: "рассказ".
Сид с соклубниками, то есть, создаёт мифологию Крыма – перводействия, перворассказы, предназначенные к тому, чтобы лечь в основу новой культурной памяти полуострова. Запасает ресурс для неё.
"…всякий из крымчан, - бросает автор между делом, - громоздкую скрывает тайну, мыча от недосказанности по ночам". Сид эти тайны выводит в речь. Даже – в многоголосье (а голоса, кроме авторского, врываются в повествование, перебивая друг друга, многие и разные – иные изъясняются и на другом языке, в данном случае на украинском). Иной раз подумаешь - в забалтывание: слова так толпятся и рвутся в разные стороны, что совершенно очевидно - выговорить им надо сразу слишком много.
"Восемь с половиной поэм", вошедших в сборник (девятая – не дописана, подхвачена автором на ходу, посередине становления) – не что иное, как восемь с половиной историй. Случаев из жизни крымских персонажей. Единичных, штучных, экстравагантных на грани, иной раз, фантастичности – как раз таких (и историй, и персонажей), что становятся мифообразующими. Все эти тексты так – в подзаголовках - и называются: "Случай с Анакондой", "Случай со Спасителем", "Случай с бесконечной Перестройкой", "Случай с Полубогом"… Это, конечно, – ещё очень предмифическое состояние смыслового материала, его бурное молодое брожение – самое начало пути от спелого винограда к вину, до которого ещё зреть и зреть. Но все эти случаи - несомненно тот самый случай, когда мы можем наблюдать мифообразование вживую. Как какие-нибудь древние греки – которые, правда, не догадывались, что присутствуют при мифообразовании. А мы-то знаем!
В изготовление мифов Сид тащит любой разнородный материал, вовсю лепит опыт из любого лепета – тут, как при настоящем мифообразовании, буквально всё годится. Режим посещения в севастопольском НИИ. Байки, слухи и враки коктебельских жителей. Укусы балаклавских скорпионов и визиты налоговой полиции. Поэты и киношники; биологи, собирающие для фармацевтов яды крымской живности, и практикующие экстрасенсы.
"Мы, коварные крымцы, приходим в уродливый мир <…> ради пары циклопических жестов, но так, чтобы сразу…"
Понятно, что автор очень надеется выщупать специфику местных, эндемичных человеческих типов. Но пока ему не до этого: сейчас главное – собрать всех своих "коварных крымцев" вместе, как можно больше разных, увидеть одним общим взглядом, почувствовать одним общим чувством.
Речь забирается сюда во всех своих, какие случатся, состояниях: просторечия и вульгаризмы; словечки из научного идиолекта; скрытые – настолько вросшие в язык, что не нуждающиеся ни в каких кавычках – цитаты из расхожих текстов советской и постсоветской культуры. И всё это держат вместе и замешивают в одно варево ирония, игра, буффонада – занятия на самом деле серьёзнейшие, потому что – вышибающие предметы из старых лунок, из прежних инерций. И заставляющие их искать новые связи.
Собственно, каждая из этих историй могла бы быть спокойно рассказана прозой. Именно – спокойно, то есть потеряла бы принципиально многое из распирающего её сейчас витального избытка. Потому-то автор предпочёл мускулистую, плотно сбитую, с неровным горячим дыханием технику верлибра (впрочем, куски прозы, крупно порубленные, он туда тоже втягивает – говорю же, всё идёт в дело): она держит рассказываемую жизнь в напряжённом – едва ли не до экстатичности - состоянии.
И всё это - "ради пары циклопических жестов": ради того, чтобы переустроить издавна обитаемый, со старой, сложной, дремлющей памятью – и пересочинить его заново. Сделать мир снова – циклопический-то жест, по существу, один-единственный – молодым и становящимся.
