Дмитрий Волчек: Для меня главным событием года стал выход в издательстве ''Амфора'' двухтомника лауреата Нобелевской премии по литературе Герты Мюллер. Мюллер, выросшая в Румынии и незадолго до краха режима Чаушеску эмигрировавшая в Германию, пишет о противостоянии слова и власти, о борьбе тоталитаризма с языком и сопротивлении языка диктатуре. К сожалению, первые переводы Мюллер на русский были встречены критикой довольно прохладно, и разговор с Марком Белорусцем, который перевел роман ''Качели дыхания'' о трудовом лагере в Донбассе, куда согнали после войны румынских немцев, я начал с этой двойственности: первое появление книг одного из крупнейших европейских писателей в русском переводе – замечательное событие, но событие, по большому счету проигнорированное профессиональной средой.

Марк Белорусец: У меня тоже такое ощущение, и боюсь, что это закономерно. Потому что, как мне кажется, российская критика не готова посмотреть на свое прошлое глазами других, глазами Другого. При всем том, что они ссылаются на Шаламова, вот Шаламов написал, имел право – нельзя, чтобы писал другой. Мне кажется, их смущает и поэтизация несчастья человеческого. Мюллер поэтизирует то, что, по мнению этих критиков, поэтизировать нельзя.

Дмитрий Волчек: Что для вас было главным препятствием в передаче Мюллер на русском языке – разрушение, взрыв слов, составление новых?

Марк Белорусец: Попытаться передать то, как она ищет в слове новые значения, значения спрятанные. И еще очень трудно было проследить ее метафорику, у нее сквозная метафорика. В пространстве романа бывает сложно, когда на пятой странице и на сто пятидесятой метафора повторяется, причем усиливается. Я даже должен был иногда идти таким путем, когда я сам какой-то эпитет, какую-то метафору, которую она не усиливала после, а повторяла, занижал и потом наращивал. Например, я перевел ''винно-шелковый шарф'', а на самом деле написано ''винно-бордовый шарф''. Сначала я написал просто ''шелковый шарф'', а потом искал дальше и нашел ''винно-шелковый''. Если вы помните, в конце книги он разрешается раной у него на голове. И таких примеров несколько. Вообще проследить эту метафорику бывает довольно сложно. И потом вывернутая метафорика, просто перевернутые значения слов.

Дмитрий Волчек: Вы общаетесь с Гертой Мюллер? Она рада, что ее книги появились по-русски?

Марк Белорусец: Да, она была рада, когда появились первые публикации в журнале ''Иностранная литература''. Даже просила, чтобы я прислал заранее предисловие. Я ей прислал, а она написала, что преувеличила свое знание русского языка и не смогла прочесть. Надеюсь, ей кто-нибудь перевел.

Дмитрий Волчек: Действие романа ''Качели дыхания'' происходит в Донбассе, но это отчасти и русская книга, и важно, что она была переведена именно на русский язык.

Марк Белорусец: Я как раз вчера говорил со своими украинскими коллегами, и они говорили о том, что это, конечно, Украина. Вот это новый взгляд на Украину части украинской интеллигенции, может, быть лучшей ее части: они говорят что, да, это Украина, и мы должны это принять, русскоязычный Донбасс – такая же Украина, как и Галиция, и никакого противопоставления здесь нет, это то, что нужно принять как свое.

Дмитрий Волчек: Марк, вот это прохладное отношение российской критики как-то охладило ваш собственный интерес к Герте Мюллер? Намерены ли вы продолжать работать с ее текстами, будут ли новые переводы?

Марк Белорусец: Нисколько не охладел. Я сейчас перевожу ее повесть ''Человек – большой фазан на этом свете''. Это история о том, как румынские немцы собираются эмигрировать, вот этот процесс собирания себя в эмиграцию. И для того, чтобы объяснить, почему человек эмигрирует, она проходит весь его жизненный путь.

Дмитрий Волчек: Разговор о Герте Мюллер на русской почве продолжаю с германистом Татьяной Баскаковой.
Уже несколько раз сравнивали рецензенты Герту Мюллер с Шаламовым и прочей российской лагерной прозой, и не в пользу Мюллер. Но мне кажется, что это совершенно бессмысленное занятие, потому что Мюллер пишет не о лагере, а о словах, о вещах, которые эти слова обозначают, о непрочности связей вещей и слов, об исчезновении и размножении смыслов, то есть совсем не о том, о чем писал Солженицын. И сравнение с ''Одним днем Ивана Денисовича'', по-моему, в корне неверное.

Татьяна Баскакова: Мне кажется, что это очень нелепое сравнение и странное. И вообще странная реакция на книги Герты Мюллер. Тут есть несколько аспектов. Один из этих аспектов касается собственно истории. История эта совсем не пересекается с нашей лагерной прозой. Это нелепо. Во-первых, потому что речь идет о судьбе гражданского населения, они вообще как бы не в лагерь попали, а их привезли на работы восстановительные в Донбасс, а оказались они в ситуации лагеря, в ситуации неопределённой, неизвестно было даже, когда их выпустят и выпустят ли. И мне кажется, что людей раздражает вот это сопоставление. Люди привыкли к тому, что немцы плохие, а русские хорошие, и что у нас ничего подобного не было. И в рецензиях это раздражение нелепое чувствуется. И обвиняют ее в том, что она – конъюнктурная писательница и за эту тему получила Нобелевскую премию, что совершенно неверно. В смысле того, о чем она говорит, такой прозы не было в России. Мне кажется, отличительная черта Герты Мюллер в том, что она пишет так, что позволяет почувствовать эти вещи, запахи, полностью прочувствовать эту жизнь. И странно, что никто не замечает особенности ее языка, не пишут вообще о стилистке этой книги.

Дмитрий Волчек: Да, это книга о жизни слов. И второй роман, ''Сердце-зверь'', мне кажется, вообще одна из лучших книг об опыте жизни при коммунистической диктатуре. Но, опять же, это не столько о жизни людей, сколько о жизни слов и о несчастье слов, потому что слова тоже становятся жертвой диктатуры, язык становится жертвой.

Татьяна Баскакова: Прототип ''Качелей дыхания'' – человек, который стал поэтом авангардистским — Оскар Пастиор. И в этой книге видно, насколько важна фантазия даже в этих лагерных условиях фантазия, пристальное внимание, способность к пристальному наблюдению. Там очень много словесных игр, которые его спасают фактически, нет?

Дмитрий Волчек: Да, конечно, и ведь сама Герта Мюллер занимается игрой со словами. Это что-то похожее на советскую игру ''Эрудит'', когда она на столе тасует такие маленькие карточки со словами. Вы видели, наверное?

Татьяна Баскакова: Я видела, у меня есть эти книжки стихов, которые таким образом возникают из этих вырезанных из газет слов, которые она переставляет.

Дмитрий Волчек: Это то, что когда-то делали в 60-е годы люди из круга битников, ''cut up'' Брайона Гайсина – метод нарезки из газет, но это уже рафинированный способ, он оторвался от своей природы. Новое измерение метода разрезок.

Татьяна Баскакова: Она берет слова из газет, то есть слова затасканные, слова из обыкновенных газетных статей, и по-своему использует, очень индивидуально. И из этих затасканных слов получается ее язык, ее образы.

Дмитрий Волчек: Я попросил культуролога Михаила Золотоносова порекомендовать слушателям радиожурнала ''Поверх барьеров'' книги, которые он читал в 2011 году.

Михаил Золотоносов: Я назову их в порядке их появления выхода в свет. Прежде всего, это книга ''Проходящие характеры'' Лидии Гинзбург. Это проза военных лет и блокадные записи. Книга вышла в 2011 году, текст подготовили и примечания составили Андрей Леонидович Зорин и Эмили ван Баскирк. Книга хороша, прежде всего, тем, что она показывает Гинзбург как прозаика — то, к чему она всю жизнь стремилась, но не имела возможности проявить и реализовать. И, конечно, тут есть и ее анализ текста, и анализ анализа, и, может быть, анализ анализа анализа. То есть весь ее аналитический метод во всем блеске представлен. Бумаги Гинзбург находятся в Российской национальной библиотеке, и авторы одновременно разбирали архив и выуживали оттуда то, что относится именно к блокадной теме. Потому что архив, конечно, находится в неупорядоченном состоянии. И, помимо всего прочего, там есть очень тонкие характеристики писателей, в частности, Ольги Берггольц, которые выявляют то, что сама Берггольц вслух объявила только в середине 50-х годов, в 1954-56, в связи с необходимостью лирического самовыражения. И вот та тонкость, с которой Лидия Гинзбург это выявила еще в период войны, конечно, удивляет. Это первая книга, о которой нужно сказать. Вторая книга – это двухтомник Любови Васильевны Шапориной, жены композитора Шапорина, художницы, переводчицы и создательницы первого в советской России Театра марионеток. Двухтомник подготовили двое исследователей. Начала сотрудник Отдела рукописей Публичной библиотеки Валентина Федоровна Петрова, а после ее смерти, по ее завещанию, закончил Валерий Николаевич Сажин. Это очень интересное и уникальное издание, потому что временной охват – с 1898 до 1967 года. Там есть пропуски, но самое интересное то, что автор, Любовь Шапорина, это человек чеховского времени, и она попадает в сталинский и послесталинский Советский Союз, и абсолютно не изменила свою психологию институтки. Собственно, вступительная статья называется ''Институтка. Автопортрет в советском интерьере''.

Например, она описывает, как некий Левин, сотрудник НКВД, в 1942 году в Ленинграде ее вербует. Она приходит домой и тут же все это записывает, причем записывает иронически, не понимая, что, если это будет обнаружено при обыске, то, естественно, станет отягчающим вину обстоятельством. Это второе издание, о котором я должен сказать. И третье – это совсем новое, вышедшее за пару дней до наступления нового года издание романа Замятина ''Мы'' с обильным комментарием. Издание подготовили два исследователя – Марина Любимова из Российской национальной библиотеки и Джулия Куртис, профессор Оксфордского университета. Здесь есть текст, огромный комментарий и материалы к творческой истории романа, собственно, по модели ''Литературных памятников''. По идее, это и нужно было бы издать в ''Литературных памятниках'', если бы руководство этой серии давно не находилось в глубоком и надежном маразме. В этом издании особенно интересно, во-первых, глубокое и обширное влияние на Замятина, и это показывает комментарий, таких авторов как Ницше, что не очень удивительно, и Петра Демьяновича Успенского, знаменитого русского мистика, который повлиял на очень многих. Я, в частности, столкнулся с его влиянием, когда изучал Константина Сергеевича Мережковского и его труды. И вот здесь показано, как концепции Успенского претворил Замятин. А, кроме того (это уже относится к разделу, подготовленному Джулией Куртис), это зарубежные переводы Замятина и исследование его творчества за рубежом. Это особенно важно, потому что Замятин оказал несомненное влияние и на Хаксли, и на Оруэлла, и вот эту преемственность, идущую, между прочим, от советского тоталитаризма, от Замятина туда, на Запад, этот комментарий очень выразительно показывает.

Дмитрий Волчек: В разговоре об антиутопиях следует упомянуть, что изд-во Ивана Лимбаха в 2011 году выпустило знаменитый роман Альфреда Дёблина ''Горы моря и гиганты'' в переводе Татьяны Баскаковой. Перевод новый, но фактически единственный, потому что тираж первого издания, вышедшего в 1936 году в Ленинграде, был уничтожен. Несколько лет я искал и не мог найти ни одного уцелевшего экземпляра. Даже имя переводчика неизвестно. Новый перевод Татьяна Баскакова посвятила своему безымянному предшественнику.

Татьяна Баскакова: Я знала, что вы ищите этот первый перевод, я уважала ваше желание его найти и довольно долго не собиралась браться за эту книгу. Но мне очень хотелось ее сделать. Мне кажется, что Дёблин – очень интересный, особый писатель, мало и недостаточно известный в России. Эта книга была написана в 1924 году. Дёблин, человек городской, в какой-то момент почувствовал тоску по природе, он об этом рассказывает, и попытался выразить свое отношение к природе. И это лишь по форме что-то, напоминающее фантастический роман, на самом деле он на наших глазах учится, как об этом можно сказать, как об этом можно писать, он на наших глазах создает новый жанр. Потому что во многих местах книги взгляд как бы из космоса на то, что происходит на земле, это визионерский взгляд, он пишет о неодушевленных предметах, часто переходит на что-то среднее между прозой и стихами, и там взгляд его на проблемы будущего очень необычный. Например, он описывает Землю в 27-м веке, там население смешанное, образованное в результате смешения европейцев, африканцев, индейцев, но при этом они не теряют свои черты, а это именно потомки конкретных разных народов со своей историей, со своими традициями.

Дмитрий Волчек: Обычно причисляют эту книгу к канону антиутопии ХХ века – это ''Прекрасный новый мир'' Хаксли, ''1984'' и ''Мы'' Замятина. Четвертый том. Согласитесь с такой классификацией?

Татьяна Баскакова: Я бы не причисляла однозначно к антиутопиям. Это очень особая книга. Скорее бы просто философским романом я бы ее назвала.

Дмитрий Волчек: Можно назвать 2011 год годом Дёблина, потому что в серии ''Литературные памятники'' впервые вышел прекрасно прокомментированный, с огромным количеством приложений том ''Берлин, Александрплац'' – самый знаменитый роман Дёблина, и вы тоже участвовали в этом издании.

Татьяна Баскакова: Я участвовала в этом издании, я переводила статьи Дёблина об искусстве, но перевод романа не видела. Как только вышла книга, я ее прочла. Я знала перевод Зуккау, и мне чрезвычайно нравился перевод, сделанный почти сразу после выхода в свет немецкой книги, потому что он какой-то неприглаженный. Человек, который это переводил, а в России тогда знали экспрессионизм, существовали какие-то связи, передает различные тона речи – низкий язык и высокий. В общем, я с большим интересом прочла эту книгу, хотя хорошо знала предыдущий перевод. Мне кажется, это действительно событие. А, кроме того, Александр Маркин, который готовил это издание, восстановил дёблиновскую пунктуацию. Это роман-монтаж, там много кусков из газет, радиосообщений, рекламы городской. Иногда эти надписи стоят в кавычках, а иногда — нет, и интересно, как это было у Дёблина. И сейчас мы имеем такой вариант русский, близкий к тому, что было по-немецки.

Дмитрий Волчек: И там восстановлены купюры, которые были сделаны в советских изданиях.

Татьяна Баскакова: Да, было несколько купюр, они восстановлены.

Дмитрий Волчек: Главный редактор издательства ''Самокат'' Ирина Балахонова тоже в 2011 году читала Альфреда Дёблина.

Ирина Балахонова: ''Берлин, Александрплац'' Дёблина меня совершенно поразил. А главное профессиональное событие – это попытка создать Альянс независимых издательств. Для меня это важнее, чем выход отдельной книги. Если у нас получится это сделать, то будут новые события, а, главное, эти события не будут наконец-то ограничиваться пределами Садового кольца.

Дмитрий Волчек: Одним из организаторов возникшего в конце 2011 года Альянса независимых издателей и книгораспространителей стал московский книжный магазин ''Фаланстер''. Соучредитель ''Фаланстера'' Борис Куприянов говорит, что для него главным событием года оказалась Пермская книжная ярмарка.

Борис Куприянов: В прошлом году я был удивлен и приятно обрадован Красноярской книжной ярмаркой, а в этом году я был восхищен Пермской. И та, и другая – региональные ярмарки, и в этом году ребята из Перми сделали маленькую, аккуратную, очень качественную ярмарку и еще раз доказали нам всем, что в регионах живут не упыри и вурдалаки, а нормальные люди. А что касается книг, я могу сказать про книжку, которую я люблю и которая только что сейчас вышла. Это книжка Анри Шифрина ''Слова и деньги'' – важнейшая книга, которая описывает ситуацию с книжным бизнесом в Европе в последние 20 лет. И, что очень хорошо, что предыдущая книжка, переизданная издательством ''НЛО'', называется '' Легко ли быть издателем'', они вышли практически одновременно. Это важное событие. И вот эта книжка, которая рассказывает об очень важной вещи, что книга – это коммуникация. Для издателей за границей это очевидно, для книгопродавцев за границей это очевидно, но почему-то у нас это является серьезным вопросом.

Дмитрий Волчек: Два года назад, подводя итоги ''нулевых'', мы говорили о многотомном издании дневников Михаила Пришвина как об одном из важнейших публикаторских начинаний десятилетия. Только что вышел очередной том: 1940 и 1941 годы. Литературовед Леонид Кацис называет появление этих дневников Пришвина событием потрясающим.

Леонид Кацис: Это исключительно важный дневник, потому что он показывает духовную жизнь общества. Он гигантский, прочесть его очень сложно, тем не менее, выжигание злобного еврея Маршака из собственной души и из детской литературы в сочетании с идеями необходимости русско-германского синтеза Гитлера и Сталина в борьбе с еврейской плутократией, это, надо сказать, производит в тысяче страниц впечатление, потому что это объясняет настроения дореволюционной интеллигенции перед началом вторжения Гитлера на территорию СССР. В истории нашей литературы очень много говорилось о детской редакции ''Госиздата'', маршаковской, как ее разгоняли, кого-то сажали, что было с обэриутами, и вдруг из этих дневников выясняется, что организатором разгрома был Козырев в Москве, и что в таком состоянии был Пришвин. То есть это, в известном смысле, поворотный момент в оценке историко-литературной ситуации.

Дмитрий Волчек: В ноябре в радиожурнале ''Поверх барьеров'' Ольга Кучкина представляла свою новую книгу – биографию актрисы Зинаиды Райх. Я спросил Ольгу Андреевну, что она читала в этом году.

Ольга Кучкина: Несколько лет назад меня пригласили стать академиком, так торжественно называется жюри ''Большой книги''. Мы читаем уже отобранные ридерами книжки. Это 10-15 книг. И вот уже несколько лет я с огромным интересом и удовольствием читаю новые книжки. В этом году для меня это ''Остромов, или ученик чародея'' Дмитрия Быкова, которого я вообще очень люблю. Для меня открытие – Сергей Солоух, совершенно ни на что не похожий романист. Я начала его читать, сначала не могла никак врубиться в этот текст, как будто это перевод с технического какого-то, я даже не могу пересказать. Я, смеясь, стала это дело преодолевать и попала в совершенно волшебный мир образов, абсолютно точно выписанных, вообще ни на кого не похожих. Замечательный писатель!

Дмитрий Волчек: Ольга, а какие литературные события в этом году на вас произвели впечатление?

Ольга Кучкина: Для меня стал событием мой приход в Театр эстрады. Дмитрий Быков пригласил меня на концерт ''Гражданин поэт''. Я так смеялась, я была так счастлива, это такой освободительный смех. Я слышу иногда по радио ''Гражданин поэт'' и получаю большое удовольствие, но здесь было что-то совершенно отдельное, потому что Михаил Ефремов этой работой показал, что он громадный артист, громадный. И я написала Диме записочку, что, наверное, папа Миши Ефремова улыбается на небесах.

Дмитрий Волчек: Третью премию ''Большая книга'' в 2011 году получил роман Дмитрия Быкова ''Остромов, или ученик чародея''. Культуролог Борис Парамонов говорит, что эта книга стала для него самым интересным событием русского литературного года.

Борис Парамонов: Быков продолжает работать в ключе, в тональности, заданной юго-западной литературной школой, не обязательно одесской, потому что к этой школе можно отнести и киевлянина Михаила Булгакова. А можно и Евгения Замятина вспомнить, который, кстати, первым сказал, что русской литературе нужен новый стилистический уклон, установка на фантастику. Это литература, отошедшая от русской классической традиции житейского реализма, в ней есть фантазия, сказочный полет. Конечно, эту традицию можно вести и от Гоголя. Но связь Быкова с литературным юго-западом более наглядна, непосредственна. Читая ''Остромова'', вы всё время вспоминаете Олешу, Ильфа-Петрова, того же Булгакова; меньше всего у него Бабеля, это влияние не ощущается.
В ''Остромове'' вновь блестяще проявился основной дар Быкова – богатейшая фантазия, умение построить захватывающий сюжет, причем не по законам детективного жанра, а как раз фантастического, сказочного. Можно сказать, что Быков вообще пишет сказки, разворачивая их до размеров романа, причем объемного, волюминозного романа. В ''Остромове'' почти восемьсот страниц, и читается он с неослабевающим интересом. Впрочем, тут нужно некоторое уточнение. В романе есть лишние даже не страницы, а линии, и как раз в этих местах читательское напряжение ослабевает. Это всегдашний недостаток Быкова, если, конечно, избыток можно назвать недостатком; но как раз в художественных структурах это так. В ''Остромове'', например, совершенно излишня линия Варги, какое-то запоздалое декадентство. Это же можно сказать, пожалуй, и о линии Кугельского – бездарного газетчика, пытающегося делать советскую карьеру. Но зато это дало возможность ввести историко-литературный материал – то, что Быкову удается, пожалуй, лучше всего. В романе ''Орфография'' это был знаменитый ДИСК (Дом искусств), а в ''Остромове'' через газетный материал описан круг обэриутов и даже Виктор Шкловский, выступающий под именем Льговского. Я бы сказал, что он описан у Быкова не хуже, чем у Каверина в романе ''Скандалист'' и уж точно лучше, чем у Ольги Форш в романе ''Сумасшедший корабль''. Очень приятное ощущение возникает у читателей Быкова, когда на общеизвестном историко-литературном материале появляются живые люди, а не страница учебника.

Тут нужно еще одну особенность отметить у Быкова. Он почти всегда работает на историческом материале, и ''Остромов'' не исключение. В его сюжетную основу положена действительная история авантюриста, выдававшего себя за масона и вступившего в связь с ОГПУ, каковая связь недолго, конечно, продолжалась. И вот тут самое важное. Быков понял, что фантастический жанр диктуется даже не закономерностями литературной эволюции, а самой российской историей – после семнадцатого года ставшей уже чудовищной фантастикой. Эта фантастика и сейчас продолжается, в других формах, естественно. Виктор Пелевин, кстати, разрабатывает эту жилу – нынешнюю русскую фантасмагорию. А Быков взял на себя недавнее – а может быть уже и давнее советское прошлое.
Главный прием Быкова – взять вот эту самую русскую фантасмагорическую реальность и надстроить ее дальнейшей, уже своей, чисто литературной фантазией. В ''Остромове'' это линия второго главного героя – Дани Галицкого, вот этого ученика чародея, который у заведомого, но талантливого жулика научился левитации, и даже не от него лично, а оказавшись в атмосфере всяческих, порой нечистых и небезопасных чудачеств. Мораль тут такая: одаренному человеку безразлично от кого или от чего получить толчок, чтобы самому взлететь. Но вот что получается: история Остромова интереснее истории Дани, то есть русская реальность, историческая и всякая, интереснее любой мистики, хоть восточной, хоть западной. Кстати, такую же ситуацию мы видим у Пелевина, тоже обожающего пристегивать всякую мистику к русской истории и жизни, и с тем же результатом: реальная Россия оказывается интересней любых фантастических концепций, к ней присобаченных. Трудное это дело: русскому писателю соревноваться с русской историей. Дмитрий Быков делает это дело честно и с обнадеживающими результатами.

Дмитрий Волчек: В шорт-лист литературной премии ''Большая книга'' в 2011 году вошел роман Алексея Слаповского ''Большая книга перемен''.

Алексей Слаповский: Поскольку я попал в финал премии ''Большая книга'', я прочитал всех финалистов. Мне это было интересно. Всё на пользу идет. В свое время Хемингуэй сказал, что очень полезно читать плохие книги (и я с ним согласен), чтобы учиться, как не надо писать. Хорошие книги тоже читать полезно. Вообще, человеку зрелому все полезно. Особенно мне понравилась книга Оли Славниковой ''Легкая голова'', которая, правда, не стала лауреатом. Мне понравилась книга Солоуха ''Игра в ящик'', которая тоже не стала лауреатом, мне глянулась книга Cорокина ''Метель'', которая стала лауреатом – вот тут у нас совпало. А что-то не очень понравилось или совсем не понравилось. И такое бывает. Но тут такие цеховые умолчания, тут я распространяться не буду.

Дмитрий Волчек: Вручавшийся в этом году ''Букер десятилетия'' достался книге литературоведа Александра Чудакова ''Ложится мгла на старые ступени''. Награду получила вдова автора, Мариэтта Чудакова. Решение букеровского жюри разочаровало тех, кто ожидал очередного скандала. Переводчик Ксения Старосельская считает награду и выход расширенного варианта книги Чудакова в издательстве ''Время'' важнейшим событием года.

Ксения Старосельская: Это совершенно замечательная книга, и очень важно, что о ней снова вспомнили. А сейчас она еще вышла в сочетании с дневниковыми записями и письмами. А поскольку сейчас все события литературной и художественной жизни волей-неволей (для меня, во всяком случае) затмевают социальные события, происходящие в нашей стране, то для меня очень приятным открытием был телеканал ''Дождь''. Я увидела группу молодых людей – искренних, честных – которые хотят разобраться в том, что происходит и, главное, позволяют нам что-то понять или что-то увидеть, а дальше уж наше дело – оценим мы это или нет. По-моему, это очень важно.

Дмитрий Волчек: Для постоянного автора радиожурнала ''Поверх барьеров'' Анны Асланян 2011 год был весьма удачным: вышли ее переводы романов Тома Маккарти ''Когда я был настоящим'', ''Хоксмур'' Питера Акройда и ''Стрела времени'' Мартина Эмиса. Я попросил Анну рассказать о книге, которая больше всего понравилась ей в этом году.

Анна Асланян: Лучший из прочитанных мной в 2011 году романов – “Open City”, первая книга Теджу Коула, нигерийца, живущего в Нью-Йорке. По этому “Открытому городу” бродит герой, молодой африканец, врач-психиатр, недавно перебравшийся в Америку. В ходе прогулок он ведет своего рода дневник: размышляет о музыке, философии, истории, вспоминает детство. Занятия эти можно условно назвать психогеографией; с подобным определением согласен и автор, который считает себя последователем В. Г. Зебальда, немецкого писателя, чья книга “Кольца Сатурна” вдохновила многих на использование окружающего ландшафта в качестве катализатора для собственных мыслей.
Проза Коула своей отточенностью и ясностью напоминает прозу Джона Кутзее. Сухость изложения, напряженная атмосфера повествования, умение заглянуть в глубину явления и написать о нем без прикрас, избегая лишнего проявления эмоций, – таковы особенности стиля обоих писателей, опытного и начинающего. Но если нобелевский лауреат порой не может удержаться от морализаторства, то дебютанта в этом никак не упрекнешь.
Исследуя городские районы, герой то и дело задает себе вопрос: что им движет? Желание обрести себя? Познать свою историю? Историю города, в котором все – иммигранты? Выводов из обдуманного читателю, к счастью, не предлагают; дневники пишутся не для этого. Пожалуй, наиболее выпукло итог своих размышлений герой подводит, вспоминая похороны отца: “Быть живым, думал я, значит одновременно быть оригиналом и отражением”.
Нью-Йорк известен как город победившего мультикультурализма; Коулу удалось, не теряя объективности, показать, что сторон у этого понятия не меньше, чем культур. Темнокожий рассказчик признается, что ему не доводилось испытывать на себе открытый расизм, но и не надеется избавиться от статуса чужака. Прошлое не отпускает героя – оно пропитано насилием, которое не вычеркнуть из воспоминаний. Однако для него важно другое: понять, что он не жертва истории, а ее часть. “Не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе” – эти слова приходят в голову, когда закрываешь книгу, словно заканчиваешь разговор, к которому тебе еще не раз предстоит возвращаться.

Дмитрий Волчек: Одной из сенсаций литературного года во Франции стал необычайный успех книги Эмманюэля Каррера ''Лимонов'', романизированной биографии российского писателя и политика. Книга стала бестселлером, получила премию ''Ренодо'', а Николя Саркози рекомендовал ее членам кабинета министров. А вот парижской журналистке Кире Сапгир книга о ее давнем знакомом не понравилась:

Кира Сапгир: Это вещь, которая произвела на меня отвратительное впечатление, о чем я написала детальный разгром для ''Литературной газеты''. Мне, правда, понравилось название ''Лимонов'', потому что это мой старый приятель, который вдруг превратился в некое имя нарицательное, в некий жупел. В этом году по время раздачи литературных премий во Франции было несколько очень интересных писателей. Особенно роман ''Гастон и Гюстав'', который получил премию ''Декабрь''. Это совершенно замечательная вещь, и я надеюсь, что она будет переведена на русский. Книга в похвалу литературного труда. Главный герой – это статуя Флобера. Дело происходит в Руане, где родился Флобер, работал и жил. Эта статуя стоит у родильного отделения и как бы сторожит мир между миром уже живых и еще не родившихся, а иногда между миром живых и мертвых, потому что рождаются два близнеца недоношенных, один умирает, и его забирает эта огромная статуя Командора, вот этот Гюстав Флобер.

Дмитрий Волчек: Кира Сапгир говорила о романе Оливье Фребура ''Гастон и Гюстав'', вышедшем в парижском издательстве ''Меркюр де Франс'' в сентябре 2011 года. Ну а в Москве взахлеб читают книгу, которая в Париже имела успех 5 лет назад. Наконец-то перевели роман Джонатана Литтелла ''Благоволительницы'', получивший Гонкуровскую премию в 2006 году. Герой, офицер СС вспоминает о своих злодеяниях. Я не принадлежу к числу поклонников этой книги, мне она показалась образчиком поп-литературы, сродни сочинениям Дэна Брауна, да еще с каким-то фадеевским привкусом. Но знаю, что я в меньшинстве: роман Литтелла нравится в Москве очень многим, – в частности, главному редактору журнала ''Иностранная литература'' Александру Ливерганту.

Александр Ливергант: Для меня – три события года. Первые два связаны с живописью и третье – с литературой. С литературой связан роман Литтелла ''Благоволительницы'', который, наконец, вышел на русском языке и который впервые во фрагментах появился у нас в журнале несколько лет назад. Это в высшей степени художественное произведение, но на очень прочной базе документального материала, связанного со Второй мировой войной и, прежде всего, с войной на Восточном фронте. Я очень рекомендую всем прочесть эту книгу. А что касается живописных впечатлений, то это, во-первых, в Пушкинском музее выставка ''Парижская школа'', а второе впечатление – это музей Магритта в Брюсселе, где картины Магритта соседствуют с его высказываниями об искусстве, о литературе, о культуре, которые вывешены между картинами, и это создает отличное сочетание.

Дмитрий Волчек: Серьезное впечатление роман Джонатана Литтелла ''Благоволительницы'' произвел и на переводчика и социолога Бориса Дубина.


Борис Дубин: Этот роман построен как документ, но документ от первого лица. Герой и рассказчик – не могу не вспомнить старой советской формулировки – ''нацистский изверг''. Его бы так назвали в 50-е годы в Советском Союзе. Это в некотором смысле вещь, которую мало с чем можно сравнить. Есть маленькая новелла Борхеса ''Deutsches Requiem'' – одна из первых попыток такого рода героя заставить говорить от первого лица. Но то – малая новелла, и все сколько-нибудь болезненные подробности Борхесом довольно тонко устранены. А здесь – нет. Наоборот, эта книга очень мучительная, но абсолютно, мне кажется, необходимая для чтения. И еще я бы назвал книгу Ирины Ясиной «История болезни» о том, как человек живет в болезни, борется с болезнью. Поразительно, что это не только история и не только конкретные болезни конкретного человека, но это гораздо в более широком смысле история. Опять-таки это из разряда книг, которые надо прочесть. Еще одно впечатление – это ''А(Поллония)'' Варликовского. Хотя я человек глубоко не понимающий в театре и, видимо, его внутренне не любящий, но для меня это было одно из самых сильных театральных впечатлений моей жизни. И из кино – ''Елена'' Звягинцева и ''Жила была одна баба'' Андрея Смирнова. Рад за Андрея Cмирнова, который вернулся в кино после нескольких десятков лет. И для него самого, и для нынешнего кино очень новые и важные интонации и повороты в обращении к истории ХХ века. И ''Елена'' – фильм по-своему обманчивый, его легко принять за поверхностное, реалистическое кино, но в нем есть несколько важных, глубоких мотивов, связанных даже с тем, о чем там почти не говорят. Как люди воспринимают различия, самые разные – по имуществу, по месту жительства, по возрасту, по биографии? Способны ли люди (там есть очень важный запрятанный мотив) воспроизводиться? Детей не будет у этого героя и у его дочери, которые очень любят друг друга, хотя на внешний вид это не назовешь любовью. Там есть очень важный мотив, что героиня, которая, в конце концов, становится убийцей, у нее-то как раз все в этом смысле хорошо – есть сын, есть внук, и так далее, но это семья абсолютно чудовищная. И другая семья, которая не воспроизведется. Вот эта проблема социологически меня очень интересует, это проблема невоспроизводимости семьи, человека какого-то социального и культурного порядка, она мне кажется очень важной. И не могу не упомянуть о двух музыкальных фестивалях, которые только что прошли в Москве. Это фестиваль Губайдулиной, связанный с ее юбилеем, совершенно потрясающий, и абсолютно уникальный фестиваль современной академической российско-итальянской музыки, который только что закончился. Бесподобно составленный, замечательно сыгранный, открывший просто несколько выдающихся имен в современной итальянской (молодой, в том числе) музыке. Это, конечно, потрясающая удача.

Дмитрий Волчек: Выпустило роман ''Благоволительницы'' издательство ''Ад Маргинем'', но главному редактору Александру Иванову сейчас не до литературы, он увлечен революцией белых ленточек.

Александр Иванов: Уверен, что все, что случилось в этом году в декабре – Болотная, митинг на Чистых прудах и вообще политическая взвинченность конца года – это все создало другую перспективу того, что произошло в году. Поэтому у меня только одно событие будет в культурном плане, которое рифмуется с этим. Это фильм Сергея Лобана ''Шапито-шоу'', который неожиданным образом перекликается с перестроечными фильмами Соловьева, но каким-то образом вводится через этот фильм атмосфера, которая сейчас себя как бы и демонстрирует, то есть атмосфера горизонтальной связи между людьми и желания перемен, но перемен не столько даже прямо политических, а другой лексики, другого типа отношения друг к другу. Фильм об этом. На меня он произвел сильнейшее впечатление. Сейчас он выйдет в прокат.

Дмитрий Волчек: Разделяет настроения Александра Иванова и литературный критик Анна Наринская.

Анна Наринская: В конце года невозможно посмотреть на весь предшествующий год, отрезав последние месяцы. Мне очень понравился последний роман Уэльбека, я считаю, что это очень важная, хорошая книга. Мне понравился фильм Триера ''Меланхолия'', как, впрочем, мне нравится практически каждый его фильм. Но главное культурное впечатление последнего времени – это то, насколько культура и наши культурные переживания и соображения легко отошли на второй план. В последний месяц это видно не только по интернету, но и по нашим собственным чувствам и переживаниям, как вдруг все вещи, которые казались важнейшей жизненной составляющей, вдруг рассеялись, размелись, и их заменили довольно бессмысленные разговоры – какого числа нужно выходить на какую площадь, под какими лозунгами, и так далее. И это вызывает смешанные чувства. Я подхожу к Новому Году в абсолютно взбаламученном состоянии, потому что я себя такую, революционную не люблю.

Дмитрий Волчек: Общественный подъем после выборов 4 декабря вытеснил на второй план все прочие сюжеты. Литературовед Сергей Зенкин считает, что это только на пользу культуре.

Сергей Зенкин: Очевидно, в общественной области самое сильное впечатление – это резкая активизация политической жизни в нашей стране. Непонятно, куда это процесс приведет и не уйдет ли он в песок, я второй раз в жизни это вижу, но факт тот, что сама жизнь стала действительно активно двигаться, и это не просто политическое, но и культурное движение, потому что это открытие новой сферы, куда сейчас интенсивно идет интеллектуальная и моральная энергия. А, значит, и то, что обычно называют культурой, то есть художественное творчество, всякая художественна самодеятельность и прочее, что идет по ведомству Министерства культуры, оно тоже получает новое место в этом процессе, новую энергетическую позицию.

Дмитрий Волчек: ''Самым болезненным событием года'' Борис Дубин назвал смерть Анатолия Гелескула. Осенью вышла книга ''Огни в океане'' – антология поэтических переводов Гелескула с испанского и португальского. Говорит переводчик Марина Бородицкая.

Марина Бородицкая: Книгу ''Огни в океане'' он даже успел подержать в руках. Это, конечно, литературное событие. Смерть Гелескула – огромная потеря для всех нас. Хочется и какое-то более веселое событие тоже вспомнить. Вот недавно премию Чуковского вручили, как раз в день похорон Гелескула. Я в жюри была, и пришлось мне идти вечером в ЦДЛ на это веселое событие, вручать премию имени Чуковского. Там несколько номинаций, и меня очень порадовало, что самую, пожалуй, главную номинацию ''за заслуги перед отечественной детской литературой и поэзией'' получил замечательный поэт и писатель из Петербурга Сергей Махотин.

Дмитрий Волчек: Директор Польского культурного центра в Москве Марек Радзивон читал в 2011 году книгу воспоминаний многолетнего сотрудника нашей радиостанции и публицистику самого знаменитого российского политзаключенного.

Марек Радзивон: Это воспоминания адвоката Дины Каминской, которую выпустило ''Новое издательство''. Очень важная книга и замечательно написанная, с таким ремеслом литературным очень хорошим. Очень важная книга про совесть, про постоянное сомнение человека, который работает в суде. Мне кажется, что для студентов журфака это должно быть обязательное чтение, и не только в России. А вторая вещь, которую я тоже бы назвал литературной. Это маленькая колонка раз в две недели Михаила Ходорковского в ''New Times''. Несмотря на всю общественную и политическую подоплеку этой истории, я увидел в том, что пишет Ходорковский, почерк Шаламова, почерк сухого, холодного пересказа. И это производит на меня огромное впечатление, несмотря на всю политическую обстановку, связанную с фамилией Ходорковского.

Дмитрий Волчек: Михаил Сапего, редактор издательства ''Красный матрос'', говорит, что занят своими проектами, а за чужими не следит и все время тратит на чтение рукописей.

Михаил Сапего: У издательства наметился уклон в сторону наивной литературы, народного творчества, поэтому я читал весь год рукописные девичьи песенники 30-х годов. Венцом этого увлечения стал выпуск, десять лет она собиралась, ''Антологии народных песен времен Великой Отечественной войны'' с буклетом внутри, где о каждой песне рассказывается о ее происхождении, откуда она взята. Причем одно дело – собрать, другое дело – записать это все, 27 песен. Диапазон исполнителей очень широкий, от Хора ветеранов Ленинградского военного округа до семилетнего мальчика, от артистов Ленконцерта до Митьков, от рок-звезд типа Чижа до актеров Большого драматического театра имени Товстоногова. И сам буклет, он тоже на основе моей коллекции портсигаров солдатских, детских рисунков времен Великой Отечественной войны. Все это очень аутентично, и за это не стыдно.

Дмитрий Волчек: Телеведущий Александр Гордон рассказал моей коллеге Тамаре Ляленковой о своем издательском опыте.

Александр Гордон: Я принял участие в издании книги близкого мне человека Марии Правды. Книга называется ''Площадь отсчета''. Это исторический роман, он охватывает события Декабрьского восстания и воцарения Николая Павловича. Об этом сказано уже столько и так, что, казалось, ничего нового сказать нельзя. Оказалось, что можно, потому что Николай Павлович – фигура в нашей истории недооцененная и во многом оболганная. Надо помнить, что ему было 27 лет, когда он воцарился и сделал это не по своей воле. И поскольку это произведение все-таки художественное, то такое странный способ приблизиться к этому человеку на очень короткую дистанцию произвел на меня сильное впечатление. А если говорить о том, что я перечитываю, то у меня есть две книги, одна – в начале года, другая — во второй половине года. В начале года я перечитывал ''Войну и мир'', а во второй части я перечитывал ''Соборяне'' Лескова. Я уже даже не консерватор, я уже ретроград.

Тамара Ляленкова: А это странная вещь – с возрастом люди перестают читать художественную литературу. Мемуаристику предпочитают.

Александр Гордон: Мне кажется, что это вполне закономерно, потому что все на все похоже и раз сказанное уже никогда не пропадает, не исчезает. Кроме того, помните у Маяковского: ''Книги? Что книги!''. Когда жизни остается все меньше, а опыта жизненного все больше, вероятно, какие-то метаморфозы с чтением происходят. Вообще чтение – это удел молодых людей. Да и то не уверен. Если вспомнить, что Александр Сергеевич Пушкин не читал ничего из великой русской литературы, ну не довелось ему прочесть и, тем не менее, писал русскую классику, то, может быть, принцип начитанности в литературном творчестве и насмотренности в кинотворчестве пора пересмотреть.