Ирина Лагунина: 60 лет назад, в декабре 1951 года, Конгресс утвердил на пост посла в Советском Союзе кандидатуру дипломата Джорджа Кеннана. Через полгода после вступления в должность Кеннан совершил поездку в Западную Германию. И там, в аэропорту Темплхоф, на вопрос журналиста, удаётся ли ему в Москве общаться с простыми гражданами, он ответил, что по числу запретов ситуация в России напоминает атмосферу нацистской Германии 1941 года, которую он знал по личному опыту. Через несколько дней Кремль объявил Кеннана «персоной нон грата» и запретил ему въезд в страну. Так началась и закончилась краткая посольская миссия Джорджа Кеннана в Советском Союзе. Но его отношения с Россией, как дипломатические, так и личные, начались за 20 лет до этого, продолжались всю жизнь и сыграли важную роль не только в американской истории 20-го века, но и в российской.
Марина Ефимова: О начале российской карьеры Кеннана читаем в статье Луи Менанда «На пути к реализму. Холодная война Джорджа Кеннана»:
«В 1928 году, после окончания Принстонского университета, Кеннан воспользовался программой Государственного департамента, которая обещала дипломатическую работу университетским выпускникам, готовым изучить один из предложенных языков: китайский, японский, арабский или русский. Кеннан выбрал русский. Причин было две: любовь к русской литературе и тот факт, что его дядя был историком-славистом, автором труда о сибирской каторге. Кеннан посчитал это знаком судьбы».
Марина Ефимова: В начале 30-х Кеннан работал в посольствах Латвии и Германии. Но в 1933-м, когда Гитлер пришел к власти и Рузвельт установил дипломатические отношения с Советским Союзом, Госдеп назначил Кеннана переводчиком при первом после – Уильяме Буллите. Из Москвы 29-летний Кеннан с горечью писал родным:
«Я не вижу даже общей почвы для сотрудничества. И никакой дипломатией её не создать. Две наши системы – такие принципиально разные, что не смогут сосуществовать, пока одна из них не будет окружена экономическим кордоном. А через 25-30 лет или Россия станет капиталистической, или мы - коммунистами».
Марина Ефимова: Но самым сильным чувством в эти первые годы пребывания в России была не горечь от беспомощности своей профессии, а восхищение страной. Рассказывает профессор Джон Гэддис, автор книги «Джордж Кеннан. Жизнь американца»:
Джон Гэддис: Он питал глубокую, искреннюю любовь к России, к русским и к их культуре. Он писал в Мемуарах: «Россия у меня в крови. Мистическое родство, которое не могу объяснить... Петербург – город, в котором я жил в прошлой жизни». Кеннан любил не большевистскую, а дореволюционную и даже доиндустриальную Россию – Россию Толстого. Он писал: «В Ясной поляне я ощутил себя в мире, к которому мог бы принадлежать». Он до конца жизни сокрушался, что не исполнил свою мечту – не написал биографию Чехова».
Марина Ефимова: «Великий язык, - писал Кеннан в «Мемуарах», - богатый, энергичный, музыкальный, иногда нежный, иногда земной и грубый. Он сразу показался мне языком органичным и естественным, в котором звучание слова совпадает с его значением. Удивительным образом русский язык утешал меня в тяжелые минуты тамошней жизни. Но... это я уже ворую у Тургенева - из Стихотворений в прозе».
Кеннан изучал русский язык в Берлине и в Риге, но так его освоил, что получал комплименты от Сталина и Вышинского во время их переговоров с Буллитом. Они не догадывались, что знание языка помогло молодому дипломату понять природу их власти, ужаснуться массовости террора, углядеть скрытый садизм «показательных судебных процессов», за которыми он пристально следил (в отличие от других дипломатов, не принимавших русские дела близко к сердцу). Он писал:
«Я начинаю чувствовать себя русским, но постоянно разрываюсь между симпатией к народу и отвращением к его лидерам. Я понимаю, что во всякой революции есть жертвы, но был бы хоть принцип, по которому наверх поднимались лучшие, а не худшие, как здесь».
Марина Ефимова: В отличие от Буллита, его преемник – посол Дэйвис – не был настроен критически к советскому режиму (возможно, в унисон с настроениями Рузвельта), и Кеннан оказался не у дел. В 1938 году он был переведен в Прагу, а в 39-м – в Берлин. Только в конце войны новый посол – Аверелл Гарриман – предложил ему пост своего заместителя. Летом 1944 г. Кеннан снова прилетел в Москву – уже с семьей: с женой и двумя детьми. Воспользовавшись послаблениями военного времени, он совершил поездку в Сибирь: туда – поездом, обратно – самолетом:
«Где-то под нами был рассеян по равнине один из самых великих народов мира: талантливый, отзывчивый, способный принять и обогатить все формы человеческого опыта, странно терпимый к жестокости и беспечности, но при этом чрезвычайно чувствительный к этическим ценностям... Мужественный, плодовитый народ беспримерного терпения и живучести».
Марина Ефимова: С февраля 1945 года целью посла Гарримана было получить от Сталина гарантии того, что он выполнит свои обещания и допустит в освобожденных странах Восточной Европы самоуправление и свободные выборы. Гарриман был мастером личной дипломатии, он искал общения только со Сталиным и не прислушивался к Кеннану, убеждавшему его в безнадежности таких попыток. Но вообще Гарриман ценил и знания, и мнения Кеннана и позволял ему забрасывать Госдеп докладами с резкой критикой сталинского режима. Впрочем, Госдеп никак на них не реагировал.
Джон Гэддис: Советский Союз вынес на себе основную тяжесть войны в Европе, его потери были чудовищными, и он был союзником. Поэтому все симпатии американцев были на стороне русских. Им ужасно не хотелось представить себе Россию вдруг, сразу, не в роли союзника, а в роли противника. Кеннан занимал недостаточно высокий пост, чтобы к его критике прислушивались, к тому же его послания были слишком длинными. И в Госдепе их никто не читал - ДО 9 февраля 1946 года, когда Сталин выступил с речью, в которой сказал, что капиталистические страны имеют тенденцию разжигать войны, и Советский Союз должен готовиться к отпору. Госдеп забеспокоился и попросил посольство в Москве прислать анализ речи и свои рекомендации.
Марина Ефимова: В Москве в день получения запроса посол Гарриман уезжал в командировку и составить для Вашингтона краткий анализ ситуации поручил Кеннану.
Джон Гэддис: На этот раз Кеннан решил послать свой отчет телеграммой – ввиду срочности запроса. В те времена телеграммы шифровали в Москве и расшифровывали в Вашингтоне, поэтому они должны были быть очень краткими. Кеннан нарушил все правила: его телеграмма состояла из 5 000 слов (!) – самая длинная в истории дипломатии. В Вашингтоне госдеповцы с ужасом смотрели, как текст телеграммы всё шёл, и шёл, и шёл... Уже собрались все сотрудники – чтобы дождаться подписи и узнать, кого завтра будут увольнять. Но, естественно, там были достаточно компетентные люди, чтобы отрезветь от этого текста и почувствовать логику и бесспорность доводов Кеннана.
Марина Ефимова: Это был тот концентрированный анализ (к тому же талантливо написанный) который был, наконец, воспринят Вашингтоном. «...Политическая сила советской власти, полностью подчинившей себе энергию одного из величайших народов мира, - писал Кеннан, - имеет тщательно разработанный и действенный аппарат для осуществления своей политики в других странах... Для советских политиков запас объективных фактов и критериев относительно человеческих обществ – лишь ярмарочный мешок, из которого целенаправленно вытаскиваются отдельные предметы для подтверждения уже предопределенного мировоззрения»... И далее:
«Марксистская догма, ужесточенная ленинской интерпретацией, является оправданием их инстинктивного страха перед внешним миром - опасным для диктатуры, без которой они не умеют управлять; для практики жестокостей, без которых им не обойтись, и жертвенности, которой они требуют от народа. Ради этой догмы советские правители отказались от всех нравственных ценностей, и теперь они уже не могут без неё обойтись... Внешний враг нужен им для того, чтобы держать в узде собственный народ».
Марина Ефимова: Началом «холодной войны» на Западе считают Фултонскую речь Черчилля, хотя она была произнесена через две недели после Длинной телеграммы Кеннана. Логичней считать началом этой войны речь Сталина 9 февраля 1946 года.
Вскоре после отправки телеграммы из Москвы Кеннан был вызван в Вашингтон. За одну ночь его престиж подскочил до небес. Он становится ближайшим сотрудником госсекретаря Джорджа Маршалла и одним из тех, кто формирует после войны реальную политику Соединенных Штатов.
Джон Гэддис: Влияние Кеннана на реальную внешнюю политику было огромным, но недолгим – с 1946-го по 1948-й. К счастью, за это время было сделано очень много – начиная с Плана Маршалла. Кеннан был его идейным вдохновителем – в его телеграмме говорилось, что советскому блоку необходимо противостоять, но главными рычагами противостояния должны быть идеология и экономика - помощь бывшим врагам и обращение их в друзей. Он называл это политикой сдерживания. Однако президент Трумэн, приняв тезисы Кеннана, пошел дальше. «Доктрина Трумэна» призывала останавливать советскую экспансию в любом месте мира, если надо - оружием. Кеннан возражал: «У нас нет для этого ни возможностей, ни прав». Он был против создания НАТО и остерегался вооруженных конфликтов».
Марина Ефимова: Профессор Гэддис, Кеннана называют продолжателем так называемой «реалистической» внешней политики отцов-основателей, которая (до определенного предела) принимает мир таким, какой он есть, – в отличие от сторонников «идеалистической» политики улучшения мира – то есть, его поголовной демократизации.
Джон Гэддис: Я не люблю термины «реализм» и «идеализм» за их упрощающую символику. Но, действительно, Кеннан был против и войны во Вьетнаме, и войны в Ираке, и категорически против идеи «строительства наций» - nation building. В Америке дебаты между сторонниками двух этих направлений во внешней политике продолжаются и сейчас. Но мне кажется, что после попыток демократизации Ирака и Афганистана, большинство вашингтонских политиков возвращаются к консервативному и менее амбициозному подходу. Уже мало кто верит, что если постараться, то можно изменить любое общество. Кеннан одобрил бы этот уход от идеи, которую считал нереальной.
Марина Ефимова: В 1947 году Кеннан писал о судьбе Советского Союза, что при мирной, но твёрдой политике сдерживания советские руководители рано или поздно поймут, что им не обойтись без диалога с Западом и что советская система размягчится сама собой. Но в разгар начавшегося противостояния двух систем (которое Кеннан первым предсказал), сам он, с его идеями мирного сдерживания советского блока, оказался далёк от реальности. В статье «Мистер Икс», опубликованной в «Нью-Йорк Таймс», Генри Киссинджер так описывает тогдашнюю ситуацию Кеннана:
«Политики-практики, вынужденные принимать конкретные решения, избегали приглашать Кеннана на работу, потому что размах его политической стратегии был далеко за пределами их сиюминутных нужд на тактическом уровне и их ответственности. Его идеи были либо преждевременны, либо слишком абстрактны для тогдашней политики. Он пренебрегал понятием своевременности. А политика, как сказал Бисмарк, - «искусство возможного».
Марина Ефимова: После краткого пребывания на постах послов в Москве и в Белграде, Кеннан ушел из сферы политики в сферу истории. Его книга «Американская дипломатия с 1900 по 1950» до сих пор считается лучшим историческим анализом. Но он испытывал приступы горчайшей ностальгии по реальному делу и писал в дневнике: «Привыкай к неизбежному. Тебе больше никогда, во всю оставшуюся жизнь, не дадут сделать ничего значительного».
Внимание снова обратилось к Кеннану в 80-х годах, когда его предсказания начали сбываться. На приёме в советском посольстве 8 декабря 1987 года, где присутствовала вся политическая и культурная элита Америки, Михаил Горбачев сказал:
«Мистер Кеннан, в нашей стране понимают, что человек может быть одновременно патриотом собственной державы и другом державы иностранной. Для нас таким человеком были Вы».
Марина Ефимова: Кеннан, по свидетельству жены, был глубоко тронут, но в дневнике записал иронично: «Если у вас нет признания своего правительства, приятно, по крайней мере, получить его от бывшего врага».
Кеннан прожил 101 год. Он умер в 2005-м и стал свидетелем многого из того, что предвидел. Развал Советского Союза вызвал у него не радость и не торжество, а беспокойство за судьбу страны, которую он так любил. И еще он принял это как знак к окончанию своих трудов. Ему больше нечему было учить свою страну. «Жизнь Кеннана, - пишет Киссинджер, - была мучительным поиском наилучшего пути, предпринятым умным, противоречивым провидцем, чьи идеи до сих пор вдохновляют и пришпоривают нашу мысль. Мне выпала удача быть его современником».
Марина Ефимова: О начале российской карьеры Кеннана читаем в статье Луи Менанда «На пути к реализму. Холодная война Джорджа Кеннана»:
«В 1928 году, после окончания Принстонского университета, Кеннан воспользовался программой Государственного департамента, которая обещала дипломатическую работу университетским выпускникам, готовым изучить один из предложенных языков: китайский, японский, арабский или русский. Кеннан выбрал русский. Причин было две: любовь к русской литературе и тот факт, что его дядя был историком-славистом, автором труда о сибирской каторге. Кеннан посчитал это знаком судьбы».
Марина Ефимова: В начале 30-х Кеннан работал в посольствах Латвии и Германии. Но в 1933-м, когда Гитлер пришел к власти и Рузвельт установил дипломатические отношения с Советским Союзом, Госдеп назначил Кеннана переводчиком при первом после – Уильяме Буллите. Из Москвы 29-летний Кеннан с горечью писал родным:
«Я не вижу даже общей почвы для сотрудничества. И никакой дипломатией её не создать. Две наши системы – такие принципиально разные, что не смогут сосуществовать, пока одна из них не будет окружена экономическим кордоном. А через 25-30 лет или Россия станет капиталистической, или мы - коммунистами».
Марина Ефимова: Но самым сильным чувством в эти первые годы пребывания в России была не горечь от беспомощности своей профессии, а восхищение страной. Рассказывает профессор Джон Гэддис, автор книги «Джордж Кеннан. Жизнь американца»:
Джон Гэддис: Он питал глубокую, искреннюю любовь к России, к русским и к их культуре. Он писал в Мемуарах: «Россия у меня в крови. Мистическое родство, которое не могу объяснить... Петербург – город, в котором я жил в прошлой жизни». Кеннан любил не большевистскую, а дореволюционную и даже доиндустриальную Россию – Россию Толстого. Он писал: «В Ясной поляне я ощутил себя в мире, к которому мог бы принадлежать». Он до конца жизни сокрушался, что не исполнил свою мечту – не написал биографию Чехова».
Марина Ефимова: «Великий язык, - писал Кеннан в «Мемуарах», - богатый, энергичный, музыкальный, иногда нежный, иногда земной и грубый. Он сразу показался мне языком органичным и естественным, в котором звучание слова совпадает с его значением. Удивительным образом русский язык утешал меня в тяжелые минуты тамошней жизни. Но... это я уже ворую у Тургенева - из Стихотворений в прозе».
Кеннан изучал русский язык в Берлине и в Риге, но так его освоил, что получал комплименты от Сталина и Вышинского во время их переговоров с Буллитом. Они не догадывались, что знание языка помогло молодому дипломату понять природу их власти, ужаснуться массовости террора, углядеть скрытый садизм «показательных судебных процессов», за которыми он пристально следил (в отличие от других дипломатов, не принимавших русские дела близко к сердцу). Он писал:
«Я начинаю чувствовать себя русским, но постоянно разрываюсь между симпатией к народу и отвращением к его лидерам. Я понимаю, что во всякой революции есть жертвы, но был бы хоть принцип, по которому наверх поднимались лучшие, а не худшие, как здесь».
Марина Ефимова: В отличие от Буллита, его преемник – посол Дэйвис – не был настроен критически к советскому режиму (возможно, в унисон с настроениями Рузвельта), и Кеннан оказался не у дел. В 1938 году он был переведен в Прагу, а в 39-м – в Берлин. Только в конце войны новый посол – Аверелл Гарриман – предложил ему пост своего заместителя. Летом 1944 г. Кеннан снова прилетел в Москву – уже с семьей: с женой и двумя детьми. Воспользовавшись послаблениями военного времени, он совершил поездку в Сибирь: туда – поездом, обратно – самолетом:
«Где-то под нами был рассеян по равнине один из самых великих народов мира: талантливый, отзывчивый, способный принять и обогатить все формы человеческого опыта, странно терпимый к жестокости и беспечности, но при этом чрезвычайно чувствительный к этическим ценностям... Мужественный, плодовитый народ беспримерного терпения и живучести».
Марина Ефимова: С февраля 1945 года целью посла Гарримана было получить от Сталина гарантии того, что он выполнит свои обещания и допустит в освобожденных странах Восточной Европы самоуправление и свободные выборы. Гарриман был мастером личной дипломатии, он искал общения только со Сталиным и не прислушивался к Кеннану, убеждавшему его в безнадежности таких попыток. Но вообще Гарриман ценил и знания, и мнения Кеннана и позволял ему забрасывать Госдеп докладами с резкой критикой сталинского режима. Впрочем, Госдеп никак на них не реагировал.
Джон Гэддис: Советский Союз вынес на себе основную тяжесть войны в Европе, его потери были чудовищными, и он был союзником. Поэтому все симпатии американцев были на стороне русских. Им ужасно не хотелось представить себе Россию вдруг, сразу, не в роли союзника, а в роли противника. Кеннан занимал недостаточно высокий пост, чтобы к его критике прислушивались, к тому же его послания были слишком длинными. И в Госдепе их никто не читал - ДО 9 февраля 1946 года, когда Сталин выступил с речью, в которой сказал, что капиталистические страны имеют тенденцию разжигать войны, и Советский Союз должен готовиться к отпору. Госдеп забеспокоился и попросил посольство в Москве прислать анализ речи и свои рекомендации.
Марина Ефимова: В Москве в день получения запроса посол Гарриман уезжал в командировку и составить для Вашингтона краткий анализ ситуации поручил Кеннану.
Джон Гэддис: На этот раз Кеннан решил послать свой отчет телеграммой – ввиду срочности запроса. В те времена телеграммы шифровали в Москве и расшифровывали в Вашингтоне, поэтому они должны были быть очень краткими. Кеннан нарушил все правила: его телеграмма состояла из 5 000 слов (!) – самая длинная в истории дипломатии. В Вашингтоне госдеповцы с ужасом смотрели, как текст телеграммы всё шёл, и шёл, и шёл... Уже собрались все сотрудники – чтобы дождаться подписи и узнать, кого завтра будут увольнять. Но, естественно, там были достаточно компетентные люди, чтобы отрезветь от этого текста и почувствовать логику и бесспорность доводов Кеннана.
Марина Ефимова: Это был тот концентрированный анализ (к тому же талантливо написанный) который был, наконец, воспринят Вашингтоном. «...Политическая сила советской власти, полностью подчинившей себе энергию одного из величайших народов мира, - писал Кеннан, - имеет тщательно разработанный и действенный аппарат для осуществления своей политики в других странах... Для советских политиков запас объективных фактов и критериев относительно человеческих обществ – лишь ярмарочный мешок, из которого целенаправленно вытаскиваются отдельные предметы для подтверждения уже предопределенного мировоззрения»... И далее:
«Марксистская догма, ужесточенная ленинской интерпретацией, является оправданием их инстинктивного страха перед внешним миром - опасным для диктатуры, без которой они не умеют управлять; для практики жестокостей, без которых им не обойтись, и жертвенности, которой они требуют от народа. Ради этой догмы советские правители отказались от всех нравственных ценностей, и теперь они уже не могут без неё обойтись... Внешний враг нужен им для того, чтобы держать в узде собственный народ».
Марина Ефимова: Началом «холодной войны» на Западе считают Фултонскую речь Черчилля, хотя она была произнесена через две недели после Длинной телеграммы Кеннана. Логичней считать началом этой войны речь Сталина 9 февраля 1946 года.
Вскоре после отправки телеграммы из Москвы Кеннан был вызван в Вашингтон. За одну ночь его престиж подскочил до небес. Он становится ближайшим сотрудником госсекретаря Джорджа Маршалла и одним из тех, кто формирует после войны реальную политику Соединенных Штатов.
Джон Гэддис: Влияние Кеннана на реальную внешнюю политику было огромным, но недолгим – с 1946-го по 1948-й. К счастью, за это время было сделано очень много – начиная с Плана Маршалла. Кеннан был его идейным вдохновителем – в его телеграмме говорилось, что советскому блоку необходимо противостоять, но главными рычагами противостояния должны быть идеология и экономика - помощь бывшим врагам и обращение их в друзей. Он называл это политикой сдерживания. Однако президент Трумэн, приняв тезисы Кеннана, пошел дальше. «Доктрина Трумэна» призывала останавливать советскую экспансию в любом месте мира, если надо - оружием. Кеннан возражал: «У нас нет для этого ни возможностей, ни прав». Он был против создания НАТО и остерегался вооруженных конфликтов».
Марина Ефимова: Профессор Гэддис, Кеннана называют продолжателем так называемой «реалистической» внешней политики отцов-основателей, которая (до определенного предела) принимает мир таким, какой он есть, – в отличие от сторонников «идеалистической» политики улучшения мира – то есть, его поголовной демократизации.
Джон Гэддис: Я не люблю термины «реализм» и «идеализм» за их упрощающую символику. Но, действительно, Кеннан был против и войны во Вьетнаме, и войны в Ираке, и категорически против идеи «строительства наций» - nation building. В Америке дебаты между сторонниками двух этих направлений во внешней политике продолжаются и сейчас. Но мне кажется, что после попыток демократизации Ирака и Афганистана, большинство вашингтонских политиков возвращаются к консервативному и менее амбициозному подходу. Уже мало кто верит, что если постараться, то можно изменить любое общество. Кеннан одобрил бы этот уход от идеи, которую считал нереальной.
Марина Ефимова: В 1947 году Кеннан писал о судьбе Советского Союза, что при мирной, но твёрдой политике сдерживания советские руководители рано или поздно поймут, что им не обойтись без диалога с Западом и что советская система размягчится сама собой. Но в разгар начавшегося противостояния двух систем (которое Кеннан первым предсказал), сам он, с его идеями мирного сдерживания советского блока, оказался далёк от реальности. В статье «Мистер Икс», опубликованной в «Нью-Йорк Таймс», Генри Киссинджер так описывает тогдашнюю ситуацию Кеннана:
«Политики-практики, вынужденные принимать конкретные решения, избегали приглашать Кеннана на работу, потому что размах его политической стратегии был далеко за пределами их сиюминутных нужд на тактическом уровне и их ответственности. Его идеи были либо преждевременны, либо слишком абстрактны для тогдашней политики. Он пренебрегал понятием своевременности. А политика, как сказал Бисмарк, - «искусство возможного».
Марина Ефимова: После краткого пребывания на постах послов в Москве и в Белграде, Кеннан ушел из сферы политики в сферу истории. Его книга «Американская дипломатия с 1900 по 1950» до сих пор считается лучшим историческим анализом. Но он испытывал приступы горчайшей ностальгии по реальному делу и писал в дневнике: «Привыкай к неизбежному. Тебе больше никогда, во всю оставшуюся жизнь, не дадут сделать ничего значительного».
Внимание снова обратилось к Кеннану в 80-х годах, когда его предсказания начали сбываться. На приёме в советском посольстве 8 декабря 1987 года, где присутствовала вся политическая и культурная элита Америки, Михаил Горбачев сказал:
«Мистер Кеннан, в нашей стране понимают, что человек может быть одновременно патриотом собственной державы и другом державы иностранной. Для нас таким человеком были Вы».
Марина Ефимова: Кеннан, по свидетельству жены, был глубоко тронут, но в дневнике записал иронично: «Если у вас нет признания своего правительства, приятно, по крайней мере, получить его от бывшего врага».
Кеннан прожил 101 год. Он умер в 2005-м и стал свидетелем многого из того, что предвидел. Развал Советского Союза вызвал у него не радость и не торжество, а беспокойство за судьбу страны, которую он так любил. И еще он принял это как знак к окончанию своих трудов. Ему больше нечему было учить свою страну. «Жизнь Кеннана, - пишет Киссинджер, - была мучительным поиском наилучшего пути, предпринятым умным, противоречивым провидцем, чьи идеи до сих пор вдохновляют и пришпоривают нашу мысль. Мне выпала удача быть его современником».
