Марина Тимашева: Обозреватель Радио Свобода Виталий Портников выпустил книгу ''Богородица в синагоге''. Она составлена из авторских колонок, написанных для киевской газеты ''Зеркало недели'' с 2000-го до 2006-го года. По жанру эти записки напоминают дневник, образцом которого стали тексты польского эмигрантского издания ''Культура''. Главой о его главном редакторе Ежи Гедройце открывается книга Виталия Портникова. С автором, который готовит к изданию вторую книгу своей публицистики, разговаривала Елена Фанайлова
Виталий Портников: ''Богородица в синагоге'' это, с одной стороны, образ такой собирательный, образ той цивилизации, в которой я вырос и сформировался, с другой стороны, это конкретная история. Когда я был на Экономическом форуме в Кринице, а там каждый год проходит Экономический форум, один из этих форумов совпал с еврейским Новым Годом. Это для меня семейный праздник. Когда-то, когда я был маленьким, меня водили к бабушкам на этот праздник, потом, когда уже семьи не стало, я, по крайней мере, захожу в синагогу на несколько минут, посмотреть на молитву. В Кринице, конечно, синагог не было.
Елена Фанайлова: Что такое Криница?
Виталий Портников: Криница это маленький польский городок в горах, в Карпатах. Но рядом с Криницей есть город Новы-Сонч, известный тоже карпатский город, где была огромная еврейская община (до войны, конечно). Даже в Израиле есть современное поселение Кирьят-Сонч (Кирьят-Цанз), созданное выходцами из этого города. Потом был Холокост - конечно, общины не стало, но синагога осталась. Сейчас в ней один из музеев города, очень хороший музей. И когда я пришел в этот музей, там была выставка икон православных. Это интересно, потому что рядом с Новы-Сончем очень много было деревянных православных церквей знаменитых, и оттуда выселяли украинское население. Это еще одна трагедия этого региона. Там уничтожили гитлеровцы евреев, а после войны уже коммунистическая власть выселила украинцев, потому что это была граница с Украиной и они опасались, что там будет повстанческое движение. И остались эти церкви, остались иконы. Из этих, фактически закрытых, церквей эти иконы были свезены в эту синагогу. Православные иконы в католическом городе в старом здании синагоги. И когда я туда зашел, я увидел изображение Богородицы прямо в центре этой выставки. Удивительная вещь - в синагоге не может быть икон, не может быть изображения людей, а тут все в одной шкатулке. И я подумал, что тут нет ничего удивительного, ведь Богородица, когда она была обычной женщиной, она ведь тоже ходила в Новый Год в такую синагогу и никто там не удивлялся ее присутствию. И я подумал, что этот визит - в какой-то мере, собирательный образ для меня Европы и, собственно, мировосприятия, потому то мы все с вами посещаем и православные церкви, и синагоги, и католические костелы, и для нас это даже не вопрос веры, а вопрос нашего мировосприятия, вопрос нашего желания иметь контакт с чем-то большим, с чем-то прекрасным.
Елена Фанайлова: Вы даже вышли из ипостаси журналиста и стали поэтом. В этот момент я имею в виду стихотворение ''Богородица в синагоге''. Может быть, фрагмент я вас попрошу прочесть.
Виталий Портников: Я могу прочесть. Я редко пишу стихи, как вы понимаете, но это была просто такая идея - я хотел завершить свой цикл 2002 года чем-то необычным.
Богородица в синагоге
Потрясенно отводит очи.
На иконы в молитвенном доме
Очевидно, смотреть не хочет.
Но приходится.
Это Польша.
Мир, очищенный от евреев.
Новогоднее поздравленье.
Без хлопушек.
Подобно Богу
Я нашел себе синагогу.
Я один.
Все давно растаяли.
Растворились.
Сожглись.
Уехали.
Только мы сошлись
с Богородицей
Одинаково изумленные.
Я икон в синагогах не видывал
А она-то как потрясена,
На мужской молясь половине
И оставшись совсем одна
В этом маленьком городке
В этом трижды
потерянном мире
Богородица тихо молится
О своем убиенном сыне.
Богородица ждет мессию.
Новолуние.
Новый Год.
Без хлопушек.
Подобно Богу
Я нашел себе синагогу,
Но не смог отыскать народ.
Елена Фанайлова: Имена и топонимы, которые встречаются в вашей книге - Борис Ельцин, Йорг Хайдер, Александр Квасьневский; Москва, Киев, Калининград, Краков, Белград; Тетчер, Гавел, Аркадий Райкин, Ибрагим Ругова и, наконец, Ежи Гедройц - фигура, которой вы открываете книгу и которая несколько раз в ней появляется, как такая силовая нить. Вам каким-то нечастым, я бы сказала, образом удается держать в голове всю карту Восточной Европы - это и путешествия, это дневник путешественника, это не только дневник, который во времени существует, но, помимо путешествий, это еще какой-то взгляд на все города сразу, на все страны этого региона.
Виталий Портников: Я не думаю, я думаю, что это просто попытка выжить в этой профессии. Очень скучно концентрироваться на чем-то одном. С другой стороны, вы сказали Гедройц. Вот Гедройц считал себя человеком Великого княжества Литовского. Я думаю, что я тоже человек Великого княжества Литовского в этом смысле, только он - поляк, а я - еврей. У меня, если угодно, более широкий культурный кругозор, потому что там, где Гедройц останавливался, потому что ему это было не так интересно и важно, ему другое было интересно и важно, я мог бы и пойти дальше, потому что там начинается уже, условно говоря, Ближний Восток, какие-то другие ассоциации, какие-то другие аллюзии. Балканы, как человеку, во многом тяготевшему к югу, мне это более интересно, чем человеку, живущему исключительно на пространстве от Литвы до Украины. С другой стороны, я думаю, что человек еще и развивается. Гедройц всю свою послевоенную жизнь прожил в Париже, не очень много путешествуя, практически никуда не выезжая. Он жил Польшей, той Польшей, которая будет. У него Польша не просто вся в голове, он ее во многом построил, потому что та Польша, которая возникла, идейно ему во многом обязана. А мне как раз всегда хотелось в большей степени двигаться. Может быть, это другое, более легковесное отношение к жизни, но оно тоже помогает что-то понять и увидеть. И когда человек двигается, тоже бывают разные периоды в его личностном развитии. Я очень долго увлекался балканскими странами и у меня, к счастью, нет языкового барьера.
Елена Фанайлова: На скольких языках вы говорите?
Виталий Портников: Я читать могу на 10-12, говорить сейчас, наверное, могу на 3-4. А потом этот период отступил, я очень далек сейчас от Балкан, практически не интересуюсь в той человеческой, культурной сфере, которая определяла мое существование с десяти до тридцати лет. Но потом наступил польский период, он во многом продолжается и по сей день, но заканчивается. Заканчивается потому, что мне кажется, что сейчас наступил такой, условно говоря, французско-итальянский период. Это другое восприятие. Я, допустим, Польшу воспринимал в большей степени через литературу, через мысль, а Францию и Италию воспринимаю через живопись, через какие-то города и архитектурные памятники. Мне кажется, что человек, если он проживает географически разные жизни, он все время находится в каком-то развитии и размышлении, потому что я не знаю, как иначе мыслить. Когда я встречаюсь с молодыми журналистами, я им объясняю, что это желание пойти на выставку, это не просто желание увидеть картины, это обязательно какая-то ассоциация, она возникнет, когда ты будешь писать политическую статью, ты будешь просто лучше видеть. Потому что те люди, которые занимаются политикой, они очень часто не хотят видеть деревья в лесу, они просто идут по нему, чувствуют темноту и все. И они в этой темноте хорошо ориентируются, поскольку они хищники. А мы, поскольку мы не хищники, мы должны видеть сам лес.
Елена Фанайлова: Зачем журналисту писать дневник, даже такой литературный как ваш? Вообще, зачем человеку дневник?
Виталий Портников: Дневники бывают разные. Я дневник, между прочим, вел с 12 лет. И потом эти дневники в какой-то момент прекратились. Но это были не литературные записи, это была какая-то попытка просто отследить хронологию собственного становления. А потом мне показалось, что это становление уже состоялось, я стал себе скучен как хроникер собственный, и я понял, что нужно что-то другое. Но вот что? Ответ на этот вопрос пришел, когда я читал дневники Витольда Гомбровича, великого польского писателя, которого я, как романиста, не очень люблю, но как автор дневников это очень близкий мне человек. И, кстати, благодаря Гедройцу во многом - Гедройц в свое время надоумил Гомбровича написать эти дневники. Мне кажется, что дневниковый жанр вообще очень важен, его почти нет в традиции русской, украинской, тем более, публицистики, и я очень хотел его создать. Те дневники, которые я читал в своей жизни, допустим дневники не только Гомбровича, а дневники Ежи Стемпковского, крупного польского публициста, или дневники отца Александра Шмемана - это великая книга, которая оказала на меня выдающееся моральное влияние. Я не православный человек, но эта книга исполнена Господом, как говорится, понимаете. Или были совершенно замечательные дневники Олеся Гончара, украинского писателя, где он открылся для меня гораздо интереснее и сильнее, чем в своих романах, потому что это была не контролированная беседа. И оказалось, что человек, которого я знал и очень любил многие годы, был многим ему в жизни обязан, подтвердил свой личностный облик именно тогда, когда я его узнал 25-летним мальчиком. Дневники начинаются примерно в 40 году. Оказалось, что парень был удивительно добрый, религиозный, очень нравственный, честный. Я таких ребят видел не раз на Украине, когда они вступают в жизнь, таких чистых ребят из небольших городков. Даже сейчас их можно увидеть, их немного, конечно, даже тогда их было немного. Но я не знал, что и он был такой. Я же знал писателя, классика советского. Он не был памятником, но все равно это уже был образ. И вот я увидел такого мальчишку. Только дневник может дать такое ощущение.
Елена Фанайлова: Виталий, вы в своей книге, в этих своих записках, больше публицист или больше документалист?
Виталий Портников: Я думаю, что я все-таки больше публицист. Это по-разному было, потому что это ведь писалось все в одной газете, в газете ''Зеркало недели'', и там были разные задачи. Иногда была задача публицистическая, иногда мне нужно было высказаться по каким-то политическим вопросам, но я не хотел вступать в простую дискуссию. Это были непростые времена, это были времена во многом перед «оранжевой революцией». И я очень хорошо понимал всю глубину морального разложения, если так можно сказать, многих участников этой революции, лидеров оппозиции, но, вместе с тем, политически вот так заявить об этом было непросто, потому что не было доказательств этого. Доказательства появились потом, когда эти люди стали президентами, министрами, деятелями парламентских комитетов, когда они прошли во власть. А мне важно было предупредить читателя, что не все-таки просто, что он сам должен быть моральным индикатором, а не доверяться очередному вождю. И это потребовало документалистики. Я бы не сказал, что это очень важная часть этой книги. Вот во второй моей книге, которая сейчас выйдет, она называется ''Тюрьма для ангелов'', там будет больше, наверное, этой документалистики, потому что она будет 2006-11 годы, и там было гораздо больше ярких политических событий. Это ведь как раз когда Украина была центром политических процессов на постсоветском пространстве, когда приходилось отстаивать очень многие ценности. Я тогда редактировал ежедневную газету, которая тоже находилась на пересечении интересов, и это все, конечно, отразилось - человек не может быть свободным, что касается собственной деятельности.
Елена Фанайлова: А почему ''Тюрьма для ангелов''?
Виталий Портников: ''Тюрьма для ангелов'' это другой образ, это новый образ. Он, кстати, был и на Радио Свобода, на нашем сайте первый раз в блогах. Потому что я как раз недавно посетил совершенно случайно один из львовских костелов. Вы бывали на книжных форумах во Львове, это было на книжном форуме. Я сидел в моем любимом кафе во Львове, ко мне подошел молодой человек, капеллан этого собора, и предложил его посетить. Я был очень удивлен, я пошел. Я не видел никогда в жизни такого зрелища, потому что это было зрелище гибнущей церкви. А гибла она потому, что там было книгохранилище - огромное количество стеллажей с книгами, книги гибнут, гибнут росписи, распятия, скульптуры. Там потрясающие росписи, очень красивый собор. Я просто увидел как книги, слово, с которого начался Бог, стало тюрьмой для этих ангелов, которые являются сутью этого храма. Я видел как ангел выглядывал из под стеллажей, из под этих деревянных стеллажей - у меня есть фотография, где ангел прячется под доски, заставленные книгами. Это сногсшибательное зрелище и оно, кстати, бьет по сердцу. И мне кажется, что это тоже образ, потому что наша нынешняя жизнь это жизнь, где мы заколачиваем ангелов досками, тех ангелов, которые есть, мы куда-то в глубины нашего сознания помещаем, запираем их на ключ, чтобы они, ни дай бог, не вырвались. Мы так живем сейчас здесь - в России, на Украине, в нынешнем мире. Это очень страшная жизнь и я думаю, что книга - об этой жизни. Потому что, с одной стороны, ангелы есть, а, с другой стороны, им тяжело, они в заключении, и это тоже правда.
