Владимир Мартынов. Автоархеология. 1978-1998. – М.: Издательский дом "Классика-XXI", 2012. – 240 с.
В своей "Автоархеологии", две части которой уже осуществились: первая – о 1952-1972 годах, вышедшая несколько месяцев назад в том же издательстве; вторая – эта; видимо, предстоит ещё одна, - композитор, писатель и мыслитель Владимир Мартынов прослеживает истоки и логику собственной культурной (следуя его пониманию, скорее транскультурной) позиции – полагая, что убедительнее всего показать устройство смыслов, в том числе и себе самому, можно через прояснение индивидуального пути к ним.
Пожалуй, так оно и есть – даже если речь идёт о единичной биографии, полной – казалось бы – случайностей, такого, чего "могло бы и не быть", что могло бы быть, по идее, совсем иначе. Тем более, что, согласно мировосприятию Мартынова, ничего "случайного", то есть пустого и незначащего, нет вообще. В индивидуальном и единичном его нет особенно: всё единичное – красноречиво и может (даже должно) быть прочитано и прожито как послание.
К основным интуициям Мартынова принадлежит чувство тотальной, изначальной осмысленности мира: полно смысла и должно быть прочитано как послание даже бессмыслие. Даже - невозможность смысла (и её разновидность: невозможность в сегодняшнем мире богослужебного пения, составившая тематическое ядро представляемой книги). Верующий автор прямо называет это действием Промысла в мире; скептичный и осторожный автор этих строк ограничится лишь указанием на связанность всего происходящего в мире – по Мартынову – единой и направленной логикой. Во всех своих книгах Мартынов говорит именно об этом: о корнях, смыслах и – что особенно важно - перспективах обессмысленности нынешнего мира. Пожалуй, это последнее (перспективы; не конец, а начало) замечено и отрефлектировано читательской аудиторией Мартынова менее всего.
Мартынов, как известно, человек, по существу, одной мысли – правда, очень большой и разветвлённой, устроенной так, что в одной короткой формулировке её без упрощения не выскажешь – поэтому приходится многократно, с бесконечными уточнениями (похоже на шлифовку стёкол) проговаривать её на разных материалах. Чем автор, собственно, и занимается. Отважившись на упрощение, можно сказать, что это – мысль об истощении миром, отвернувшимся от Бога, своих собственных смысловых и бытийных ресурсов и о невозможности для него продолжать существовать в прежнем обезбоженном режиме (а значит – о, по крайней мере, предполагаемой возможности, если не необходимости существовать в режиме новом, преображённом. Пост-невозможном, если угодно). "Конец времени композиторов" (первая нашумевшая книга Мартынова), "Зона Opus Posth, или Рождение новой реальности", "Пёстрые прутья Иакова", "Casus "Vita Nova"", "Время Алисы", осуществлённые, недоосуществлённые и вовсе не написанные трактаты, которые он в своих книгах упоминает или цитирует – всё это проговаривание разных, но связанных между собой аспектов этой ситуации. А «Автоархеология» - история личного вхождения в надличные, по его разумению, смыслы – особенно.
Вторая "Автоархеология", посвящённая годам, проведённым Мартыновым в церкви, даёт представление о самой сердцевине его концепции бытия и человека: всё самое существенное в ней прояснилось и сложилось именно в эти годы. Именно эта книга собирает в цельность – и позволяет увидеть в новом свете - то, что в разрозненном виде было проговорено в остальных. Именно здесь становится очевидным, что дело для автора не в слове, не в музыке – и не в культуре вообще.
Как мы имели возможность заметить уже в первой "Автоархеологии", самораскапывающие изыскания Мартынова строятся вокруг тех или иных, задающих костяк исследования, текстов. В книге о 1952-1972 годах то были стихи и дневниковые заметки, писанные самим автором с шести до двадцати шести лет (и, соответственно – его отношения с литературой и литературным словом). Новыми объектами, вокруг которых ведётся понимающее самораскапывание, становятся два текста.
Первый – публикуемый здесь с обширными авторскими комментариями "Трактат о богослужебном пении": тот единственный мартыновский трактат, который, существуя не (только) во сне, был написан, не был утерян и более того – был опубликован в 1997 году под названием "Пение, игра и молитва в русской богослужебнопевческой системе". Второй – совсем неожиданный, но только для читателя; для самого Мартынова – коренной до неизбежности. Это - "Описи Саввино-Сторожевского монастыря XVII века", книга, изданная в 1994 году и, по собственному признанию автора, попавшая в его руки как раз тогда, когда он, до тех пор спасавшийся от мира в церкви, как в ковчеге, - "всё более и более явственно начал дрейфовать в сторону пространства культуры". Опись монастыря, на развалинах которого автор провёл в детстве много важного для себя времени, была им прочитана как лично ему адресованное послание: о том, что он мог бы увидеть – сложись русская история иначе, - да уже никогда не увидит; она предстала ему как перечень "тотального отсутствия" всего, что там перечислялось. Полная слов об уже несуществующем, эта книга стала для него "книгой молчания".
"На новом деловом дворе, - гласила, в числе прочего, опись, - под сараем корета разобрана и стоит на дровнех, обита сверху кожею чёрною, а в ней обита сукном красным…" Этот фрагмент, комментирует Мартынов, будучи прочитан, сразу же его взволновал и навёл на мысли о том, что самим своим существованием эта давно погибшая вещь обозначает некоторую важную правду. И даже не одну, а две.
"Правда художественной литературы о России, - пишет он, - это карета-бричка, запряжённая в гоголевскую птицу-тройку и мчащаяся в неведомые дали, а правда описей Саввино-Сторожевского монастыря – это разобранная "корета" стоящая на дровнях под сараем. И эта последняя правда показалась мне гораздо более правдивой и реальной <…> Но потом я подумал: "А почему, собственно, эта разобранная "корета" под сараем есть только правда о России? Не является ли эта правда правдой обо всём мире, о всей нашей цивилизации?"
И чем дольше я думал над этим, тем больше склонялся к мысли о том, что весь современный мир и вся наша цивилизация с её институтами, прогрессом, правами человека и прочими ноу-хау есть не что иное, как эта самая разобранная "корета". Но эта мысль почему-то не вызвала у меня ни печали, ни сожалений. <…> Я думаю, что, по сути дела, человеку вообще не нужны никакие "кореты" и никакие сторонние приспособления, сколь хитроумными бы они ни были. Без всяких ухищрений цивилизации, без всяких подручных средств сам человек своими собственными силами может не только передвигаться по земле, но и летать по небу". И нет, для Мартынова это - не метафора.
По прочтении книги становится, как никогда, очевидным, что мартыновская концепция - в первую очередь богословская, и уж потом, вследствие этого – онтологическая, антропологическая, а уж тем более культурологическая: культурная оптика здесь всецело подчинена религиозным интуициям и определяется ими (и существенные указания на то, каким мог бы быть пост-невозможный мир, каким, по мысли автора, ему стоило бы быть, - мы тоже найдём именно здесь). Поэтому-то на случившемся в начале этого месяца, на книжной ярмарке "Non\fiction" в ЦДХ, обсуждении работ Мартынова, на котором присутствовали и философы, и музыканты, и писатели, и даже журналисты (все сплошь – носители светских точек зрения) – так не хватило представителей религиозной мысли. Хотя бы православной ("А сторонников какой религии, - едко спрашивали у автора этих строк участники дискуссии, - вы хотели бы здесь видеть?") – всё-таки мартыновская онтология и культурология имеет, несмотря на оставившие свой узнаваемый след увлечения автора в молодости Востоком, православные корни. По-настоящему полный разговор мог бы состояться только с их участием. Может быть, мы его ещё услышим?
В своей "Автоархеологии", две части которой уже осуществились: первая – о 1952-1972 годах, вышедшая несколько месяцев назад в том же издательстве; вторая – эта; видимо, предстоит ещё одна, - композитор, писатель и мыслитель Владимир Мартынов прослеживает истоки и логику собственной культурной (следуя его пониманию, скорее транскультурной) позиции – полагая, что убедительнее всего показать устройство смыслов, в том числе и себе самому, можно через прояснение индивидуального пути к ним.
Пожалуй, так оно и есть – даже если речь идёт о единичной биографии, полной – казалось бы – случайностей, такого, чего "могло бы и не быть", что могло бы быть, по идее, совсем иначе. Тем более, что, согласно мировосприятию Мартынова, ничего "случайного", то есть пустого и незначащего, нет вообще. В индивидуальном и единичном его нет особенно: всё единичное – красноречиво и может (даже должно) быть прочитано и прожито как послание.
К основным интуициям Мартынова принадлежит чувство тотальной, изначальной осмысленности мира: полно смысла и должно быть прочитано как послание даже бессмыслие. Даже - невозможность смысла (и её разновидность: невозможность в сегодняшнем мире богослужебного пения, составившая тематическое ядро представляемой книги). Верующий автор прямо называет это действием Промысла в мире; скептичный и осторожный автор этих строк ограничится лишь указанием на связанность всего происходящего в мире – по Мартынову – единой и направленной логикой. Во всех своих книгах Мартынов говорит именно об этом: о корнях, смыслах и – что особенно важно - перспективах обессмысленности нынешнего мира. Пожалуй, это последнее (перспективы; не конец, а начало) замечено и отрефлектировано читательской аудиторией Мартынова менее всего.
Мартынов, как известно, человек, по существу, одной мысли – правда, очень большой и разветвлённой, устроенной так, что в одной короткой формулировке её без упрощения не выскажешь – поэтому приходится многократно, с бесконечными уточнениями (похоже на шлифовку стёкол) проговаривать её на разных материалах. Чем автор, собственно, и занимается. Отважившись на упрощение, можно сказать, что это – мысль об истощении миром, отвернувшимся от Бога, своих собственных смысловых и бытийных ресурсов и о невозможности для него продолжать существовать в прежнем обезбоженном режиме (а значит – о, по крайней мере, предполагаемой возможности, если не необходимости существовать в режиме новом, преображённом. Пост-невозможном, если угодно). "Конец времени композиторов" (первая нашумевшая книга Мартынова), "Зона Opus Posth, или Рождение новой реальности", "Пёстрые прутья Иакова", "Casus "Vita Nova"", "Время Алисы", осуществлённые, недоосуществлённые и вовсе не написанные трактаты, которые он в своих книгах упоминает или цитирует – всё это проговаривание разных, но связанных между собой аспектов этой ситуации. А «Автоархеология» - история личного вхождения в надличные, по его разумению, смыслы – особенно.
Вторая "Автоархеология", посвящённая годам, проведённым Мартыновым в церкви, даёт представление о самой сердцевине его концепции бытия и человека: всё самое существенное в ней прояснилось и сложилось именно в эти годы. Именно эта книга собирает в цельность – и позволяет увидеть в новом свете - то, что в разрозненном виде было проговорено в остальных. Именно здесь становится очевидным, что дело для автора не в слове, не в музыке – и не в культуре вообще.
Как мы имели возможность заметить уже в первой "Автоархеологии", самораскапывающие изыскания Мартынова строятся вокруг тех или иных, задающих костяк исследования, текстов. В книге о 1952-1972 годах то были стихи и дневниковые заметки, писанные самим автором с шести до двадцати шести лет (и, соответственно – его отношения с литературой и литературным словом). Новыми объектами, вокруг которых ведётся понимающее самораскапывание, становятся два текста.
Первый – публикуемый здесь с обширными авторскими комментариями "Трактат о богослужебном пении": тот единственный мартыновский трактат, который, существуя не (только) во сне, был написан, не был утерян и более того – был опубликован в 1997 году под названием "Пение, игра и молитва в русской богослужебнопевческой системе". Второй – совсем неожиданный, но только для читателя; для самого Мартынова – коренной до неизбежности. Это - "Описи Саввино-Сторожевского монастыря XVII века", книга, изданная в 1994 году и, по собственному признанию автора, попавшая в его руки как раз тогда, когда он, до тех пор спасавшийся от мира в церкви, как в ковчеге, - "всё более и более явственно начал дрейфовать в сторону пространства культуры". Опись монастыря, на развалинах которого автор провёл в детстве много важного для себя времени, была им прочитана как лично ему адресованное послание: о том, что он мог бы увидеть – сложись русская история иначе, - да уже никогда не увидит; она предстала ему как перечень "тотального отсутствия" всего, что там перечислялось. Полная слов об уже несуществующем, эта книга стала для него "книгой молчания".
"На новом деловом дворе, - гласила, в числе прочего, опись, - под сараем корета разобрана и стоит на дровнех, обита сверху кожею чёрною, а в ней обита сукном красным…" Этот фрагмент, комментирует Мартынов, будучи прочитан, сразу же его взволновал и навёл на мысли о том, что самим своим существованием эта давно погибшая вещь обозначает некоторую важную правду. И даже не одну, а две.
"Правда художественной литературы о России, - пишет он, - это карета-бричка, запряжённая в гоголевскую птицу-тройку и мчащаяся в неведомые дали, а правда описей Саввино-Сторожевского монастыря – это разобранная "корета" стоящая на дровнях под сараем. И эта последняя правда показалась мне гораздо более правдивой и реальной <…> Но потом я подумал: "А почему, собственно, эта разобранная "корета" под сараем есть только правда о России? Не является ли эта правда правдой обо всём мире, о всей нашей цивилизации?"
И чем дольше я думал над этим, тем больше склонялся к мысли о том, что весь современный мир и вся наша цивилизация с её институтами, прогрессом, правами человека и прочими ноу-хау есть не что иное, как эта самая разобранная "корета". Но эта мысль почему-то не вызвала у меня ни печали, ни сожалений. <…> Я думаю, что, по сути дела, человеку вообще не нужны никакие "кореты" и никакие сторонние приспособления, сколь хитроумными бы они ни были. Без всяких ухищрений цивилизации, без всяких подручных средств сам человек своими собственными силами может не только передвигаться по земле, но и летать по небу". И нет, для Мартынова это - не метафора.
По прочтении книги становится, как никогда, очевидным, что мартыновская концепция - в первую очередь богословская, и уж потом, вследствие этого – онтологическая, антропологическая, а уж тем более культурологическая: культурная оптика здесь всецело подчинена религиозным интуициям и определяется ими (и существенные указания на то, каким мог бы быть пост-невозможный мир, каким, по мысли автора, ему стоило бы быть, - мы тоже найдём именно здесь). Поэтому-то на случившемся в начале этого месяца, на книжной ярмарке "Non\fiction" в ЦДХ, обсуждении работ Мартынова, на котором присутствовали и философы, и музыканты, и писатели, и даже журналисты (все сплошь – носители светских точек зрения) – так не хватило представителей религиозной мысли. Хотя бы православной ("А сторонников какой религии, - едко спрашивали у автора этих строк участники дискуссии, - вы хотели бы здесь видеть?") – всё-таки мартыновская онтология и культурология имеет, несмотря на оставившие свой узнаваемый след увлечения автора в молодости Востоком, православные корни. По-настоящему полный разговор мог бы состояться только с их участием. Может быть, мы его ещё услышим?
