Глеб Шульпяков. Город "Ё". – М.: Новое литературное обозрение, 2012. – 160 с. – (Письма русского путешественника. 011).
Разножанровые тексты Глеба Шульпякова о случившихся с ним пространствах, на первый взгляд, сдержаны до скупости. Почти конспекты (а иной раз и совсем). Ужатые почти – а то опять же и совсем - до состояния формульности: ничего лишнего (случайное – пожалуйста, сколько угодно, но это же совсем другое дело). Поджарые, мускулистые. Процарапанные по жёстким поверхностям - сухой иглой.
Рубленным, монотонным шульпяковским фразам, говоря о них, хочется подражать: попасть в тон автору. Войти в его ритм – а с тем и в его состояние. Почувствовать реальность так же.
И стоит попасть – сразу понимаешь: скуп Шульпяков-повествователь, во-первых, очень намеренно, а во-вторых - только по видимости. В этих его почти-формулах много чего спрессовано.
У напряжённо-осторожного, почти фактографичного Шульпякова есть две черты, которые так и хочется назвать принципиальными (наворачивается на язык даже оборот "глобальные стратегии", но такие громкие фразы совсем не в духе автора, сильных эффектов он предпочитает достигать другими средствами, поэтому воздержимся и мы). Первая – отсутствие иерархий (и такой мягкой их разновидности, как внятная последовательность перемещений: из Гималаев ошеломлённый читатель попадает вслед за рассказчиком прямёхонько на остров Джерси - "самый крупный из Нормандских островов", оттуда – в Иран, затем с изумлением обнаруживает себя на родине буквы "Ё" и кое-кого ещё – в Ульяновске, и тут же, не успев опомниться, растерянно озирается в Камбодже). Деревня в Тверской области подаётся совершенно в тех же интонациях и с той же степенью (как бы) бесстрастной пристальности, что и, скажем, города экзотичных для русского взгляда Индии или Камбоджи. Шульпяков остро-внимателен, но для него как будто совершенно нет того, что привычно называть экзотикой: пряно-чужого, волнующе-чужого, кружащего голову своей чуждостью. Эта голова - не кружится и практически никогда не теряется. Между собой и всем наблюдаемым – где бы оно ни наблюдалось – Шульпяков выдерживает одну и ту же, довольно большую и неизменно жёсткую дистанцию. Вторая: он почти избегает оценок и, кажется, максимально избегает обобщений. "Just watching", - как, застигнутый вопросом врасплох, отвечает он одному индусу на вопрос о своей религиозной принадлежности – и сам немедленно понимает, "что это – правда".
То, что он пишет – как будто чистый протокол наблюдений… только над чем? А вот над чем.
Перемещения в пространстве (о целях и общей логике которых нам практически никогда ничего не сообщается, и неспроста – потому что они не важны тут совершенно, не они тут важны) поданы здесь как своего рода экзистенциальная практика, особая экзистенциальная техника – опять же без того, чтобы это называлось такими высокопарными и обязывающими словами. Протоколирует автор – именно её.
Я бы сказала, что это – терпеливая и внимательная практика свободы от проживаемых пространств (не для того ли они, в таком труднообозримом и малоупорядоченном количестве, и нужны?). Выщупывание внутри всех этих перемещений, внутри самого себя как эмпирического факта – твёрдой, неуничтожимой точки "я". Свободной от всех пространственных обстоятельств и культурных условностей, принимаемых на время, но ими не образуемой и уж тем более к ним не сводимой. Себя как человека, образуемого не сложением и накоплением (пережитых и прочувствованных пространств), но вычитанием (из них). Себя не как представителя какой бы то ни было культуры и носителя какой бы то ни было оптики и памяти, но себя как чистого наблюдателя. Себя – именно во всех своих случайностях и независимо от них - как человека-вообще.
Кому как, а мне самым характерным для Шульпякова-странника, даже ключевым для понимания его отношения к миру видится эпизод его убегания в Ташкенте от двух псевдокорейских проституток.
"Истории такого рода, - комментирует он эту историю, когда та ещё едва началась, - поучительны тем, что в них ты можешь посмотреть на себя со стороны. И оценить беспощадную силу дури, которая толкает тебя на бессмысленные поступки."
А кончается история, не успев подмять героя-рассказчика под свою логику, неожиданно для всех – включая его самого:
"Бросив деньги на матрас и давясь от хохота, я выскочил на лестницу.
Всю дорогу в машине ржал как мерин."
Это, кажется, - его базовый, определяющий жест. Рывком – и на свободу. Мир ловил его, но не поймал.
Разножанровые тексты Глеба Шульпякова о случившихся с ним пространствах, на первый взгляд, сдержаны до скупости. Почти конспекты (а иной раз и совсем). Ужатые почти – а то опять же и совсем - до состояния формульности: ничего лишнего (случайное – пожалуйста, сколько угодно, но это же совсем другое дело). Поджарые, мускулистые. Процарапанные по жёстким поверхностям - сухой иглой.
Рубленным, монотонным шульпяковским фразам, говоря о них, хочется подражать: попасть в тон автору. Войти в его ритм – а с тем и в его состояние. Почувствовать реальность так же.
И стоит попасть – сразу понимаешь: скуп Шульпяков-повествователь, во-первых, очень намеренно, а во-вторых - только по видимости. В этих его почти-формулах много чего спрессовано.
У напряжённо-осторожного, почти фактографичного Шульпякова есть две черты, которые так и хочется назвать принципиальными (наворачивается на язык даже оборот "глобальные стратегии", но такие громкие фразы совсем не в духе автора, сильных эффектов он предпочитает достигать другими средствами, поэтому воздержимся и мы). Первая – отсутствие иерархий (и такой мягкой их разновидности, как внятная последовательность перемещений: из Гималаев ошеломлённый читатель попадает вслед за рассказчиком прямёхонько на остров Джерси - "самый крупный из Нормандских островов", оттуда – в Иран, затем с изумлением обнаруживает себя на родине буквы "Ё" и кое-кого ещё – в Ульяновске, и тут же, не успев опомниться, растерянно озирается в Камбодже). Деревня в Тверской области подаётся совершенно в тех же интонациях и с той же степенью (как бы) бесстрастной пристальности, что и, скажем, города экзотичных для русского взгляда Индии или Камбоджи. Шульпяков остро-внимателен, но для него как будто совершенно нет того, что привычно называть экзотикой: пряно-чужого, волнующе-чужого, кружащего голову своей чуждостью. Эта голова - не кружится и практически никогда не теряется. Между собой и всем наблюдаемым – где бы оно ни наблюдалось – Шульпяков выдерживает одну и ту же, довольно большую и неизменно жёсткую дистанцию. Вторая: он почти избегает оценок и, кажется, максимально избегает обобщений. "Just watching", - как, застигнутый вопросом врасплох, отвечает он одному индусу на вопрос о своей религиозной принадлежности – и сам немедленно понимает, "что это – правда".
То, что он пишет – как будто чистый протокол наблюдений… только над чем? А вот над чем.
Перемещения в пространстве (о целях и общей логике которых нам практически никогда ничего не сообщается, и неспроста – потому что они не важны тут совершенно, не они тут важны) поданы здесь как своего рода экзистенциальная практика, особая экзистенциальная техника – опять же без того, чтобы это называлось такими высокопарными и обязывающими словами. Протоколирует автор – именно её.
Я бы сказала, что это – терпеливая и внимательная практика свободы от проживаемых пространств (не для того ли они, в таком труднообозримом и малоупорядоченном количестве, и нужны?). Выщупывание внутри всех этих перемещений, внутри самого себя как эмпирического факта – твёрдой, неуничтожимой точки "я". Свободной от всех пространственных обстоятельств и культурных условностей, принимаемых на время, но ими не образуемой и уж тем более к ним не сводимой. Себя как человека, образуемого не сложением и накоплением (пережитых и прочувствованных пространств), но вычитанием (из них). Себя не как представителя какой бы то ни было культуры и носителя какой бы то ни было оптики и памяти, но себя как чистого наблюдателя. Себя – именно во всех своих случайностях и независимо от них - как человека-вообще.
Кому как, а мне самым характерным для Шульпякова-странника, даже ключевым для понимания его отношения к миру видится эпизод его убегания в Ташкенте от двух псевдокорейских проституток.
"Истории такого рода, - комментирует он эту историю, когда та ещё едва началась, - поучительны тем, что в них ты можешь посмотреть на себя со стороны. И оценить беспощадную силу дури, которая толкает тебя на бессмысленные поступки."
А кончается история, не успев подмять героя-рассказчика под свою логику, неожиданно для всех – включая его самого:
"Бросив деньги на матрас и давясь от хохота, я выскочил на лестницу.
Всю дорогу в машине ржал как мерин."
Это, кажется, - его базовый, определяющий жест. Рывком – и на свободу. Мир ловил его, но не поймал.
