Ольга Шамборант. Опыты на себе: Сборник эссе. – М.: ArsisBooks, 2010. – 280 с.
Нет, всё-таки это – книга чрезвычайно странная. При всей её несомненной прозрачности, - той ясности, какая бывает в облетевшем поздненоябрьском лесу, в его выстывшем воздухе; ветки черны, жёстки, графичны, и видно сквозь них далеко во все стороны света, - не даётся в руки. Ускальзывает от формулировок.
Так и норовит – в молчание. То есть – именно молчанием сильнее всего хочется на неё ответить.
Читалась она стремительно и с большим согласием (и даже – с постоянным мысленным и устным цитированием уже прямо во время чтения). А вот писать о ней почему-то трудно. Лучше бы уж просто цитировать, что-ли.
Очень допускаю, что это – разновидность защиты. Здесь есть от чего защищаться.
Дело в том, что Шамборант пишет о вещах столь же общечеловеческих (каждого касающихся), сколь и трудных – причём, если к ним как следует, без самообманов, подойти, то – безнадёжно трудных. О тех самых, которых, (вечно недостижимой) душевной гармонии ради, лучше бы постоянно перед внутренним взглядом не держать – другое дело, что они и так то и дело перед ним оказываются и требуют своего проживания. Если прибегать к спасительной иноязычной, холодной как хорошо заточенный металлических инструмент терминологии – об экзистенциальных константах (вот, сразу же лучше, увереннее стало говориться): одиночестве, ответственности, вине, (всегда обречённой) любви, (непоправимо трудной) родине, утрате, беззащитности, болезни, старости, смерти. О движении из возраста в возраст – и за пределы всех возрастов.
"На самом деле человек знает про себя всё. Другое дело, каким способом он с этим знанием справляется. "
Шамборант справляется, кажется, одним из самых честных и самых трудных способов: она об этом говорит. И не "вообще", что было бы ещё как-то переносимо – а именно на материале (если это вообще можно назвать "материалом" – язык, на самом деле, не очень поворачивается) собственной единственной жизни.
Прежде всего, это - отчёт самой себе о вхождении, вживании в поздние возрасты, в конец жизни. Честный, жёсткий, горький, без поисков утешения и, что в таком контексте особенно ценно, – без цинизма.
"Мы, старые, - пишет Шамборант, - пограничники…" Содрогаешься в ответ: да, как дети, только наоборот, обратно им – между жизнью и смертью, всё ближе к последней. На самом деле, Шамборант говорит здесь немного о другом: о попадании в чужую эпоху – когда всё уже не таково, каким было в детстве, в юности, в молодости и казалось притом единственно возможным: "мы всё время натыкаемся на это самое “теперь”, не такое, как “тогда”". Но вообще об испытании возрастом, убыванием, разрушением, близостью небытия – здесь очень много. Чего стоит одно только замечание о любви одинокого старика к собственной больной коленке взамен несбывшегося внука.
Жизнь – что особенно видно во второй её половине - подводит нас к одному, какие бы облики оно ни принимало: "к Утрате. И произойдёт она не идиллически, а разверзнутся все страшные кафкианские бездны неправдоподобия реальности и нереальности искомого варианта правдоподобия. Вас подведёт ваша уверенность, что вы овладели искусством содержать подопечных. Вас подведёт ваше заблуждение, что вы и только вы организуете их бытие. Вас подведёт всё. И начнётся ужасное балансирование между смиренным пониманием фатальности случившегося краха и острожалостным стремлением — искать, спасать, добиваться. "
И так не только с любовью – тем более, не только к домашним животным, по поводу которых это написано.
"Разбиться может любое из облюбованных вами корыт. И разобьётся. Любое самое благое дело принесёт вам крах, утраты и ощущение молчаливого присутствия не учтённых вами законов. "
Впрочем, есть там кое-что и поневыносимее.
"Делали ли вы когда-нибудь аборт, как его делала я? Если нет, то вам будет интересно или неинтересно, если да – больно вспомнить или страшно натолкнуться на чужой вариант восприятия.
Представьте, что все мыслимые и немыслимые попытки не допустить самого факта – уже исчерпаны…"
Да это и читать невыносимо. А уж писать… Да не себе в тетрадку, а наружу, для публикации, всем и никому? - Нет уж: опыты так опыты. На себе – как на самом верном, всегда обеспеченном, подручном материале. В конце концов, что ещё можно сделать с этой непоправимой жизнью, во что её, непреображаемую, превратить, как не в источник смыслов – всю, какая ни случится?
А вот, например, ещё во что: в возможность свободы.
"Как в самой крупной жизненной неудаче, смерти, есть мощный кайф освобождения от бремени, рабства жизни, от всякой необходимости, забот, долгов, тревог и страхов, так и в каждом элементарном несчастье, в каждой неприятности есть свой маленький кайф, своё крошечное удобство хотя бы не ждать уже этого. Маленькие крахи не только увеличивают груз жизни, но и по-своему его уменьшают. Кое-что уже, слава богу, случилось, не всё уже грозит обрушиться."
Шамборант, правда, и тут – не только об этом (у неё вообще смысловые пучки во все стороны торчат). Сразу же после слов об освободительном потенциале неудач и смерти она переходит к наблюдениям над тем, как человеческая слабость умудряется и в этом изыскать себе подпитку и оправдание, и из этого устроить себе источник зависимости:
"Поэтому люди, на которых сыплются неприятности постоянно и неустанно, получают некоторое пристрастие, претендуют на некоторое освобождение от многих жизненных требований, частично хотят допустить смерть в некоторые свои пределы, чтобы уже там больше ничего не случилось. Почему затюканный неудачами человек не хочет яркого улучшения, сопротивляется чуждому ему (как неприятна бывает новая вещь) выходу из положения? Потому что надо тогда отказать смерти от тех углов, которые ей уже сданы, и получен некий капитал, который теперь надо неведомо где наскрести и отдать, и вновь решиться на всё то, что уже смиренно проиграно."
К смерти ухитряются примазаться даже такие, казалось бы, летуче-посюсторонние, легкомысленные вещи, как кокетство и тщеславие:
"Кокетство со смертью служит новой формой обольщения людей. Но с привлечением предполагаемой области Незримого. Люди ведь не спасут, даже не обратят внимания толком на все эти усилия. Нет, нет, кокетство со смертью приходит тогда, когда делается практически ясно, что на земле уже дурить некого и незачем. И тогда уже на практике возникает ощущение Чего-то Ещё. Это цеплянье идёт как бы при незримом третьем лице, которое хорошо бы одобрило такой вот наш светлый образ. Жажда навязать своё решенье Страшному Суду смешна и выдаёт ужасную замену веры — страх веры. Страх измерить себя по абсолютной шкале."
Впрочем, в том, что касается суждений о людях и человеческой природе, Шамборант удаётся сочетать в себе головокружительно несочетаемые вещи: беспощадность и милосердие. Она людей, в конечном счёте – оправдывает. Даже несимпатичных, даже неправых. Симпатичнее ей, человеку с весьма отчётливой иерархией ценностей, они, правда, от этого не становятся. Но всё-таки…
"Вообще, человеческой вины не так уж много. Гораздо больше неумения. Вот, например, - противные. Часто очень противными выглядят люди, которые остро чувствуют какую-то глубокую правду, но не умеют её благородно так и бескорыстно выразить, в силу там какого-нибудь несоответствия природного чутья и жуткого воспитания или каких-нибудь других дефектов. Их начинает корёжить, они привязываются с непристойной критикой к приличным людям, к гармоническим членам общества, а те парируют эти комариные укусы мановением опытной руки, взлётом мудрых бровей. Публика счастлива — моральные ценности незыблемы, слава богу. <…> Смешно, а противных жаль. <…> Противный никогда не исправится. У него и морда такая, противная. Ничего не поделаешь. А если бы они могли что-то ярче и яснее понять, чем их импульс просто кусать за ноги, они бы уж и не были бы такими противными. И морда бы заиграла иначе. Какие-нибудь бы появились новые тени, как результат Света. "
Критик Данила Давыдов недавно с парадоксальной точностью точно обозначил своеобразнейшие – до почти-невозможности! - координаты Шамборант в написанной доселе эссеистике, поместив её между такими "диаметрально противоположными" авторами, как Лидия Гинзбург и Наталья Трауберг. Мне же в связи с ней постоянно вспоминается Эмиль Мишель Чоран. Шамборант, безусловно – гораздо (даже – принципиально) милосерднее. В ней есть сочувственное внимание (отважусь сказать – и любовь) к трудному, некрасивому, нелепому, виноватому, жалкому, готовность не просто его понимать, но – сострадая, понимая общность страдания. И всё-таки у них, умеющих быть беспощадными и многое понимающих и чувствующих в безутешности – есть общее.
В самом начале книги Шамборант говорит о том, как рояль, берясь за наши печали, "так организует их, так излагает, что само их изложение гораздо существеннее их разрешения. " Ну ведь и слово делает то же самое – хотя ему труднее, конечно. "Истинное утешение, – пишет она, - это гениальная формулировка печали. " Да хотя бы просто - точная. Сама Шамборант, естествоиспытательница жизни, именно этим и занята: тем, что честнее, насущнее - и, пожалуй, реальнее - всякого разрешения и утешения. Вот тут-то и вспоминается Чоран. "Жизнь безутешна, - писал он некогда. – Но утешает уже хотя бы то, что мы об этом говорим."
Нет, всё-таки это – книга чрезвычайно странная. При всей её несомненной прозрачности, - той ясности, какая бывает в облетевшем поздненоябрьском лесу, в его выстывшем воздухе; ветки черны, жёстки, графичны, и видно сквозь них далеко во все стороны света, - не даётся в руки. Ускальзывает от формулировок.
Так и норовит – в молчание. То есть – именно молчанием сильнее всего хочется на неё ответить.
Читалась она стремительно и с большим согласием (и даже – с постоянным мысленным и устным цитированием уже прямо во время чтения). А вот писать о ней почему-то трудно. Лучше бы уж просто цитировать, что-ли.
Очень допускаю, что это – разновидность защиты. Здесь есть от чего защищаться.
Дело в том, что Шамборант пишет о вещах столь же общечеловеческих (каждого касающихся), сколь и трудных – причём, если к ним как следует, без самообманов, подойти, то – безнадёжно трудных. О тех самых, которых, (вечно недостижимой) душевной гармонии ради, лучше бы постоянно перед внутренним взглядом не держать – другое дело, что они и так то и дело перед ним оказываются и требуют своего проживания. Если прибегать к спасительной иноязычной, холодной как хорошо заточенный металлических инструмент терминологии – об экзистенциальных константах (вот, сразу же лучше, увереннее стало говориться): одиночестве, ответственности, вине, (всегда обречённой) любви, (непоправимо трудной) родине, утрате, беззащитности, болезни, старости, смерти. О движении из возраста в возраст – и за пределы всех возрастов.
"На самом деле человек знает про себя всё. Другое дело, каким способом он с этим знанием справляется. "
Шамборант справляется, кажется, одним из самых честных и самых трудных способов: она об этом говорит. И не "вообще", что было бы ещё как-то переносимо – а именно на материале (если это вообще можно назвать "материалом" – язык, на самом деле, не очень поворачивается) собственной единственной жизни.
Прежде всего, это - отчёт самой себе о вхождении, вживании в поздние возрасты, в конец жизни. Честный, жёсткий, горький, без поисков утешения и, что в таком контексте особенно ценно, – без цинизма.
"Мы, старые, - пишет Шамборант, - пограничники…" Содрогаешься в ответ: да, как дети, только наоборот, обратно им – между жизнью и смертью, всё ближе к последней. На самом деле, Шамборант говорит здесь немного о другом: о попадании в чужую эпоху – когда всё уже не таково, каким было в детстве, в юности, в молодости и казалось притом единственно возможным: "мы всё время натыкаемся на это самое “теперь”, не такое, как “тогда”". Но вообще об испытании возрастом, убыванием, разрушением, близостью небытия – здесь очень много. Чего стоит одно только замечание о любви одинокого старика к собственной больной коленке взамен несбывшегося внука.
Жизнь – что особенно видно во второй её половине - подводит нас к одному, какие бы облики оно ни принимало: "к Утрате. И произойдёт она не идиллически, а разверзнутся все страшные кафкианские бездны неправдоподобия реальности и нереальности искомого варианта правдоподобия. Вас подведёт ваша уверенность, что вы овладели искусством содержать подопечных. Вас подведёт ваше заблуждение, что вы и только вы организуете их бытие. Вас подведёт всё. И начнётся ужасное балансирование между смиренным пониманием фатальности случившегося краха и острожалостным стремлением — искать, спасать, добиваться. "
И так не только с любовью – тем более, не только к домашним животным, по поводу которых это написано.
"Разбиться может любое из облюбованных вами корыт. И разобьётся. Любое самое благое дело принесёт вам крах, утраты и ощущение молчаливого присутствия не учтённых вами законов. "
Впрочем, есть там кое-что и поневыносимее.
"Делали ли вы когда-нибудь аборт, как его делала я? Если нет, то вам будет интересно или неинтересно, если да – больно вспомнить или страшно натолкнуться на чужой вариант восприятия.
Представьте, что все мыслимые и немыслимые попытки не допустить самого факта – уже исчерпаны…"
Да это и читать невыносимо. А уж писать… Да не себе в тетрадку, а наружу, для публикации, всем и никому? - Нет уж: опыты так опыты. На себе – как на самом верном, всегда обеспеченном, подручном материале. В конце концов, что ещё можно сделать с этой непоправимой жизнью, во что её, непреображаемую, превратить, как не в источник смыслов – всю, какая ни случится?
А вот, например, ещё во что: в возможность свободы.
"Как в самой крупной жизненной неудаче, смерти, есть мощный кайф освобождения от бремени, рабства жизни, от всякой необходимости, забот, долгов, тревог и страхов, так и в каждом элементарном несчастье, в каждой неприятности есть свой маленький кайф, своё крошечное удобство хотя бы не ждать уже этого. Маленькие крахи не только увеличивают груз жизни, но и по-своему его уменьшают. Кое-что уже, слава богу, случилось, не всё уже грозит обрушиться."
Шамборант, правда, и тут – не только об этом (у неё вообще смысловые пучки во все стороны торчат). Сразу же после слов об освободительном потенциале неудач и смерти она переходит к наблюдениям над тем, как человеческая слабость умудряется и в этом изыскать себе подпитку и оправдание, и из этого устроить себе источник зависимости:
"Поэтому люди, на которых сыплются неприятности постоянно и неустанно, получают некоторое пристрастие, претендуют на некоторое освобождение от многих жизненных требований, частично хотят допустить смерть в некоторые свои пределы, чтобы уже там больше ничего не случилось. Почему затюканный неудачами человек не хочет яркого улучшения, сопротивляется чуждому ему (как неприятна бывает новая вещь) выходу из положения? Потому что надо тогда отказать смерти от тех углов, которые ей уже сданы, и получен некий капитал, который теперь надо неведомо где наскрести и отдать, и вновь решиться на всё то, что уже смиренно проиграно."
К смерти ухитряются примазаться даже такие, казалось бы, летуче-посюсторонние, легкомысленные вещи, как кокетство и тщеславие:
"Кокетство со смертью служит новой формой обольщения людей. Но с привлечением предполагаемой области Незримого. Люди ведь не спасут, даже не обратят внимания толком на все эти усилия. Нет, нет, кокетство со смертью приходит тогда, когда делается практически ясно, что на земле уже дурить некого и незачем. И тогда уже на практике возникает ощущение Чего-то Ещё. Это цеплянье идёт как бы при незримом третьем лице, которое хорошо бы одобрило такой вот наш светлый образ. Жажда навязать своё решенье Страшному Суду смешна и выдаёт ужасную замену веры — страх веры. Страх измерить себя по абсолютной шкале."
Впрочем, в том, что касается суждений о людях и человеческой природе, Шамборант удаётся сочетать в себе головокружительно несочетаемые вещи: беспощадность и милосердие. Она людей, в конечном счёте – оправдывает. Даже несимпатичных, даже неправых. Симпатичнее ей, человеку с весьма отчётливой иерархией ценностей, они, правда, от этого не становятся. Но всё-таки…
"Вообще, человеческой вины не так уж много. Гораздо больше неумения. Вот, например, - противные. Часто очень противными выглядят люди, которые остро чувствуют какую-то глубокую правду, но не умеют её благородно так и бескорыстно выразить, в силу там какого-нибудь несоответствия природного чутья и жуткого воспитания или каких-нибудь других дефектов. Их начинает корёжить, они привязываются с непристойной критикой к приличным людям, к гармоническим членам общества, а те парируют эти комариные укусы мановением опытной руки, взлётом мудрых бровей. Публика счастлива — моральные ценности незыблемы, слава богу. <…> Смешно, а противных жаль. <…> Противный никогда не исправится. У него и морда такая, противная. Ничего не поделаешь. А если бы они могли что-то ярче и яснее понять, чем их импульс просто кусать за ноги, они бы уж и не были бы такими противными. И морда бы заиграла иначе. Какие-нибудь бы появились новые тени, как результат Света. "
Критик Данила Давыдов недавно с парадоксальной точностью точно обозначил своеобразнейшие – до почти-невозможности! - координаты Шамборант в написанной доселе эссеистике, поместив её между такими "диаметрально противоположными" авторами, как Лидия Гинзбург и Наталья Трауберг. Мне же в связи с ней постоянно вспоминается Эмиль Мишель Чоран. Шамборант, безусловно – гораздо (даже – принципиально) милосерднее. В ней есть сочувственное внимание (отважусь сказать – и любовь) к трудному, некрасивому, нелепому, виноватому, жалкому, готовность не просто его понимать, но – сострадая, понимая общность страдания. И всё-таки у них, умеющих быть беспощадными и многое понимающих и чувствующих в безутешности – есть общее.
В самом начале книги Шамборант говорит о том, как рояль, берясь за наши печали, "так организует их, так излагает, что само их изложение гораздо существеннее их разрешения. " Ну ведь и слово делает то же самое – хотя ему труднее, конечно. "Истинное утешение, – пишет она, - это гениальная формулировка печали. " Да хотя бы просто - точная. Сама Шамборант, естествоиспытательница жизни, именно этим и занята: тем, что честнее, насущнее - и, пожалуй, реальнее - всякого разрешения и утешения. Вот тут-то и вспоминается Чоран. "Жизнь безутешна, - писал он некогда. – Но утешает уже хотя бы то, что мы об этом говорим."
