Анатолий Королёв. Genius loci: Повесть о парке. – М.: РА Арсис-Дизайн (ArsisBooks), 2011. – 186 с.
Говорят, будто "Genius loci" - вообще-то давний текст Анатолия Королёва, написанный задолго до "Головы Гоголя", - будучи опубликован (боже мой, уже двадцать один год назад) в толстом журнале, поразил своих тогдашних читателей. Ну как это возможно, недоумевали люди конца восьмидесятых, чьи читательские привычки были не в пример традиционнее наших нынешних, – делать героем повествования не человека, а кусок пространства? И даже не город, что было бы ещё понятно – у этого есть, в конце концов, богатейшие традиции, - а пейзажный парк: область меж природой и культурой, куда более близкую к первой из них, чем ко второй. Роль героя досталась парку Аннибала – пейзажному парку в окрестностях Петербурга. Его историю – скорее, биографию - читателю предлагалось прожить, отчасти в лицах, на протяжении по меньшей мере трёх столетий, а по большому счёту – ещё с языческих времён, когда на территории позднейшего парка была священная Перунова роща.
Теперь, жизнь спустя, "повесть-эссе", как сам Королёв определил жанр своего текста, вышла отдельной книгой.
В девяностом году прошлого века это читалось – отчасти, надо думать, и писалось – не без характерных для тех лет публицистических обертонов: текст давал основания видеть в нём очередной стимул к размышлениям об "экологии культуры", о ценности прошлого (тогда эта мысль была внове), о необходимости оберегать наследие, варварски разрушенное ХХ веком. Недаром кончается книга тяжкой цементной пылью от "паршивого заводика", построенного невдалеке: она сыплется "на эту зрячую землю", "запорошит бессонные очи каменной коркой" и рано или поздно, скорее всего, закроет их.
Стоит ли ещё тот цементный завод? Не пережил ли парк и его, как пережил он, сделав частью своей памяти, многое и многих? Как бы там ни было, сегодня мы можем прочитать книгу другими глазами и в контексте другого времени. Задать себе вопросы, которые в девяностом, скорее всего, ещё не пришли бы нам в голову.
Как, в самом деле, чувствует себя в статусе смыслообразующего начала повести пейзажный парк – пространство куда менее, казалось бы, окультуренное, куда более свободное от человеческих толкований, чем более привычный в этом качестве город? Что происходит с человеческими смыслами, когда они проживаются в такой, не вполне антропоморфной среде – а что с самой средой? И какие вообще возможности понимания – человека ли, пространства ли, устройства ли жизни вообще – открывает перед нами такой угол зрения?
"Бывают, - вводит нас Королёв в проживание паркового пространства, - счастливые местности, в которых природа отступает, окружая некую пустоту красотой. Может быть, эта пустота уже ждёт человека? Наша местность издревле была из таких вот счастливых, радующих глаз. Лесной порыв здесь внезапно иссяк, отдав свободе целый амфитеатр террас, уступив цветам и снегам живописные склоны…"
Да, взгляд, конечно, очень эстетизированный. Тем не менее самым интересным в королёвском "Гении места" мне видятся сегодня не художественные достоинства этого – нежно и сложно (до некоторой, пожалуй, церемонности), точно и медленно написанного - текста. Как эстетическое событие он был остро пережит ещё тогда, в девяностом, и в этом смысле теперь читается скорее с успокаивающим узнаванием. Любопытнее – и, кажется, богаче - его надхудожественные смыслы. Не столько эстетика, сколько то, что сегодня назвали бы геопоэтикой. Оптика, экзистенциальная пластика (у пространства, показывает нам Королёв, своя экзистенция: парк – живое существо). Даже, пожалуй, и онтология: предположения об устройстве мира, которое парк позволяет если и не увидеть (хотя тоже – почему бы и нет?), то, во всяком случае, почувствовать.
Это пространство может быть прочитано как угадываемый замысел (почти не называемого здесь) Творца. "Провидение, - пишет Королёв, - чтобы окончательно приковать взор незримою цепью, вложило излучину реки в низину. Оперило стрелку южных бореев в сторону Лебяжьей горки, тогда ещё безымянной…"; и позже - с помощью не очень-то, по большому счёту, различаемых – человеческих действий и природных сил - "постепенно уточнялись координаты будущего парка, чертёж оседал из поднебесья на живописные террасы". Впрочем, отсылки к трансценденции здесь совсем не обязательны: хватает и земных значений.
Жизнь Аннибалова парка, как уже упомянуто, рассказана отчасти в лицах. Это - лица тех, кто принимал в нём хоть какое-то участие: создавал ли его, как "архитект-цивилис" и садовник Антонио Кампорези, уничтожал ли, как "недавний баварский лесничий, а ныне унтер-офицер инженерной роты" Дитрих Хагенштрем, делал ли парк - как Катенька Ивина или (может быть, выдуманный, но так ли важно?) Костя Дубровин - соучастником своих личных обстоятельств или просто устойчиво ассоциировался с ним, как никогда не бывавший здесь, но явно назначенный автором в гении этого места Пушкин. Тут важно то, что во взаимодействии с каждым из них парк предстаёт не фоном или декорацией, но как самостоятельное начало: со своим голосом, своей памятью, своими тяготениями. Человеческие жизни (прописанные – даже когда едва намечены! - со вполне традиционной основательностью: любой из включённых в повествование сюжетов мог бы быть развёрнут по меньшей мере в повесть, если не в роман) оборачиваются формами жизни самого пространства. Они – её сгустки.
"Genius loci" – конечно, об участии пространства и человека в жизни друг друга. О том, что всякое обживаемое пространство – форма записи человеческого опыта. И считывания прежних записей – не обязательно и не в первую очередь умом, гораздо чаще (и эффективнее) – биографическими сюжетами, формами действий. Но более того, это - рассказ о самовластной, хотя и внимательной к человеку, среде. О контексте, который, насыщаясь смыслами, сам становится текстом – обо всём, что с ним было и что в нём может быть. Который сам диктует и направляет возможные в нём ситуации, прокладывает смыслам их будущие русла. (Королёв показывает это на самом внятном примере: на примере историй любви и нелюбви, приключавшихся здесь в разные века с разными людьми. Парк так располагал – и в каждой участвовал.)
Парк – область (и форма) диалогического взаимодействия между человеком и предчеловеческой природой, их разговоров и препирательств, обмена посланиями, взаимными поучениями и упрёками. "Его образ, - говорит Королёв о существовавшем некогда в этих местах монастырском саде, - был первым поучением человека дикой красоте окрест, уроком и укором языческому пейзажику, лесной шум которого змеиным шипом колобродил за монастырской оградой, сыпал на паперть пчелиными роями." Природа легко становится продолжением человеческого, охотно заговаривает на одном с ним языке. Так яблоня в монастырском саду, сама того не ведая, "росла только для этических нужд. Этика в свою очередь становилась эстетикой. Круг замыкался. Круг непорочности и вечной весны, вписанный в квадрат, где краснели не цветы, а капли крови Христовой, где лилейно белела не плоть лепестков, а сама непорочность. Так эдемское садово-парковое ремесло (искусство вообще) стало орудием пересоздания жизни".
Восприимчивое к человеческим смыслам не хуже городского, эта "зрячая земля" не менее, чем город – разве что менее явно - накапливает их и сращивает внутри себя в особую цельность. Она позволяет людям пережить глубокую и неочевидную связанность друг с другом. Само пространство предстаёт как форма связи: дотрадиционной, дорефлексивной, добиографической, даже досмысловой (и смыслы, и биографии, и традиции вкладываются сюда уже потом – в заданные русла) – и тем более сильной. Оно – уже самой своей "дикой", мощной красотой, своей торжествующей витальной силой - располагает человека к восприятию ценностей (его собственных, человеческих, но глубоко укоренённых – так, по крайней мере, переживается – в природе вещей). Парк, говорит Королёв, - всякий парк, парк как жанр, "начиная с Эдема" - "это всегда вид на идеал". Тем самым геопоэтика оборачивается ещё и геоэтикой.
Говорят, будто "Genius loci" - вообще-то давний текст Анатолия Королёва, написанный задолго до "Головы Гоголя", - будучи опубликован (боже мой, уже двадцать один год назад) в толстом журнале, поразил своих тогдашних читателей. Ну как это возможно, недоумевали люди конца восьмидесятых, чьи читательские привычки были не в пример традиционнее наших нынешних, – делать героем повествования не человека, а кусок пространства? И даже не город, что было бы ещё понятно – у этого есть, в конце концов, богатейшие традиции, - а пейзажный парк: область меж природой и культурой, куда более близкую к первой из них, чем ко второй. Роль героя досталась парку Аннибала – пейзажному парку в окрестностях Петербурга. Его историю – скорее, биографию - читателю предлагалось прожить, отчасти в лицах, на протяжении по меньшей мере трёх столетий, а по большому счёту – ещё с языческих времён, когда на территории позднейшего парка была священная Перунова роща.
Теперь, жизнь спустя, "повесть-эссе", как сам Королёв определил жанр своего текста, вышла отдельной книгой.
В девяностом году прошлого века это читалось – отчасти, надо думать, и писалось – не без характерных для тех лет публицистических обертонов: текст давал основания видеть в нём очередной стимул к размышлениям об "экологии культуры", о ценности прошлого (тогда эта мысль была внове), о необходимости оберегать наследие, варварски разрушенное ХХ веком. Недаром кончается книга тяжкой цементной пылью от "паршивого заводика", построенного невдалеке: она сыплется "на эту зрячую землю", "запорошит бессонные очи каменной коркой" и рано или поздно, скорее всего, закроет их.
Стоит ли ещё тот цементный завод? Не пережил ли парк и его, как пережил он, сделав частью своей памяти, многое и многих? Как бы там ни было, сегодня мы можем прочитать книгу другими глазами и в контексте другого времени. Задать себе вопросы, которые в девяностом, скорее всего, ещё не пришли бы нам в голову.
Как, в самом деле, чувствует себя в статусе смыслообразующего начала повести пейзажный парк – пространство куда менее, казалось бы, окультуренное, куда более свободное от человеческих толкований, чем более привычный в этом качестве город? Что происходит с человеческими смыслами, когда они проживаются в такой, не вполне антропоморфной среде – а что с самой средой? И какие вообще возможности понимания – человека ли, пространства ли, устройства ли жизни вообще – открывает перед нами такой угол зрения?
"Бывают, - вводит нас Королёв в проживание паркового пространства, - счастливые местности, в которых природа отступает, окружая некую пустоту красотой. Может быть, эта пустота уже ждёт человека? Наша местность издревле была из таких вот счастливых, радующих глаз. Лесной порыв здесь внезапно иссяк, отдав свободе целый амфитеатр террас, уступив цветам и снегам живописные склоны…"
Да, взгляд, конечно, очень эстетизированный. Тем не менее самым интересным в королёвском "Гении места" мне видятся сегодня не художественные достоинства этого – нежно и сложно (до некоторой, пожалуй, церемонности), точно и медленно написанного - текста. Как эстетическое событие он был остро пережит ещё тогда, в девяностом, и в этом смысле теперь читается скорее с успокаивающим узнаванием. Любопытнее – и, кажется, богаче - его надхудожественные смыслы. Не столько эстетика, сколько то, что сегодня назвали бы геопоэтикой. Оптика, экзистенциальная пластика (у пространства, показывает нам Королёв, своя экзистенция: парк – живое существо). Даже, пожалуй, и онтология: предположения об устройстве мира, которое парк позволяет если и не увидеть (хотя тоже – почему бы и нет?), то, во всяком случае, почувствовать.
Это пространство может быть прочитано как угадываемый замысел (почти не называемого здесь) Творца. "Провидение, - пишет Королёв, - чтобы окончательно приковать взор незримою цепью, вложило излучину реки в низину. Оперило стрелку южных бореев в сторону Лебяжьей горки, тогда ещё безымянной…"; и позже - с помощью не очень-то, по большому счёту, различаемых – человеческих действий и природных сил - "постепенно уточнялись координаты будущего парка, чертёж оседал из поднебесья на живописные террасы". Впрочем, отсылки к трансценденции здесь совсем не обязательны: хватает и земных значений.
Жизнь Аннибалова парка, как уже упомянуто, рассказана отчасти в лицах. Это - лица тех, кто принимал в нём хоть какое-то участие: создавал ли его, как "архитект-цивилис" и садовник Антонио Кампорези, уничтожал ли, как "недавний баварский лесничий, а ныне унтер-офицер инженерной роты" Дитрих Хагенштрем, делал ли парк - как Катенька Ивина или (может быть, выдуманный, но так ли важно?) Костя Дубровин - соучастником своих личных обстоятельств или просто устойчиво ассоциировался с ним, как никогда не бывавший здесь, но явно назначенный автором в гении этого места Пушкин. Тут важно то, что во взаимодействии с каждым из них парк предстаёт не фоном или декорацией, но как самостоятельное начало: со своим голосом, своей памятью, своими тяготениями. Человеческие жизни (прописанные – даже когда едва намечены! - со вполне традиционной основательностью: любой из включённых в повествование сюжетов мог бы быть развёрнут по меньшей мере в повесть, если не в роман) оборачиваются формами жизни самого пространства. Они – её сгустки.
"Genius loci" – конечно, об участии пространства и человека в жизни друг друга. О том, что всякое обживаемое пространство – форма записи человеческого опыта. И считывания прежних записей – не обязательно и не в первую очередь умом, гораздо чаще (и эффективнее) – биографическими сюжетами, формами действий. Но более того, это - рассказ о самовластной, хотя и внимательной к человеку, среде. О контексте, который, насыщаясь смыслами, сам становится текстом – обо всём, что с ним было и что в нём может быть. Который сам диктует и направляет возможные в нём ситуации, прокладывает смыслам их будущие русла. (Королёв показывает это на самом внятном примере: на примере историй любви и нелюбви, приключавшихся здесь в разные века с разными людьми. Парк так располагал – и в каждой участвовал.)
Парк – область (и форма) диалогического взаимодействия между человеком и предчеловеческой природой, их разговоров и препирательств, обмена посланиями, взаимными поучениями и упрёками. "Его образ, - говорит Королёв о существовавшем некогда в этих местах монастырском саде, - был первым поучением человека дикой красоте окрест, уроком и укором языческому пейзажику, лесной шум которого змеиным шипом колобродил за монастырской оградой, сыпал на паперть пчелиными роями." Природа легко становится продолжением человеческого, охотно заговаривает на одном с ним языке. Так яблоня в монастырском саду, сама того не ведая, "росла только для этических нужд. Этика в свою очередь становилась эстетикой. Круг замыкался. Круг непорочности и вечной весны, вписанный в квадрат, где краснели не цветы, а капли крови Христовой, где лилейно белела не плоть лепестков, а сама непорочность. Так эдемское садово-парковое ремесло (искусство вообще) стало орудием пересоздания жизни".
Восприимчивое к человеческим смыслам не хуже городского, эта "зрячая земля" не менее, чем город – разве что менее явно - накапливает их и сращивает внутри себя в особую цельность. Она позволяет людям пережить глубокую и неочевидную связанность друг с другом. Само пространство предстаёт как форма связи: дотрадиционной, дорефлексивной, добиографической, даже досмысловой (и смыслы, и биографии, и традиции вкладываются сюда уже потом – в заданные русла) – и тем более сильной. Оно – уже самой своей "дикой", мощной красотой, своей торжествующей витальной силой - располагает человека к восприятию ценностей (его собственных, человеческих, но глубоко укоренённых – так, по крайней мере, переживается – в природе вещей). Парк, говорит Королёв, - всякий парк, парк как жанр, "начиная с Эдема" - "это всегда вид на идеал". Тем самым геопоэтика оборачивается ещё и геоэтикой.
