Андрей Шарый. Петербургский глобус. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 192 с. – (Письма русского путешественника).
О Петербурге - этом особенном топосе отечественной жизни со своими специальными, только здесь обитающими смыслами - сказано и написано уже такое неизмеримое, непрочитываемое количество всего, что браться говорить о нём в очередной бесчисленный раз… ну я даже не знаю, что. Скорее всего – совершенная необходимость. Уже сам объём наговоренного делает это попросту неизбежным.
Дело в том, что разговоры о городе – это едва ли не главная форма его существования (вызывающая к жизни, подозреваю я, все остальные – и, в конечном счёте, город как таковой). Особенно – разговоры письменные. И того особеннее - о Петербурге. Всякий город, конечно, возникает прежде всего на устах говорящих о нём, всякий – надумывается и выборматывается, всякий неотделим от дыхания говорящих, от рельефа произносимых звуков. Но Петербург – самый, как мы знаем ещё со времён Фёдора Михайловича, умышленный русский город – особняком и тут. Он – даже не текст, - вернее, не только текст. Нет, больше того: он сам по себе - жанр русской речи, со своими законами и правилами, со своей грамматикой и лексикой, со своими инерциями и принуждениями. "Не город Рим живёт среди веков, - убеждал нас некогда один очень петербургский поэт, - а место человека во вселенной". Петербург тоже - такое место: способ локализации человека в мире. Система координат.
Как, может быть, ни один другой из наговоренных, заговоренных (и заболтанных) городов, Петербург наводит на мысль о том, насколько особенная вещь - "городоречь": слово на пересечении психологии и географии, топологии и антропологии. Тому, как следует говорить о городах, как города провоцируют речь о них и в какие русла её укладывают – стоило бы однажды стать предметом терпеливых наблюдений и систематической рефлексии. Чем больше такого читаешь, тем яснее становится, что ни путевые очерки вольных странников, ни путеводители с энциклопедиями, вышедшие из-под пера профессионалов - дела не исчерпывают. Есть – и оно-то и важно – то, что держит все эти разнородные тексты вместе, что делает их возможными.
Так вот. "Русскому путешественнику" Андрею Шарому, писателю и журналисту, москвичу по рождению и пражанину по многолетнему обитанию, удалось счастливо избежать сразу нескольких соблазнов, которые сложившиеся традиции говорения о Петербурге прямо-таки, кажется, навязывают.
Он не соблазняется ходячими мифами о городе (хотя прилежно их описывает: представлению о магичности, мистичности, междумирной пограничности Петербурга достаётся своя подглавка, как и другим тематическим сгусткам: наводнениям, крейсеру "Авроре", главной питерской рыбе корюшке). Он не пишет ни путеводителя, ни энциклопедии. Он не впадает в крайности: не берётся ни перевернуть наши, надёжно слежавшиеся за три столетия, представления о городе (скорее напротив – он к ним прислушивается), ни даже подвергнуть их, не приведи господь, сколько-нибудь основательной систематизации (и тут наоборот – он не систематичен принципиально). К счастью – потому что никакие представления просто так, без глубоких на то причин, не слёживаются (и без серьёзных культурных травм – не переворачиваются), а любая систематизация так и норовит огрубить предмет, спрямить его и, хуже того, поставить на нём печать окончательности.
Шарый поступает чутче.
Он выводит на поверхность – пользуясь (мнимой) необязательностью эссе как жанра – разные темы петербургского существования. Судьбы зданий (Мраморный дворец, Казанский собор, "первый в Европе и самый северный в мире" дацан), памятников (злосчастная – "на бегемоте обормот, на обормоте шапка" - статуя Александра III-го), улиц (Московский проспект – "главная советская авеню" этого, может быть, наименее советского из русских городов). Петербургские кофейни. Петербургский дендизм (со своими, отличными от европейских, подтекстами). Петербург в оценке и воображении иностранных туристов. Все эти темы он не организует ни хронологически, ни по степени предполагаемой важности: он отпускает их на свободу, позволяет им быть, а читателю – наблюдать, в какую цельность они срастаются.
В оборот городоречи Шарого попадают – едва ли не на равных правах с главным героем-Петербургом (и уже хотя бы в этом отличие его записок от типовых травелогов) – и города, каким бы то ни было образом с ним связанные, к нему отсылающие. Города-близнецы (Амстердам – голландский подлинник Петрова творения), города-рифмы (Пальмира, параллели между которой и Петербургом так волновали в XIX веке русских поэтов), города-аналоги (неминуемая, похожая и непохожая Венеция), города – собратья по судьбе (Вена – исторически совсем недавно бывшая, как и Питер, центром громадной полиэтничной империи, "державы универсального значения" и так же, как он, утратившая этот статус: город схлопнувшейся вечности), даже города-тёзки (Сент-Питерсберг в американской Флориде)… Словом, города-зеркала для этого города, который и сам – зеркало (например – наших представлений о Европе, которые, как всегда, отражают больше нас, чем Европу).
Получается действительно "петербургский глобус": глобус, организованный вокруг одного-единственного города, стягивающего к себе – на свой единственный лад – параллели и меридианы. Вращая этот глобус, понимаешь, что главное в книге – не Питер как таковой, как историко-географический факт. Говоря о городе, мы на самом деле говорим о целом мире: если тут что по-настоящему и важно, то обозначенное Петербургом – нет, даже впервые им созданное, но с тех пор уже из культурного воображения неизъемлемое – "место человека во вселенной".
О Петербурге - этом особенном топосе отечественной жизни со своими специальными, только здесь обитающими смыслами - сказано и написано уже такое неизмеримое, непрочитываемое количество всего, что браться говорить о нём в очередной бесчисленный раз… ну я даже не знаю, что. Скорее всего – совершенная необходимость. Уже сам объём наговоренного делает это попросту неизбежным.
Дело в том, что разговоры о городе – это едва ли не главная форма его существования (вызывающая к жизни, подозреваю я, все остальные – и, в конечном счёте, город как таковой). Особенно – разговоры письменные. И того особеннее - о Петербурге. Всякий город, конечно, возникает прежде всего на устах говорящих о нём, всякий – надумывается и выборматывается, всякий неотделим от дыхания говорящих, от рельефа произносимых звуков. Но Петербург – самый, как мы знаем ещё со времён Фёдора Михайловича, умышленный русский город – особняком и тут. Он – даже не текст, - вернее, не только текст. Нет, больше того: он сам по себе - жанр русской речи, со своими законами и правилами, со своей грамматикой и лексикой, со своими инерциями и принуждениями. "Не город Рим живёт среди веков, - убеждал нас некогда один очень петербургский поэт, - а место человека во вселенной". Петербург тоже - такое место: способ локализации человека в мире. Система координат.
Как, может быть, ни один другой из наговоренных, заговоренных (и заболтанных) городов, Петербург наводит на мысль о том, насколько особенная вещь - "городоречь": слово на пересечении психологии и географии, топологии и антропологии. Тому, как следует говорить о городах, как города провоцируют речь о них и в какие русла её укладывают – стоило бы однажды стать предметом терпеливых наблюдений и систематической рефлексии. Чем больше такого читаешь, тем яснее становится, что ни путевые очерки вольных странников, ни путеводители с энциклопедиями, вышедшие из-под пера профессионалов - дела не исчерпывают. Есть – и оно-то и важно – то, что держит все эти разнородные тексты вместе, что делает их возможными.
Так вот. "Русскому путешественнику" Андрею Шарому, писателю и журналисту, москвичу по рождению и пражанину по многолетнему обитанию, удалось счастливо избежать сразу нескольких соблазнов, которые сложившиеся традиции говорения о Петербурге прямо-таки, кажется, навязывают.
Он не соблазняется ходячими мифами о городе (хотя прилежно их описывает: представлению о магичности, мистичности, междумирной пограничности Петербурга достаётся своя подглавка, как и другим тематическим сгусткам: наводнениям, крейсеру "Авроре", главной питерской рыбе корюшке). Он не пишет ни путеводителя, ни энциклопедии. Он не впадает в крайности: не берётся ни перевернуть наши, надёжно слежавшиеся за три столетия, представления о городе (скорее напротив – он к ним прислушивается), ни даже подвергнуть их, не приведи господь, сколько-нибудь основательной систематизации (и тут наоборот – он не систематичен принципиально). К счастью – потому что никакие представления просто так, без глубоких на то причин, не слёживаются (и без серьёзных культурных травм – не переворачиваются), а любая систематизация так и норовит огрубить предмет, спрямить его и, хуже того, поставить на нём печать окончательности.
Шарый поступает чутче.
Он выводит на поверхность – пользуясь (мнимой) необязательностью эссе как жанра – разные темы петербургского существования. Судьбы зданий (Мраморный дворец, Казанский собор, "первый в Европе и самый северный в мире" дацан), памятников (злосчастная – "на бегемоте обормот, на обормоте шапка" - статуя Александра III-го), улиц (Московский проспект – "главная советская авеню" этого, может быть, наименее советского из русских городов). Петербургские кофейни. Петербургский дендизм (со своими, отличными от европейских, подтекстами). Петербург в оценке и воображении иностранных туристов. Все эти темы он не организует ни хронологически, ни по степени предполагаемой важности: он отпускает их на свободу, позволяет им быть, а читателю – наблюдать, в какую цельность они срастаются.
В оборот городоречи Шарого попадают – едва ли не на равных правах с главным героем-Петербургом (и уже хотя бы в этом отличие его записок от типовых травелогов) – и города, каким бы то ни было образом с ним связанные, к нему отсылающие. Города-близнецы (Амстердам – голландский подлинник Петрова творения), города-рифмы (Пальмира, параллели между которой и Петербургом так волновали в XIX веке русских поэтов), города-аналоги (неминуемая, похожая и непохожая Венеция), города – собратья по судьбе (Вена – исторически совсем недавно бывшая, как и Питер, центром громадной полиэтничной империи, "державы универсального значения" и так же, как он, утратившая этот статус: город схлопнувшейся вечности), даже города-тёзки (Сент-Питерсберг в американской Флориде)… Словом, города-зеркала для этого города, который и сам – зеркало (например – наших представлений о Европе, которые, как всегда, отражают больше нас, чем Европу).
Получается действительно "петербургский глобус": глобус, организованный вокруг одного-единственного города, стягивающего к себе – на свой единственный лад – параллели и меридианы. Вращая этот глобус, понимаешь, что главное в книге – не Питер как таковой, как историко-географический факт. Говоря о городе, мы на самом деле говорим о целом мире: если тут что по-настоящему и важно, то обозначенное Петербургом – нет, даже впервые им созданное, но с тех пор уже из культурного воображения неизъемлемое – "место человека во вселенной".
