Свобода в Центре документальной фотографии музея Сахарова.
Советское вторжение в Прагу в 68-м и «эпоха нормализации» глазами чешских фотографов. Что кричал театральный фотограф Йозеф Коуделка русским солдатам в августе 68-го и почему он с ними подружился? Почему по серии «Вторжение» изучают политическую историю и репортажную фотографию? Как музейный фотограф Любомир Котек начал снимать карикатуры на советский образ жизни? Чешская нормализация и советский застой, соцарт и монументальная пропаганда, народные праздники и военные парады, портреты Густава Гусака и Юрия Андропова: мир чехословацкого советского человека. Выставка «Абсурдистан: повседневность застоя в Чехословакии, или Здесь была страна Гусака» в Центре документальной фотографии и «Вторжение-68» в центре фотографии им. Братьев Люмьер
Фотограф агентства “Magnum” Йозеф Коуделка, автор серии «Вторжение-68»; фотограф Любомир Котек, автор серии «Абсурдистан»; Сергей Лукашевский, директор музея-центра им. А.Д..Сахарова; Александр Сорин, руководитель Центра документальной фотографии Сахаровского центра; Михаил Сидлин, арт-критик и куратор; Ян Махонин, программный директор Чешского культурного центра
Йозеф Коуделка: Я, когда ездил по Советскому Союзу, встретил ряд бывших советских солдат, которые тогда были в Чехии. Всегда, когда я приезжал в какую-нибудь маленькую деревне в Армении, в Азербайджане или здесь, в России, находился кто-нибудь, кто говорил "у нас здесь есть один человек, который был в Чехословакии" и звал его. В общем, я слышал, что он был в Чехословакии, дальше я его нахожу, мы встречаемся, пьем водку, я его спрашиваю: "Ну и когда и как ты был в Чехословакии?" А он говорил: "Мы вас в 1968 году пришли освободить". Все так говорили, за исключением одного человека. В Магнитогорске подбежал он ко мне, обнял и говорит: "Я оккупант, но я никого не застрелил".
Ян Махонин: Вы прекрасно поймете, когда увидите выставку Йозефа Коуделки, сколько энергии, причем сугубо негативной энергии было использовано, чтобы страна стала «нормальной».
Елена Фанайлова: Да, меня поражает разница людей Коуделки и людей Котека.
Ян Махонин: Те несколько шагов от лиц, полных убеждения, энергии, жизни и так далее, к совершенно статистической Чехии, которую вы видите на этих фотографиях, конечно, они стоили много жизней. Естественно, много рабочих мест, изменения судеб, но и жизней, потому что, в конце концов, это и на здоровье отражается, и так далее.
Елена Фанайлова: Назовем вещи своими именами: людей арестовывали, бросали в тюрьмы, ломали им биографии.
Ян Махонин: Вот эта «нормальность» была достигнута очень трагическим путем. Но вы спрашивали о том, как люди воспринимали этот период.
Елена Фанайлова: И этот период, и само название «нормализация».
Ян Махонин: Название использовали чиновники, которые были к этому совершенно безразличны, потому что они оставались на своих местах за счет других. Ну и его использовали мы, которые знали, что это что-то, с чем надо разобраться, что эту «нормальность» надо разрушить. И оно стало ругательным словом, таким скорректированным матом.
Сергей Лукашевский: Здесь есть несколько фотографий, посвященных уже 89-му году, скорее, началу революционных событий. И я обратил внимание, что много фотографий людей, которые либо наклоняются, либо стоят на коленях. И мне показалось, что, вроде бы странно, революция – это период подъема, что должна быть борьба. Наверное, в этом есть некоторый, может быть, бессознательный символизм, потому что в этом выражается отчасти то состояние, в котором было общество в период «нормализации». Не в состоянии, когда людей отправили на официальную демонстрацию, и не в том, как оно пытается приспособиться к окружающей реальности, но соблюдая правила. Можно веселиться в своей частной, бытовой жизни. А эти фотографии в каком-то смысле символически отражают состояние человека, его согбенности. И то, что остается у человека, - это память. Потому что эти фотографии – это фотографии поминовения Яна Палаха и общества, которое оказалось придавленным государством, оккупацией, политическим режимом. В его согбенности остается главное – это память о жертвах, о прошлом.
Ян Махонин: Может быть, это прозвучит немного самоуверенно, но мне кажется, что в течение короткого времени коммунизма – всего 40 лет – возникли антропологические типы. Я уверяюсь в этом каждый день в Праге на улицах. Я думаю, что есть тип «председатель горисполкома», например. Или «сотрудник госбезопасности». Я очень быстро начал понимать, что все наши контролеры в метро как раз из «этих». Они должны найти себе новое поле, где контролировать людей. И человек просто чувствует, что говорит с бывшим сотрудником. И как раз на этих фотографиях, мне кажется, прекрасно запечатлены некоторые прототипы, которые до сих пор сохраняются. Как бывший зэк, который возвращается, он уже никогда от своего опыта не избавится, и это видно. Какая-то пленка на этих лицах остается, которая, по-моему, не исчезает.
Лев Гудков: Как и у всякого советского человека, а советский человек – это не этническая характеристика, а это человек, который вырос и сформировался в условиях тоталитарных систем, здесь есть интенции и устремления на выживание и приспособление к этой системе. Я бы не сказал, что тут видно какое-то желание изменения. Надежды в определенном смысле нет. И рок-концерт на детском празднике, - это не символ изменения нового, а это появление в нишах распадающейся системы не новых отношений, не новых явлений, а именно попытка вписаться и сохранить ценой упрощения, ценой понижающей адаптации. Это довольно любопытная вещь – ориентация на упрощение жизни, а отсюда и безнадежность, и депрессия, и исчезновение многообразия, с одной стороны. А с другой стороны, признаки деградации, облупленности, обрушения, времянки, которая превращается в ощущение конца времени.
Александр Сорин: Человек, который смотрит на «нормализацию», ее фиксирует. И в этой фиксации более-менее важный, наверное, сюжет – толпа на митинге, памятник в лесу. А 5 метров левее, 7 метров правее, время суток – это все не так важно. И ощущение необязательности – это многажды наблюдаемое в советском пространстве, и не только в чешской фотографии.
Я думаю, мало кто обратит внимание на фотографию с чередой государственных автомобилей у театра. А мной, как человеком, живущим рядом с театром «Современник», который любят посещать наши правительственные персоны, эта фотография до боли лично воспринимается. Это зачищенное пространство от людей и от автомобилей, кроме правительственных, на меня оказывает довольно сильное личное воздействие.
Советское вторжение в Прагу в 68-м и «эпоха нормализации» глазами чешских фотографов. Что кричал театральный фотограф Йозеф Коуделка русским солдатам в августе 68-го и почему он с ними подружился? Почему по серии «Вторжение» изучают политическую историю и репортажную фотографию? Как музейный фотограф Любомир Котек начал снимать карикатуры на советский образ жизни? Чешская нормализация и советский застой, соцарт и монументальная пропаганда, народные праздники и военные парады, портреты Густава Гусака и Юрия Андропова: мир чехословацкого советского человека. Выставка «Абсурдистан: повседневность застоя в Чехословакии, или Здесь была страна Гусака» в Центре документальной фотографии и «Вторжение-68» в центре фотографии им. Братьев Люмьер
Фотограф агентства “Magnum” Йозеф Коуделка, автор серии «Вторжение-68»; фотограф Любомир Котек, автор серии «Абсурдистан»; Сергей Лукашевский, директор музея-центра им. А.Д..Сахарова; Александр Сорин, руководитель Центра документальной фотографии Сахаровского центра; Михаил Сидлин, арт-критик и куратор; Ян Махонин, программный директор Чешского культурного центра
Йозеф Коуделка: Я, когда ездил по Советскому Союзу, встретил ряд бывших советских солдат, которые тогда были в Чехии. Всегда, когда я приезжал в какую-нибудь маленькую деревне в Армении, в Азербайджане или здесь, в России, находился кто-нибудь, кто говорил "у нас здесь есть один человек, который был в Чехословакии" и звал его. В общем, я слышал, что он был в Чехословакии, дальше я его нахожу, мы встречаемся, пьем водку, я его спрашиваю: "Ну и когда и как ты был в Чехословакии?" А он говорил: "Мы вас в 1968 году пришли освободить". Все так говорили, за исключением одного человека. В Магнитогорске подбежал он ко мне, обнял и говорит: "Я оккупант, но я никого не застрелил".
Ян Махонин: Вы прекрасно поймете, когда увидите выставку Йозефа Коуделки, сколько энергии, причем сугубо негативной энергии было использовано, чтобы страна стала «нормальной».
Елена Фанайлова: Да, меня поражает разница людей Коуделки и людей Котека.
Ян Махонин: Те несколько шагов от лиц, полных убеждения, энергии, жизни и так далее, к совершенно статистической Чехии, которую вы видите на этих фотографиях, конечно, они стоили много жизней. Естественно, много рабочих мест, изменения судеб, но и жизней, потому что, в конце концов, это и на здоровье отражается, и так далее.
Елена Фанайлова: Назовем вещи своими именами: людей арестовывали, бросали в тюрьмы, ломали им биографии.
Ян Махонин: Вот эта «нормальность» была достигнута очень трагическим путем. Но вы спрашивали о том, как люди воспринимали этот период.
Елена Фанайлова: И этот период, и само название «нормализация».
Ян Махонин: Название использовали чиновники, которые были к этому совершенно безразличны, потому что они оставались на своих местах за счет других. Ну и его использовали мы, которые знали, что это что-то, с чем надо разобраться, что эту «нормальность» надо разрушить. И оно стало ругательным словом, таким скорректированным матом.
Сергей Лукашевский: Здесь есть несколько фотографий, посвященных уже 89-му году, скорее, началу революционных событий. И я обратил внимание, что много фотографий людей, которые либо наклоняются, либо стоят на коленях. И мне показалось, что, вроде бы странно, революция – это период подъема, что должна быть борьба. Наверное, в этом есть некоторый, может быть, бессознательный символизм, потому что в этом выражается отчасти то состояние, в котором было общество в период «нормализации». Не в состоянии, когда людей отправили на официальную демонстрацию, и не в том, как оно пытается приспособиться к окружающей реальности, но соблюдая правила. Можно веселиться в своей частной, бытовой жизни. А эти фотографии в каком-то смысле символически отражают состояние человека, его согбенности. И то, что остается у человека, - это память. Потому что эти фотографии – это фотографии поминовения Яна Палаха и общества, которое оказалось придавленным государством, оккупацией, политическим режимом. В его согбенности остается главное – это память о жертвах, о прошлом.
Ян Махонин: Может быть, это прозвучит немного самоуверенно, но мне кажется, что в течение короткого времени коммунизма – всего 40 лет – возникли антропологические типы. Я уверяюсь в этом каждый день в Праге на улицах. Я думаю, что есть тип «председатель горисполкома», например. Или «сотрудник госбезопасности». Я очень быстро начал понимать, что все наши контролеры в метро как раз из «этих». Они должны найти себе новое поле, где контролировать людей. И человек просто чувствует, что говорит с бывшим сотрудником. И как раз на этих фотографиях, мне кажется, прекрасно запечатлены некоторые прототипы, которые до сих пор сохраняются. Как бывший зэк, который возвращается, он уже никогда от своего опыта не избавится, и это видно. Какая-то пленка на этих лицах остается, которая, по-моему, не исчезает.
Лев Гудков: Как и у всякого советского человека, а советский человек – это не этническая характеристика, а это человек, который вырос и сформировался в условиях тоталитарных систем, здесь есть интенции и устремления на выживание и приспособление к этой системе. Я бы не сказал, что тут видно какое-то желание изменения. Надежды в определенном смысле нет. И рок-концерт на детском празднике, - это не символ изменения нового, а это появление в нишах распадающейся системы не новых отношений, не новых явлений, а именно попытка вписаться и сохранить ценой упрощения, ценой понижающей адаптации. Это довольно любопытная вещь – ориентация на упрощение жизни, а отсюда и безнадежность, и депрессия, и исчезновение многообразия, с одной стороны. А с другой стороны, признаки деградации, облупленности, обрушения, времянки, которая превращается в ощущение конца времени.
Александр Сорин: Человек, который смотрит на «нормализацию», ее фиксирует. И в этой фиксации более-менее важный, наверное, сюжет – толпа на митинге, памятник в лесу. А 5 метров левее, 7 метров правее, время суток – это все не так важно. И ощущение необязательности – это многажды наблюдаемое в советском пространстве, и не только в чешской фотографии.
Я думаю, мало кто обратит внимание на фотографию с чередой государственных автомобилей у театра. А мной, как человеком, живущим рядом с театром «Современник», который любят посещать наши правительственные персоны, эта фотография до боли лично воспринимается. Это зачищенное пространство от людей и от автомобилей, кроме правительственных, на меня оказывает довольно сильное личное воздействие.
