Сергей Лишаев. Метаморфозы слова. – СПб.: Алетейя, 2011. – 232 с. – (Тела мысли)
"Ребята, кого несёте?" - "Автора". – "А что с ним?" - "Умер. " - "А это кто? " - "Субъект. Не видишь разве?" - "Его-то куда?" - "Туда же. На кладбище, в архив…"
Хммм. Вообще, конечно, подумаешь иной раз, что разговоры о (разумеется, губительной для культуры и разрушительной для человека) смерти автора и субъекта и прочих ужасах постмодерна стоило бы уже, по изъезженности темы, запретить – любые. Даже, пожалуй что, иронические. Смыслы тоже устают: стоит их время от времени отпускать попастись на воле – насытиться перспективами, нагулять потенциал. Впрочем, немного поиронизировав в кратком предисловии-эпиграфе над ходячими сожалениями о том, что-де "неуютно стало в мире", "холодно", что мир вообще "дефрагментировался, распался на составляющие" и закат Европы уж наступил, самарский философ Сергей Лишаев (о книге которого "Старое и ветхое" мне уже случалось здесь с удовольствием писать) быстро переходит к куда более нетривиальной смысловой работе.
Новая его работа о "Метаморфозах слова" делится на две части – настолько, по видимости, разные, что их вполне можно было бы счесть – да и издать – разными книгами.
Первая из них – собственно о метаморфозах слова в современной культуре, которые автор именует "топологическими": связанными с переменами места (следовательно – и самочувствия, и качества) разных форм существования слова в культурном целом. О перераспределении культурного влияния между словом письменным, устным и относительно новорождённым, но чрезвычайно агрессивным электронным, вобравшим в себя черты обоих своих партнёров-соперников. И о том, как каждое из них формирует – а оно непременно это делает! - пользующегося им человека, задавая тому разные дистанции между ним и миром, разное восприятие собеседника, коммуникации с ним, собственной индивидуальности и телесности, разные стили чувствования и мышления. Вообще говоря, всё это – изложенное у Лишаева по преимуществу эссеистически, с обилием красочных метафор и не без публицистических обертонов – очень напрашивается на тщательную, строгую философскую проработку и способно, кажется, быть доращенным до целой антропологии слова.
Вторая часть, "Мысль и язык", представляет некоторые результаты вслушивания (весьма, надо сказать, аргументированное - со словарями в руках) в "семантический потенциал" русских слов, ставших в нашем языке, волею судеб, философскими терминами: "истина" (в её знаменитом отличии от "правды"), "дух", "другой". Смысловые обертоны слов, в разных культурах разные и носителями языка (включая философов), как правило, не замечаемые, оказывают, утверждает автор, сильное, если не решающее, воздействие на представления о предметах, которые они призваны обозначать - тем вернее, что не замечаются. Прояснению этого воздействия – и, по возможности, его использованию, которое, кстати говоря, до сих пор ещё как следует не начиналось - и намерен способствовать Лишаев, предлагая свои "Материалы для терминологического словаря русской философии".
Так, пишет он, русское "дух" и немецкое "Geist", означая как будто одно и то же, имеют не вполне совпадающие семантические поля – и вследствие того толкают и отношение к предмету, и самое мысль на ощутимо разные пути. "Сопротивление русской языковой стихии интеллектуализации духа, - полагает автор, - свидетельствует о том, что его трактовка в качестве «сознания» и «мышления» не отвечает традиционному для отечественной культуры семантическому коду этого слова и потому стихийно, «снизу» отторгается языком". Различие "семантических кодов" способно приводить – и не раз приводило, как Лишаев нам и показывает - к неверному пониманию мысли, возникшей изначально на другом языке. Ничего непреодолимого тут нет - это всего лишь должно быть замечено и продумано.
А русское "другой" - в отличие от своего, скажем, немецкого аналога "ander" и вообще, кстати, от своих аналогов во всех главных философских языках Европы – содержит, кроме смысла инаковости, ещё оттенок сходства, близости, связи (однокоренное ему слово – "друг": "другой я"). Этот его потенциал, обращает внимание автор, едва, если вообще, удостоился философского продумывания. А ведь такая возможность есть – и она тем более важна, что сегодня "атомизация в человеческих сообществах <…> дошла до той черты, когда жизненно важным и философски плодотворным становится обнаружение и удержание не только отличия сущих друг от друга, но и того, что делает их близкими, создавая возможность для общения, диалога, взаимопонимания. " Поэтому-то, говорит Лишаев, "сегодня важно поставить акцент на «другом» как «таком же», «почти тождественном», что позволило бы на терминологическом уровне сочетать характерный для современной культуры пафос различия с принципом сущностного единства различного". Через однокоренное же "вдруг" - в смысле "нечаянно, внезапно", - "другой" оказывается отсылающим к тому, что разрывает "необходимую, естественную, привычную последовательность событий" (у европейских аналогов таких однокоренных слов опять-таки нет: немецкие "ander" и "plötzlich", "auf einmal" не имеют меж собой решительно ничего общего). И если всмотреться, уверяет автор, мы можем увидеть здесь "указание на Другое как на самостоятельное, самобытное начало, открывающее себя людям не по их усилию, а по собственному почину"; увидеть событие (встречи с другим) как "границу рационально-расчётливого способа обустройства в мире" и более того – "связать проблематику Другого с темой Времени".
На самом деле можно заметить: обе части книги объединяет – в полном соответствии с названием серии, в которой та издана - внимание к телесности, к неустранимой и подробной воплощённости слова. У этой воплощённости - показывает Лишаев - есть разные аспекты, от графических и акустических до семантических и фонетических. Поэтому – по аспекту на каждую часть. Но таких частей – судя по количеству мыслимых аспектов – способно быть существенно больше. Может быть, мы их ещё увидим?
И тут мы возвращаемся к тому исходному иронизированию над сетованиями о распаде мира и смерти всех, кого только можно, от автора и субъекта до Самого Автора всех авторов, с которого книга начиналась и о котором так не сразу было понятно, к чему оно там. Теперь наконец ясно, к чему.
Ну хотя бы, например, к тому, что слово, основной предмет заботы в книге – само по себе, как тип явления – аргумент против расхожих представлений об обессмысливании и опустошении постмодерного (и какого бы то ни было ещё) мира. Слово (кстати, во многом благодаря своей, притягивающей, отбирающей и накапливающей смыслы, телесности) - мощное средство обживания мира и собирания его из любой фрагментарности – в цельность. Просто потому, что оно так устроено, даже когда этого не видят. Всё, что здесь сказано, - именно об этом.
"Ребята, кого несёте?" - "Автора". – "А что с ним?" - "Умер. " - "А это кто? " - "Субъект. Не видишь разве?" - "Его-то куда?" - "Туда же. На кладбище, в архив…"
Хммм. Вообще, конечно, подумаешь иной раз, что разговоры о (разумеется, губительной для культуры и разрушительной для человека) смерти автора и субъекта и прочих ужасах постмодерна стоило бы уже, по изъезженности темы, запретить – любые. Даже, пожалуй что, иронические. Смыслы тоже устают: стоит их время от времени отпускать попастись на воле – насытиться перспективами, нагулять потенциал. Впрочем, немного поиронизировав в кратком предисловии-эпиграфе над ходячими сожалениями о том, что-де "неуютно стало в мире", "холодно", что мир вообще "дефрагментировался, распался на составляющие" и закат Европы уж наступил, самарский философ Сергей Лишаев (о книге которого "Старое и ветхое" мне уже случалось здесь с удовольствием писать) быстро переходит к куда более нетривиальной смысловой работе.
Новая его работа о "Метаморфозах слова" делится на две части – настолько, по видимости, разные, что их вполне можно было бы счесть – да и издать – разными книгами.
Первая из них – собственно о метаморфозах слова в современной культуре, которые автор именует "топологическими": связанными с переменами места (следовательно – и самочувствия, и качества) разных форм существования слова в культурном целом. О перераспределении культурного влияния между словом письменным, устным и относительно новорождённым, но чрезвычайно агрессивным электронным, вобравшим в себя черты обоих своих партнёров-соперников. И о том, как каждое из них формирует – а оно непременно это делает! - пользующегося им человека, задавая тому разные дистанции между ним и миром, разное восприятие собеседника, коммуникации с ним, собственной индивидуальности и телесности, разные стили чувствования и мышления. Вообще говоря, всё это – изложенное у Лишаева по преимуществу эссеистически, с обилием красочных метафор и не без публицистических обертонов – очень напрашивается на тщательную, строгую философскую проработку и способно, кажется, быть доращенным до целой антропологии слова.
Вторая часть, "Мысль и язык", представляет некоторые результаты вслушивания (весьма, надо сказать, аргументированное - со словарями в руках) в "семантический потенциал" русских слов, ставших в нашем языке, волею судеб, философскими терминами: "истина" (в её знаменитом отличии от "правды"), "дух", "другой". Смысловые обертоны слов, в разных культурах разные и носителями языка (включая философов), как правило, не замечаемые, оказывают, утверждает автор, сильное, если не решающее, воздействие на представления о предметах, которые они призваны обозначать - тем вернее, что не замечаются. Прояснению этого воздействия – и, по возможности, его использованию, которое, кстати говоря, до сих пор ещё как следует не начиналось - и намерен способствовать Лишаев, предлагая свои "Материалы для терминологического словаря русской философии".
Так, пишет он, русское "дух" и немецкое "Geist", означая как будто одно и то же, имеют не вполне совпадающие семантические поля – и вследствие того толкают и отношение к предмету, и самое мысль на ощутимо разные пути. "Сопротивление русской языковой стихии интеллектуализации духа, - полагает автор, - свидетельствует о том, что его трактовка в качестве «сознания» и «мышления» не отвечает традиционному для отечественной культуры семантическому коду этого слова и потому стихийно, «снизу» отторгается языком". Различие "семантических кодов" способно приводить – и не раз приводило, как Лишаев нам и показывает - к неверному пониманию мысли, возникшей изначально на другом языке. Ничего непреодолимого тут нет - это всего лишь должно быть замечено и продумано.
А русское "другой" - в отличие от своего, скажем, немецкого аналога "ander" и вообще, кстати, от своих аналогов во всех главных философских языках Европы – содержит, кроме смысла инаковости, ещё оттенок сходства, близости, связи (однокоренное ему слово – "друг": "другой я"). Этот его потенциал, обращает внимание автор, едва, если вообще, удостоился философского продумывания. А ведь такая возможность есть – и она тем более важна, что сегодня "атомизация в человеческих сообществах <…> дошла до той черты, когда жизненно важным и философски плодотворным становится обнаружение и удержание не только отличия сущих друг от друга, но и того, что делает их близкими, создавая возможность для общения, диалога, взаимопонимания. " Поэтому-то, говорит Лишаев, "сегодня важно поставить акцент на «другом» как «таком же», «почти тождественном», что позволило бы на терминологическом уровне сочетать характерный для современной культуры пафос различия с принципом сущностного единства различного". Через однокоренное же "вдруг" - в смысле "нечаянно, внезапно", - "другой" оказывается отсылающим к тому, что разрывает "необходимую, естественную, привычную последовательность событий" (у европейских аналогов таких однокоренных слов опять-таки нет: немецкие "ander" и "plötzlich", "auf einmal" не имеют меж собой решительно ничего общего). И если всмотреться, уверяет автор, мы можем увидеть здесь "указание на Другое как на самостоятельное, самобытное начало, открывающее себя людям не по их усилию, а по собственному почину"; увидеть событие (встречи с другим) как "границу рационально-расчётливого способа обустройства в мире" и более того – "связать проблематику Другого с темой Времени".
На самом деле можно заметить: обе части книги объединяет – в полном соответствии с названием серии, в которой та издана - внимание к телесности, к неустранимой и подробной воплощённости слова. У этой воплощённости - показывает Лишаев - есть разные аспекты, от графических и акустических до семантических и фонетических. Поэтому – по аспекту на каждую часть. Но таких частей – судя по количеству мыслимых аспектов – способно быть существенно больше. Может быть, мы их ещё увидим?
И тут мы возвращаемся к тому исходному иронизированию над сетованиями о распаде мира и смерти всех, кого только можно, от автора и субъекта до Самого Автора всех авторов, с которого книга начиналась и о котором так не сразу было понятно, к чему оно там. Теперь наконец ясно, к чему.
Ну хотя бы, например, к тому, что слово, основной предмет заботы в книге – само по себе, как тип явления – аргумент против расхожих представлений об обессмысливании и опустошении постмодерного (и какого бы то ни было ещё) мира. Слово (кстати, во многом благодаря своей, притягивающей, отбирающей и накапливающей смыслы, телесности) - мощное средство обживания мира и собирания его из любой фрагментарности – в цельность. Просто потому, что оно так устроено, даже когда этого не видят. Всё, что здесь сказано, - именно об этом.
