Марина Тимашева: В Петербурге живет и пишет стихи поэт Александр Кушнер, и это само по себе – событие. А 14 сентября у него юбилей – поэту исполняется 75 лет. С Александром Кушнером беседует Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Александр Семенович, неужели это реальная ситуация в ваших стихах, неужели Шопена так доставали доброжелатели, жаждавшие монументальных жанров?
Александр Кушнер: Да, у него был чудный учитель, уже стариком все время приставал к нему, что же он не пишет больших вещей: а где оперы, балеты, где симфонии? И Мицкевич, конечно, а как же! Но вот как замечательно, что Шопен был верен себе, что он устоял и не писал всякой галиматьи. Потому что для него это была бы галиматья, не для России, не для Моцарта, а для него. У него иначе была устроена душа.
Татьяна Вольтская: А к вам, скажите, приставали с подобными вещами?
Александр Кушнер: Конечно, Таня, как же вы не помните? Поэмы надо было писать. А как же? Советская жизнь стремилась к эпосу, надо было создавать эпические полотна - что художники, что музыканты, что поэты. И поэмы писались бесконечно. А я имел наглость в 30 лет заявить, что поэма кончается как жанр, что недаром ее уже нет у Тютчева, у Баратынского она не получалась, у Фета тоже не получилась, у Мандельштама ее нет, и не случайно. И поэмы Блока не идут в сравнение с его лирикой. Вот я думаю, что искусство и сама жизнь движутся от эпоса к лирике, к человеческому сердцу, к индивидуальной человеческой судьбе, а не ''гурьбой и гуртом'' - жить так, как не хотел жить Мандельштам. Не случайно не хотел, не случайно этого боялся - он и был убит.
Татьяна Вольтская: То есть все не случайно и нельзя поддаваться на эти соблазны?
Александр Кушнер: Не надо поддаваться, надо быть верным себе, своему ощущению, своему чувству. Вообще не надо заходить на чужую территорию, надо делать то, что тебе дано от бога.
Татьяна Вольтская: Новые стихи тоже сложатся в какую-то другую книгу?
Александр Кушнер: Я надеюсь, что сложится книга. Что для меня всегда было важно? Чтобы следующая книга была непохожа на предыдущую. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что у меня это получалось. Ну, допустим, ''Первое впечатление'' — одно, ''Приметы'' - совсем другое, ''Голос'' — третье, ''Таврический сад'' — четвертое, ''На сумрачной звезде'' - пятое. Книги отличались друг от друга. Они должны быть интересны читателю, а, кроме того, когда-то я сказал в стихах:
“Я не давал подписку
ни сам себе, ни в шутку
дуть, как сквозняк альпийский, в одну и ту же дудку…”
Вот, надо менять.
Татьяна Вольтская: Вообще, есть ли для поэта место сегодня?
Александр Кушнер: Почти не осталось. Кто теперь любим, славен, нужен и знаменит? Спортсмены, прежде всего, смехачи на телеэкране, чиновники, представители власти - вот они, наши герои. Но, знаете, в России не всегда поэт был в центре внимания. Нам кажется, что Пушкин жил в пушкинскую эпоху. Он жил в николаевскую эпоху! "Писать стишки не значит ещё проходить великое поприще". Тем более — Баратынский, который забыт при жизни, и в некрологе даже его ругали. Даже в некрологе! То есть, такие вещи уже бывали. Вспомним нашу русскую эмиграцию во Франции или в Берлине, как там было тяжело Ходасевичу, который все приговаривал: ''Не пустить ли газика или не выброситься ли из окошечка''. Или Георгию Иванову. Другое дело, что теперь такое ощущение, что мы, живя в России, оказались в эмиграции в каком-то смысле, уехали туда, потому что действительно искусство ушло куда-то на периферию жизни. Тем не менее, я знаю, что и стихи нужны, и музыка нужна, и есть свидетельства тому. Получаю иногда очень милые письма. А совсем недавно, буквально на днях, сразу четыре книжки из Судака. Оказывается, там, в Судаке, существует Киммерийское общество любителей поэзии. Неважно, какие они стихи пишут, важно, что они их любят
Татьяна Вольтская: Зато как звучит хорошо - Киммерийское общество!
Александр Кушнер: Я знаю, что живет в селе Нюксеница Вологодской области некто Сергей Коробов, и знает замечательно стихи, чудно их слышит, чувствует. Я переписываюсь с ним и радуюсь - все-таки невозможно представить себе Россию без стихов.
Татьяна Вольтская: Из новых стихов Александра Кушнера. Читает автор.
Александр Кушнер:
Отца и мать, и всех друзей отца
И матери, и всех родных и милых,
И всех друзей, — и не было конца
Их перечню, — за темною могилой
Кивающих и подающих мне
За далью не читаемые знаки,
Я называл по имени во сне
И наяву, проснувшись в полумраке.
Горел ночник, стояла тишина,
Моих гостей часы не торопили,
И смерть была впервые не страшна,
Они там все, они ее обжили,
Они ее заполнили собой,
Дома, квартиры, залы, анфилады,
И я там тоже буду не чужой,
Меня там любят, мне там будут рады.
Татьяна Вольтская: Мне вообще кажется, что здесь глубокая правда в вашем мировосприятии, в вашей позиции. Поэты вообще славны тем, что здорово умеют жаловаться - такой вой жалобный, он звучит. В то же время известно из истории искусства, что всякое искусство выросло из культа, а смысл культа это хвала - богам, богу, даже не важно, языческим, в основном. Это хвала давшему или давшим тебе этот дар, той силе, которая тебя вызвала из небытия, скажем, и дает тебе жизненные силы сейчас. Наверное, вы именно на этой позиции стоите. Смысл искусства - это хвала?
Александр Кушнер: Все-таки, так. Все-таки мне ближе эти римские стоики, понимавшие, что жизнь бывает бесконечно тяжела и, тем не менее, находившие в себе силы справиться с ней. Просто собственное достоинство не позволяло им унижаться перед жизнью.
Татьяна Вольтская: Что касается стоиков, мне кажется, их стоическое отношение к жизни очень близко к отчаянию, если почитать письма Сенеки.
Александр Кушнер: Еще бы! Марка Аврелия.
Татьяна Вольтская: И, в общем, оно выражается отчасти Молитвой Оптинских старцев: ''Боже, дай мне силы перенести то, что я не могу изменить!''.
Александр Кушнер: Конечно, философия, они считали, для того и существует, чтобы научить человека справляться с тяжестью жизни. Но, надо сказать, они умели это делать - некоторые из них кончали самоубийством по велению Цезаря, и делали это совершенно спокойно, как Петроний, воспетый Пушкиным.
Татьяна Вольтская: Но что-то есть леденящее кровь в их письмах, в советах не расстраиваться по поводу смерти или болезни близких.
Александр Кушнер: Вот это действительно, страшно. Да нет, о чем говорить, страшного безумного много, но я думаю, что искусство это истимный разговор твой с самим собой и с непредставимым, провиденциальным собеседником, как говорил Мандельштам — читателем - и стихи это великое утешение, не меньшее никак, чем молитва. И то же я скажу про живопись и про музыку. И просто поражаешься иногда - тот же Ренуар, действительно, живописец счастья, а ведь кисти ему почти привязывали к рукам, он был парализован, но писал до самого конца.
Татьяна Вольтская: А Брюллов? А Кустодиев?
Александр Кушнер: Да. И считал себя счастливым человеком. Вот мне нравятся такие люди. И, наконец, если подходить к жизни так, что согласиться с Набоковым, что это дар, полученный из рук незнакомца, то и в самом деле ''дареному коню в зубы не смотрят''. Не доживи я до своего возраста, я бы многое не понял. Я не знаю, зачем это мне нужно, а, все-таки, оказывается, нужно, и даже в одном из стихотворений я спорю с моим любимым Евгением Баратынским, который написал стихи ''На что вы, дни! Юдольный мир явленья/ Свои не изменит!/ Все ведомы, и только повторенья/Грядущее сулит''.
Как хорошо, что повторение
Сулит грядущее… Сули!
В обход угрюмого Евгения
Пошли мне те же корабли,
Придвинь его стихотворение,
Дай ту же музыку вдали.
Татьяна Вольтская: Александр Кушнер. Из новых стихов.
Александр Кушнер:
Оревуар, адьё и до свиданья,
Аривидерчи, ауфидерзейн,
Гудбай, гутнахт, — в минуту расставанья
Неву ли, Темзу, Тибр увидим, Рейн?
А может быть, какую-нибудь речку
Поменьше, Суйду, скажем, как она
Была, подобно тусклому колечку,
Мне из окна вагонного видна.
Влекла, манила, солнцем разогрета,
И говорила в зарослях о том,
Что и она в каком-то смысле Лета,
В прощальном смысле, чудном, неземном.
