Фонд "Город без наркотиков" в Екатеринбурге стал фактически федеральным. На днях его президент Евгений Ройзман заявил о начале деятельности "Страны без наркотиков" – всероссийской организации, призванной принудительно лечить наркоманов.
За двенадцать лет существования фонда у него сложилась неоднозначная репутация. Среди главных претензий к его сотрудникам – отсутствие медицинских лицензий, применение насилия и участие в незаконных следственных действиях. В то же время многие общественные деятели одобряют методы, которые использует фонд, и верят в их эффективность. Об этом свидетельствует то, что за несколько дней желающие участвовать в "Стране без наркотиков" появились, по словам Евгения Ройзмана, во всех крупных городах России. То, как деятельность фонда связана с борьбой против наркомании, Евгений Ройзман пытался объяснить в интервью Радио Свобода.
– Михаил Прохоров предложил вам заняться формированием национальной антинаркотической и антиалкогольной политики в Госдуме, если, конечно, вы в нее пройдете. Чем ваши методы отличаются от общепринятых?
– В тех изменениях, которые происходят сегодня в антинаркотической и антиалкогольной политике, есть доля моего участия. К нам в фонд обращаются и из администрации президента, и из правительства, а мы помогаем: я делал доклады и справки. В том, что обнародовал президент на Госсовете в Иркутске, было очень много из того, над чем работали мы. Есть чем заниматься, и мне совершенно понятно, чем: я практик, и каждый день работаю на земле...
– Сколько людей, которых вы заставляли бросить наркотики, перестали их употреблять за двенадцать лет существования Фонда? Сколько, наоборот, вновь стали?
– Через фонд за двенадцать лет прошли около девяти тысяч человек. Статистику отслеживать очень сложно. Реабилитация у нас занимает год. Из тех, кто пробыл этот год, больше половины не колется… А первый "выпуск" вообще не колется: мы вложили в них душу, вместе жили, работали. Точнее, из первых десяти выпускников не колется восемь… Когда я сталкиваюсь с какими-то оппонентами, умными людьми, которые, протирая очки, рассказывают, что возможно, а что невозможно, то говорю: сегодня я могу показать 270 человек, которые не употребляют наркотики в данный момент – это те, которые находятся сейчас в реабилитационном центре. И еще тридцать, которые не употребляют наркотики много лет – это те, кто остался работать в фонде. Могу и пятьсот человек таких насобирать! Пусть хоть один оппонент покажет больше.
– Когда человек покидает фонд, как вы его контролируете?
– С большинством мы находимся в контакте, в том числе через наших выпускников. Чуть что не так – будут звонить родители. Самое интересное, что человек, который бросил колоться, вообще не выходит на контакт. Он исчезает.
– Исчезает? Может быть, умирает от передозировки?
– Нет. Те, кто бросил колоться, исчезают, ты их не видишь больше.
– Многих людей заново приводят в фонд?
– Некоторых по семь раз, и по десять. Мы не можем отнимать шанс у них, пробуем еще раз…
– Много ли тех, кто за эти двенадцать лет подвергся уголовному преследованию в результате ваших действий? Много ли из них тех, кто вышел на свободу и стал снова торговать наркотиками?
– Большинство стали торговать вновь. Самое страшное, когда таджики выходят из тюрьмы, снова начинают торговать наркотиками, а их никто не депортирует. Поэтому мы всегда настаивали на больших сроках. Я, в частности, предлагал ввести пожизненное заключение за продажу наркотиков несовершеннолетним без признака заведомости; за торговлю лицом, ранее осуждавшимся за торговлю наркотиками... Ввести пожизненное заключение – значи, очень четко обозначить позицию государства: шутки кончились.
– Все-таки сколько людей по вашей инициативе сидят за торговлю наркотиками? Или здесь тоже нет точных цифр? Речь хотя бы идет о сотнях, тысячах человек?
– Очень многие сидят. Огромное количество таджиков. Очень много цыган. Очень много местных. Фондом проведено больше четырех тысяч операций.
– Как проходит операция: вам звонит оперуполномоченный, указывает адрес...
– Нет, звоним мы, говорим: у нас есть закупщик, может купить там-то, у
тех-то, вот закупочные деньги, вот машина, поехали работать. Иногда, когда работает ФСБ или Госнаркоконтроль, на операцию могут пригласить нас: мы все друг друга знаем и друг другу доверяем. Иногда, когда мы видим, что сами не можем отработать, передаем информацию в ту же ФСБ, или в Госнаркоконтроль, или транспортникам.
– Кто-то из людей, которые сели в тюрьму в результате ваших операций, пытался подать на вас в суд, например?
– Какие-то попытки были... Но ни разу мы не столкнулись с чем-то серьезным.
–Вы готовы сесть в тюрьму за свою деятельность? Как сел активист фонда в Нижнем Тагиле Егор Бычков?
– Это Бычков как мы, а не мы, как Бычков. Мы находимся в разных весовых категориях: Егор начинал с нами, когда мы уже лет восемь работали в полную силу. И Егор хорошо очень начал у себя. Слава богу, сейчас он на свободе, судимость снята.
– Фонд существует уже двенадцать лет. По-прежнему у реабилитационных центров нет медицинских лицензий, а у вас – медицинского образования. Это сознательная политика? В чем ее смысл?
– Это совершенно сознательная политика. Государственная наркология, медицина – это огромный источник доходов, целая индустрия. А мы не считаем наркоманию заболеванием. Кто где видел такую болезнь, при которой воруют, грабят, убивают, родителей в гроб загоняют, чтобы самому кайфовать. Я видел, как они "заболевают", как "выздоравливают": причина их недугов – наличие наркотиков. Прекратить наркоторговлю – и они приходят в себя. Нет доступа к наркотикам – они вынуждены становиться нормальными людьми. Поэтому мы работаем
без медиков, и у нас все нормально. А зачем медики? Там все понятно. Ломка – это показательное выступление для родителей и журналистов. А когда они, пятьдесят человек в ряд, лежат, они все друг про друга все знают, и никто не корчится.
– Критики вашей работы уверены, что вы боретесь в основном с мелкими сбытчиками и потребителями. Это выгодно наркомафии: запреты всегда несут в себе источник сверхприбыли. Вам так не кажется?
– Можно сказать: вы мелких людоедов не трогайте, только крупных. Какая разница? Мы работаем на улице, где поймали – там загнули. Долбим мелких, через них выходим на более крупных. Это самая правильная и справедливая работа. Я видел государственные структуры, которым все равно, что происходит: они ждут появления продавца с большим весом наркотиков, а следующие полгода об этом рассказывают. В это время мелкая наркоторговля не затихает ни на секунду. Когда живешь в подъезде и ходишь по шприцам, есть разница, мелкие или крупные торгуют? Чистить надо всё.
– Вы полагаете, что деятельность фонда привела к системным изменениям?
– Да. На уровне страны, ее руководства, всех силовиков. Наконец-то все признали, что это прямая угроза национальной безопасности. В девяностых годах этого не было, силовики рассказывали сказки о том, как весь мир борется, и не может победить, как нужна легализация. Мы им выдвигали аргумент: водку легализовали, мало вам? Видите, что алкоголь сделал со страной? Наркотики в сто раз быстрее и страшнее.
– Вам наверняка на примере той же водки предъявляли контраргумент: запрет приводит к росту теневого рынка, а люди умирают от отравления некачественной продукцией.
– Это прямая ложь. Как правило, так говорят алкогольные лоббисты. На самом деле сухой закон, который ввел Горбачев, спас как минимум два миллиона жизней. Ни один нормальный человек не пойдет пить паленую водку, если нечего будет выпить. На самом деле после введения сухого закона резко упали смертность и преступность, повысилась рождаемость. А алкогольные и табачные лоббисты будут всегда.
– Не у каждого есть связи с бывшими членами ОПС "Уралмаш" (Организованное преступное сообщество "Уралмаш" было в 1999 году официально зарегистрировано в Екатеринбурге как общественно-политический союз "Уралмаш". Члены "Уралмаш" оказывали поддержку сотрудникам Фонда "Город без наркотиков", в частности, в акциях против наркоторговцев – РС). У "Страны без наркотиков" будут такие же гарантии безопасности, как у "Города без наркотиков"?
– Я в этом городе родился и вырос. Меня здесь мама за ручку водила. Я в своем городе хожу без охраны, никого не боюсь, не сделал никому ничего плохого. Каждый, у кого есть что сказать, может подойти и попробовать сказать мне это в лицо. Я, если это будет разумно, конечно, выслушаю, вступлю в полемику... Но что-то пока никто не подходит. Борьба с наркотиками – это тема, которая может объединять всех: от них страдает и сын учительницы, и дочь генерала. Когда мы начинали, первыми нас поддержал "Уралмаш". Потом нас поддержал руководитель УФСБ по Свердловской области, губернатор, Русская православная церковь и все добрые люди.
– Переформулирую вопрос: ожидаете ли вы такую же масштабную поддержку, подобную той, что оказало ОПС Уралмаш "Городу без наркотиков", в других городах?
– Мы можем работать в удаленном доступе, оставлять людей, которые помогают собирать нам информацию, анонимными. Хотя это война. Если ты вступаешь в войну, нельзя прятать лицо и ходить в маске. Я могу требовать это от себя, а от других не буду. Пусть люди помогают так, если хотят. Для этого есть телефон. Наша задача – народный проект, который начинаем на свои собственные деньги – здесь нет олигархов. Задача заставить работать систему, а если система не будет справляться с наркоторговлей, помочь ей. Все базы, которые мы наработаем, будут дублироваться в ФСБ и в администрацию президента. Уже сейчас шквал звонков, и через какое-то время появится полное понимание ситуации по стране.
– Если бы вы не вступили в "Правое дело", вы бы не стали запускать проект "Страна без наркотиков"?
– Это никак не связано с "Правым делом". Хотя на самом деле если Прохоров поддержит – а я думаю, что он поддержит, – будет очень приятно. Этот проект зародился в 2005 году. Тогда ко мне обратились люди из Иркутска, у которых в течение выходных от передозировки погибли девятнадцать человек. Я приехал в Иркутск, увидел ситуацию своими глазами. В Ангарске у нас появился фонд "Город без наркотиков", откуда мне давали информацию по Иркутскому краю. В удаленном доступе я депутатскими запросами точечно долбил: выдавал адреса и через Генеральную и окружную прокуратуру требовал, чтобы приняли меры. В течение года мы уронили там смерность в два с половиной раза. И я понял, что можно работать в удаленном доступе. Тогда мощности не хватало. В 2011 году ее прибавилось. Мы договорились с агентством РИА "Новости", что они нас поддержат. Но последним штрихом стало то, что наше здание в Екатеринбурге нам отдали в безвозмездное пользование. У нас освободилось сто тысяч рублей в месяц, а это четыре ставки аналитиков для сбора информации со всей страны.
– Вы неоднократно заявляли, что в распространении наркотиков в Свердловской области виновны таджики и цыгане. Представители ультраправых движений с вами сотрудничают?
– Ультраправые никогда не станут работать: надо не кричать, не зиговать, а тупо сидеть и системно работать каждый день. У правых, у молодежи это не получается. Мы все любим свою родину – у нас у всех в груди болезненное чувство. Эту любовь надо как-то конкретизировать. Кто-то устраивает марши, кто-то зиги кидает, кто-то орет "Россия, вперед", выпучив глаза. А кто-то, как мы, работает над исправлением ситуации. Я взрослый, мне скоро 50 лет, и я понимаю, что делать. А у молодых этого понимания нет, поэтому я принципиально разговариваю со всеми.Я старше, и это моя обязанность - разговаривать с младшими. Я не боюсь их. А то, что меня обвиняют в национализме – это прямая ложь. Я совершенно нормальный человек, но я каждый день вижу проблемы моей страны и готов их решать.
– Каковы репутационные издержки вашего вступления в "Правое дело" – для вас и для "Правого дела"?
– Прохоров не мямлил, не имел никакого второго дна, смотрел в глаза. Насколько я понимаю, у него выбор тоже не богатый: или выводить активы и жить в свое удовольствие всю оставшуюся жизнь, или что-то сделать в своей стране. Я очень понимаю его выбор – это нормальный мужской ход. Я понимаю, почему он хочет вернуть прямые выборы губернаторов, ввести выборы шерифа, убрать институт полпредов, который себя изжил (имеет смысл только наместник на Северном Кавказе). Я предупредил Прохорова: вполне возможно, что вас вызовут в Кремль и правительство и скажут: убирай Ройзмана, иначе будут проблемы. Он пожал плечами и сказал: в таком случае уйдем вместе. Мне этого было достаточно, он ответил по-мужски. Он предложил мне идти в Госдуму по федеральным спискам "Правого дела". Я устроил голосование в своем ЖЖ, около семидесяти процентов сказали "да".
Прохорову союз со мной пойдет в плюс в глазах всех добрых людей. Так же как и для меня союз с Прохоровым: все поймут, что мы сумеем что-то сделать вместе.
Альтернативный взгляд на деятельность Евгения Ройзмана и сведения о других способах борьбы с наркоманией содержатся в интервью с экспертом Львом Левинсоном.
За двенадцать лет существования фонда у него сложилась неоднозначная репутация. Среди главных претензий к его сотрудникам – отсутствие медицинских лицензий, применение насилия и участие в незаконных следственных действиях. В то же время многие общественные деятели одобряют методы, которые использует фонд, и верят в их эффективность. Об этом свидетельствует то, что за несколько дней желающие участвовать в "Стране без наркотиков" появились, по словам Евгения Ройзмана, во всех крупных городах России. То, как деятельность фонда связана с борьбой против наркомании, Евгений Ройзман пытался объяснить в интервью Радио Свобода.
– Михаил Прохоров предложил вам заняться формированием национальной антинаркотической и антиалкогольной политики в Госдуме, если, конечно, вы в нее пройдете. Чем ваши методы отличаются от общепринятых?
– В тех изменениях, которые происходят сегодня в антинаркотической и антиалкогольной политике, есть доля моего участия. К нам в фонд обращаются и из администрации президента, и из правительства, а мы помогаем: я делал доклады и справки. В том, что обнародовал президент на Госсовете в Иркутске, было очень много из того, над чем работали мы. Есть чем заниматься, и мне совершенно понятно, чем: я практик, и каждый день работаю на земле...
– Сколько людей, которых вы заставляли бросить наркотики, перестали их употреблять за двенадцать лет существования Фонда? Сколько, наоборот, вновь стали?
– Через фонд за двенадцать лет прошли около девяти тысяч человек. Статистику отслеживать очень сложно. Реабилитация у нас занимает год. Из тех, кто пробыл этот год, больше половины не колется… А первый "выпуск" вообще не колется: мы вложили в них душу, вместе жили, работали. Точнее, из первых десяти выпускников не колется восемь… Когда я сталкиваюсь с какими-то оппонентами, умными людьми, которые, протирая очки, рассказывают, что возможно, а что невозможно, то говорю: сегодня я могу показать 270 человек, которые не употребляют наркотики в данный момент – это те, которые находятся сейчас в реабилитационном центре. И еще тридцать, которые не употребляют наркотики много лет – это те, кто остался работать в фонде. Могу и пятьсот человек таких насобирать! Пусть хоть один оппонент покажет больше.
– Когда человек покидает фонд, как вы его контролируете?
– С большинством мы находимся в контакте, в том числе через наших выпускников. Чуть что не так – будут звонить родители. Самое интересное, что человек, который бросил колоться, вообще не выходит на контакт. Он исчезает.
– Исчезает? Может быть, умирает от передозировки?
– Нет. Те, кто бросил колоться, исчезают, ты их не видишь больше.
– Многих людей заново приводят в фонд?
– Некоторых по семь раз, и по десять. Мы не можем отнимать шанс у них, пробуем еще раз…
– Много ли тех, кто за эти двенадцать лет подвергся уголовному преследованию в результате ваших действий? Много ли из них тех, кто вышел на свободу и стал снова торговать наркотиками?
– Большинство стали торговать вновь. Самое страшное, когда таджики выходят из тюрьмы, снова начинают торговать наркотиками, а их никто не депортирует. Поэтому мы всегда настаивали на больших сроках. Я, в частности, предлагал ввести пожизненное заключение за продажу наркотиков несовершеннолетним без признака заведомости; за торговлю лицом, ранее осуждавшимся за торговлю наркотиками... Ввести пожизненное заключение – значи, очень четко обозначить позицию государства: шутки кончились.
– Все-таки сколько людей по вашей инициативе сидят за торговлю наркотиками? Или здесь тоже нет точных цифр? Речь хотя бы идет о сотнях, тысячах человек?
– Очень многие сидят. Огромное количество таджиков. Очень много цыган. Очень много местных. Фондом проведено больше четырех тысяч операций.
– Как проходит операция: вам звонит оперуполномоченный, указывает адрес...
– Нет, звоним мы, говорим: у нас есть закупщик, может купить там-то, у
У нас есть закупщик, может купить там-то, у тех-то, вот закупочные деньги, вот машина, поехали работать...
тех-то, вот закупочные деньги, вот машина, поехали работать. Иногда, когда работает ФСБ или Госнаркоконтроль, на операцию могут пригласить нас: мы все друг друга знаем и друг другу доверяем. Иногда, когда мы видим, что сами не можем отработать, передаем информацию в ту же ФСБ, или в Госнаркоконтроль, или транспортникам.
– Кто-то из людей, которые сели в тюрьму в результате ваших операций, пытался подать на вас в суд, например?
– Какие-то попытки были... Но ни разу мы не столкнулись с чем-то серьезным.
–Вы готовы сесть в тюрьму за свою деятельность? Как сел активист фонда в Нижнем Тагиле Егор Бычков?
– Это Бычков как мы, а не мы, как Бычков. Мы находимся в разных весовых категориях: Егор начинал с нами, когда мы уже лет восемь работали в полную силу. И Егор хорошо очень начал у себя. Слава богу, сейчас он на свободе, судимость снята.
– Фонд существует уже двенадцать лет. По-прежнему у реабилитационных центров нет медицинских лицензий, а у вас – медицинского образования. Это сознательная политика? В чем ее смысл?
– Это совершенно сознательная политика. Государственная наркология, медицина – это огромный источник доходов, целая индустрия. А мы не считаем наркоманию заболеванием. Кто где видел такую болезнь, при которой воруют, грабят, убивают, родителей в гроб загоняют, чтобы самому кайфовать. Я видел, как они "заболевают", как "выздоравливают": причина их недугов – наличие наркотиков. Прекратить наркоторговлю – и они приходят в себя. Нет доступа к наркотикам – они вынуждены становиться нормальными людьми. Поэтому мы работаем
без медиков, и у нас все нормально. А зачем медики? Там все понятно. Ломка – это показательное выступление для родителей и журналистов. А когда они, пятьдесят человек в ряд, лежат, они все друг про друга все знают, и никто не корчится.
– Критики вашей работы уверены, что вы боретесь в основном с мелкими сбытчиками и потребителями. Это выгодно наркомафии: запреты всегда несут в себе источник сверхприбыли. Вам так не кажется?
– Можно сказать: вы мелких людоедов не трогайте, только крупных. Какая разница? Мы работаем на улице, где поймали – там загнули. Долбим мелких, через них выходим на более крупных. Это самая правильная и справедливая работа. Я видел государственные структуры, которым все равно, что происходит: они ждут появления продавца с большим весом наркотиков, а следующие полгода об этом рассказывают. В это время мелкая наркоторговля не затихает ни на секунду. Когда живешь в подъезде и ходишь по шприцам, есть разница, мелкие или крупные торгуют? Чистить надо всё.
– Вы полагаете, что деятельность фонда привела к системным изменениям?
– Да. На уровне страны, ее руководства, всех силовиков. Наконец-то все признали, что это прямая угроза национальной безопасности. В девяностых годах этого не было, силовики рассказывали сказки о том, как весь мир борется, и не может победить, как нужна легализация. Мы им выдвигали аргумент: водку легализовали, мало вам? Видите, что алкоголь сделал со страной? Наркотики в сто раз быстрее и страшнее.
– Вам наверняка на примере той же водки предъявляли контраргумент: запрет приводит к росту теневого рынка, а люди умирают от отравления некачественной продукцией.
– Это прямая ложь. Как правило, так говорят алкогольные лоббисты. На самом деле сухой закон, который ввел Горбачев, спас как минимум два миллиона жизней. Ни один нормальный человек не пойдет пить паленую водку, если нечего будет выпить. На самом деле после введения сухого закона резко упали смертность и преступность, повысилась рождаемость. А алкогольные и табачные лоббисты будут всегда.
– Не у каждого есть связи с бывшими членами ОПС "Уралмаш" (Организованное преступное сообщество "Уралмаш" было в 1999 году официально зарегистрировано в Екатеринбурге как общественно-политический союз "Уралмаш". Члены "Уралмаш" оказывали поддержку сотрудникам Фонда "Город без наркотиков", в частности, в акциях против наркоторговцев – РС). У "Страны без наркотиков" будут такие же гарантии безопасности, как у "Города без наркотиков"?
– Я в этом городе родился и вырос. Меня здесь мама за ручку водила. Я в своем городе хожу без охраны, никого не боюсь, не сделал никому ничего плохого. Каждый, у кого есть что сказать, может подойти и попробовать сказать мне это в лицо. Я, если это будет разумно, конечно, выслушаю, вступлю в полемику... Но что-то пока никто не подходит. Борьба с наркотиками – это тема, которая может объединять всех: от них страдает и сын учительницы, и дочь генерала. Когда мы начинали, первыми нас поддержал "Уралмаш". Потом нас поддержал руководитель УФСБ по Свердловской области, губернатор, Русская православная церковь и все добрые люди.
– Переформулирую вопрос: ожидаете ли вы такую же масштабную поддержку, подобную той, что оказало ОПС Уралмаш "Городу без наркотиков", в других городах?
– Мы можем работать в удаленном доступе, оставлять людей, которые помогают собирать нам информацию, анонимными. Хотя это война. Если ты вступаешь в войну, нельзя прятать лицо и ходить в маске. Я могу требовать это от себя, а от других не буду. Пусть люди помогают так, если хотят. Для этого есть телефон. Наша задача – народный проект, который начинаем на свои собственные деньги – здесь нет олигархов. Задача заставить работать систему, а если система не будет справляться с наркоторговлей, помочь ей. Все базы, которые мы наработаем, будут дублироваться в ФСБ и в администрацию президента. Уже сейчас шквал звонков, и через какое-то время появится полное понимание ситуации по стране.
– Если бы вы не вступили в "Правое дело", вы бы не стали запускать проект "Страна без наркотиков"?
– Это никак не связано с "Правым делом". Хотя на самом деле если Прохоров поддержит – а я думаю, что он поддержит, – будет очень приятно. Этот проект зародился в 2005 году. Тогда ко мне обратились люди из Иркутска, у которых в течение выходных от передозировки погибли девятнадцать человек. Я приехал в Иркутск, увидел ситуацию своими глазами. В Ангарске у нас появился фонд "Город без наркотиков", откуда мне давали информацию по Иркутскому краю. В удаленном доступе я депутатскими запросами точечно долбил: выдавал адреса и через Генеральную и окружную прокуратуру требовал, чтобы приняли меры. В течение года мы уронили там смерность в два с половиной раза. И я понял, что можно работать в удаленном доступе. Тогда мощности не хватало. В 2011 году ее прибавилось. Мы договорились с агентством РИА "Новости", что они нас поддержат. Но последним штрихом стало то, что наше здание в Екатеринбурге нам отдали в безвозмездное пользование. У нас освободилось сто тысяч рублей в месяц, а это четыре ставки аналитиков для сбора информации со всей страны.
– Вы неоднократно заявляли, что в распространении наркотиков в Свердловской области виновны таджики и цыгане. Представители ультраправых движений с вами сотрудничают?
– Ультраправые никогда не станут работать: надо не кричать, не зиговать, а тупо сидеть и системно работать каждый день. У правых, у молодежи это не получается. Мы все любим свою родину – у нас у всех в груди болезненное чувство. Эту любовь надо как-то конкретизировать. Кто-то устраивает марши, кто-то зиги кидает, кто-то орет "Россия, вперед", выпучив глаза. А кто-то, как мы, работает над исправлением ситуации. Я взрослый, мне скоро 50 лет, и я понимаю, что делать. А у молодых этого понимания нет, поэтому я принципиально разговариваю со всеми.Я старше, и это моя обязанность - разговаривать с младшими. Я не боюсь их. А то, что меня обвиняют в национализме – это прямая ложь. Я совершенно нормальный человек, но я каждый день вижу проблемы моей страны и готов их решать.
– Каковы репутационные издержки вашего вступления в "Правое дело" – для вас и для "Правого дела"?
– Прохоров не мямлил, не имел никакого второго дна, смотрел в глаза. Насколько я понимаю, у него выбор тоже не богатый: или выводить активы и жить в свое удовольствие всю оставшуюся жизнь, или что-то сделать в своей стране. Я очень понимаю его выбор – это нормальный мужской ход. Я понимаю, почему он хочет вернуть прямые выборы губернаторов, ввести выборы шерифа, убрать институт полпредов, который себя изжил (имеет смысл только наместник на Северном Кавказе). Я предупредил Прохорова: вполне возможно, что вас вызовут в Кремль и правительство и скажут: убирай Ройзмана, иначе будут проблемы. Он пожал плечами и сказал: в таком случае уйдем вместе. Мне этого было достаточно, он ответил по-мужски. Он предложил мне идти в Госдуму по федеральным спискам "Правого дела". Я устроил голосование в своем ЖЖ, около семидесяти процентов сказали "да".
Прохорову союз со мной пойдет в плюс в глазах всех добрых людей. Так же как и для меня союз с Прохоровым: все поймут, что мы сумеем что-то сделать вместе.
Альтернативный взгляд на деятельность Евгения Ройзмана и сведения о других способах борьбы с наркоманией содержатся в интервью с экспертом Львом Левинсоном.
