Антон Нестеров. Символ и жест. О некоторых чертах культуры XVI-XVII веков: паттерны мышления и паттерны поведения. – Саратов; СПб.: ЛИСКА, 2011. – 64 с. – (Труды семинара ПМАК. Выпуск 18.)
Вообще-то, постановки вопроса, обозначенного в заголовке, хватило бы на целую монографию. А то, по большому счёту, и не на одну. Между тем перед нами – тоненькая брошюра: и сотни страниц не набралось. Статей – всего две, и темы их – на первый взгляд довольно узкие. Правда, обе - весьма плотные.
Первая - о символическом мышлении в английской портретной живописи XVI-XVII веков (ещё более узко: о том, как оно сказывалось в "анималистическом коде" - какова была, попросту говоря, роль животных, появлявшихся на портретах той эпохи вместе со своими владельцами?). Зачем на портрете Елизаветы I, написанном Уильямом Сигаром в 1585 году, на руку королевы опирается, не сводя с неё глаз, горностай в золотом ошейнике? Что он тут делает и что он хочет этим сказать? Вторая – о "поведенческих масках" и коммуникативных ритуалах Англии того же времени. С чего вдруг Елизавете пришло в голову показать сэру Джеймсу Мэлвиллу, послу от Марии Стюарт Шотландской, свою коллекцию миниатюр, да притом в собственной опочивальне?
Говоря о том, что всё это призвано было означать, исследователь английской культуры елизаветинской эпохи, филолог, критик и переводчик Антон Нестеров на самом деле намечает пути к ответам на весьма далеко идущие вопросы – касающиеся, в конечном счёте, устройства культуры как таковой.
Что до зверей, то они появлялись на портретах, как можно догадаться, никак не ради обобщённо понятой красоты, а со своими внятными, подробными и, кстати говоря, отнюдь не однозначными сообщениями. Каждое из них, собственно, само и было таким сообщением – со своей грамматикой, синтаксисом, орфографией. И правилами чтения – которыми люди других эпох, естественно, не владеют. Настолько, что впору составлять словари.
Статья же о "поведенческих масках" - в первую очередь, конечно, об общении как спектакле с жёстко заданными правилами, вне которых не суждено осуществиться ничему подлинному. Но и глубже: о том, с помощью каких условностей европейцы конца XVI выстраивали свою личность, как проводили её границы. А в конечном счёте - о том, что всё это подразумевало некоторую антропологию: вполне подробное представление о человеке. Это представление даже не было нужды специально проговаривать: такие вещи – показывает нам автор – растворены в жестах: и художественных, и повседневных.
На самом деле, конечно, книга – о том, что жест, если он человеческий – никогда не свободен от символической нагрузки, и что всякий символ – одновременно и жест: направленное движение. И о том, как работает со своим материалом, - неважно, "природный" он или "культурный", - погружённое в историю (и этой погружённости – в норме – не замечающее) человеческое мышление.
"А другого и не бывает", - скажете вы. Спору нет, но одно дело – это признать и предложить на сей счёт какое-нибудь очередное глобальное построение, и совсем другое – подробно, по деталям, по их мельчайшим сцепкам проследить, как это происходит. Показать, что, грубо говоря, делает с восприятием самых, казалось бы, простых вещей эта погружённость восприятия в историю и пропитанность его – буквально на каждом шагу – культурным опытом. И как это обрекает людей других эпох (вот хотя бы и нас) на ошибки – вплоть до грубейших! - при считывании посланий, казавшихся людям других эпох до незамечаемости очевидными.
То есть, по существу, Нестеров, сотрудник саратовской Лаборатории исторической, социальной и культурной антропологии (ЛИСКА – это именно она), как раз в русле исследовательской линии своих коллег пишет о том, что в культуре в некотором смысле нет ничего "природного", ничего "очевидного" - что у очевидностей в каждую эпоху, в каждом культурном состоянии – разный состав, притом на "микроуровне": на уровне бытовых, повседневных фактов и действий. Нет, это не препятствует пониманию. Оно всего лишь требует правильно организованных усилий.
Вот в ЛИСКА – давно я за ними наблюдаю - заняты именно этим. Кропотливой до ювелирности исследовательской работой: таким вытачиванием тонкостей, такой шлифовкой деталей и частностей, что каждая из них – не переставая быть самой собой - становится оптическим средством для разглядывания отразившегося в нём целого.
Было бы очень правильно, если бы труды этой лаборатории – с 2003 года их набралось уже 17, с нестеровской книжкой – 18, любопытный читатель может видеть их список на третьей странице обложки – хотя бы однажды издали не таким исчезающим тиражом, как "Символ и жест" (а он здесь таков, что не хватило бы, пожалуй, и на студентов одного курса) – и под одной обложкой.
Вообще-то, постановки вопроса, обозначенного в заголовке, хватило бы на целую монографию. А то, по большому счёту, и не на одну. Между тем перед нами – тоненькая брошюра: и сотни страниц не набралось. Статей – всего две, и темы их – на первый взгляд довольно узкие. Правда, обе - весьма плотные.
Первая - о символическом мышлении в английской портретной живописи XVI-XVII веков (ещё более узко: о том, как оно сказывалось в "анималистическом коде" - какова была, попросту говоря, роль животных, появлявшихся на портретах той эпохи вместе со своими владельцами?). Зачем на портрете Елизаветы I, написанном Уильямом Сигаром в 1585 году, на руку королевы опирается, не сводя с неё глаз, горностай в золотом ошейнике? Что он тут делает и что он хочет этим сказать? Вторая – о "поведенческих масках" и коммуникативных ритуалах Англии того же времени. С чего вдруг Елизавете пришло в голову показать сэру Джеймсу Мэлвиллу, послу от Марии Стюарт Шотландской, свою коллекцию миниатюр, да притом в собственной опочивальне?
Говоря о том, что всё это призвано было означать, исследователь английской культуры елизаветинской эпохи, филолог, критик и переводчик Антон Нестеров на самом деле намечает пути к ответам на весьма далеко идущие вопросы – касающиеся, в конечном счёте, устройства культуры как таковой.
Что до зверей, то они появлялись на портретах, как можно догадаться, никак не ради обобщённо понятой красоты, а со своими внятными, подробными и, кстати говоря, отнюдь не однозначными сообщениями. Каждое из них, собственно, само и было таким сообщением – со своей грамматикой, синтаксисом, орфографией. И правилами чтения – которыми люди других эпох, естественно, не владеют. Настолько, что впору составлять словари.
Статья же о "поведенческих масках" - в первую очередь, конечно, об общении как спектакле с жёстко заданными правилами, вне которых не суждено осуществиться ничему подлинному. Но и глубже: о том, с помощью каких условностей европейцы конца XVI выстраивали свою личность, как проводили её границы. А в конечном счёте - о том, что всё это подразумевало некоторую антропологию: вполне подробное представление о человеке. Это представление даже не было нужды специально проговаривать: такие вещи – показывает нам автор – растворены в жестах: и художественных, и повседневных.
На самом деле, конечно, книга – о том, что жест, если он человеческий – никогда не свободен от символической нагрузки, и что всякий символ – одновременно и жест: направленное движение. И о том, как работает со своим материалом, - неважно, "природный" он или "культурный", - погружённое в историю (и этой погружённости – в норме – не замечающее) человеческое мышление.
"А другого и не бывает", - скажете вы. Спору нет, но одно дело – это признать и предложить на сей счёт какое-нибудь очередное глобальное построение, и совсем другое – подробно, по деталям, по их мельчайшим сцепкам проследить, как это происходит. Показать, что, грубо говоря, делает с восприятием самых, казалось бы, простых вещей эта погружённость восприятия в историю и пропитанность его – буквально на каждом шагу – культурным опытом. И как это обрекает людей других эпох (вот хотя бы и нас) на ошибки – вплоть до грубейших! - при считывании посланий, казавшихся людям других эпох до незамечаемости очевидными.
То есть, по существу, Нестеров, сотрудник саратовской Лаборатории исторической, социальной и культурной антропологии (ЛИСКА – это именно она), как раз в русле исследовательской линии своих коллег пишет о том, что в культуре в некотором смысле нет ничего "природного", ничего "очевидного" - что у очевидностей в каждую эпоху, в каждом культурном состоянии – разный состав, притом на "микроуровне": на уровне бытовых, повседневных фактов и действий. Нет, это не препятствует пониманию. Оно всего лишь требует правильно организованных усилий.
Вот в ЛИСКА – давно я за ними наблюдаю - заняты именно этим. Кропотливой до ювелирности исследовательской работой: таким вытачиванием тонкостей, такой шлифовкой деталей и частностей, что каждая из них – не переставая быть самой собой - становится оптическим средством для разглядывания отразившегося в нём целого.
Было бы очень правильно, если бы труды этой лаборатории – с 2003 года их набралось уже 17, с нестеровской книжкой – 18, любопытный читатель может видеть их список на третьей странице обложки – хотя бы однажды издали не таким исчезающим тиражом, как "Символ и жест" (а он здесь таков, что не хватило бы, пожалуй, и на студентов одного курса) – и под одной обложкой.
