Марина Тимашева: В этом году мир отмечает столетний юбилей великого польского поэта Чеслава Милоша. Известный литовский поэт Томас Венцлова выступал в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном Доме и рассказывал об истории своего знакомства с Милошем. Слово - Татьяне Вольтской.
Татьяна Вольтская: Конечно, ничто не мешает взять и прочесть биографию великого человека. Как всякий текст, она состоит из знаков и пустот между ними, и эти пустоты иногда бывают главными. Потому что в них, кроме прочего, умещается живой эфир общения между людьми, так часто улетучивающийся даже с лучших страниц. В рассказах очевидцев и участников событий он живет дольше. Говорит поэт Томас Венцлова.
Томас Венцлова: Мой покойный отец был, в общем, советским писателем, а до войны - левым писателем, впрочем, левым тогда был и Милош, и они были знакомы с одними и теми же людьми. Милош был в Польше, а отец мой был в Каунасе, в Литве, и они друг о друге знали. И у отца были стихи Милоша в литовском переводе. Имя это мне было не чуждо, хотя оно было строго запретным, как имя беженца, эмигранта, врага народа - примерно, как в России имя Мережковского или Ходасевича. А потом я получил книгу прозы Милоша ''Родная Европа''. Замечательная книга - в основном, о Литве и Вильнюсе. Эта книга попала в Вильнюс поразительным путем. Ее прислали в Вильнюс из Парижа отдельными листами, полтора года пересылали, причем, на разные адреса. Я совсем недавно узнал, кто этим занимался - некая Она Шимайте. Она была библиотекаршей в Вильнюсском университете, литовка. Когда устроили гетто в Литве, то она занялась спасением еврейских детей. Она заявила, что у многих еврейских студентов гетто находятся книги, взятые ими из библиотеки Вильнюсского университета, и что эти книги надо вернуть в университет. Она шла туда с большими мешками по специальным пропускам и выносила ''книги''. На самом деле, она выносила не книги, а еврейских детей, в том числе известнейшего сейчас режиссера Каму Гинкаса вынесла. После чего ее, конечно, забрало гестапо, ее пытали, приговорили к смертной казни. Потом она все-таки оказалась в каком-то лагере, откуда ее освободили французы. Она решила в Литву не возвращаться, осталась в Париже. Вот она своим знакомым, которых было много, и пересылала эти листы. Эти листы потом сшили, сделали книжку, на книжку наложили какую-то невинную обложку - ''Мичуринская генетика'' - или что-то в этом роде. Это были уже послесталинские времена, так что, далеко не каждое письмо проверяли. Я взял эту книжку, мне дали ее на один день, и пошел на берег реки Нярис в Вильнюсе. Читаю, читаю и дохожу до места, где в Вильнюс входят советские танки в 1940 году. Молодой еще Милош вышел из кафе, дошел до набережной реки, сел на скамейку и стал смотреть. Напротив была электростанция, рыбаки ловили рыбу, кто-то катался на байдарке... Он на все это смотрит и думает: ''Боже мой, все эти люди, все эти пейзажи брошены в жернова истории, которая безжалостно их перемелет!''. И тут я оторвался от книги, поднял глаза и увидел, что я сижу, вероятно, на той же скамейке - напротив меня была электростанция, были рыбаки с удочками, кто-то плыл на байдарке.... Он пишет: ''С поверхности реки в глаза бил какой-то дух безнадежности''. А я подумал, что у меня - дух надежды, причем, надежда основывается не только на том, что все это в какой-то мере сохранилось, но еще и на том, что эта книга попала сюда, и на той же лавочке сидит литератор другого поколения и ее читает. То есть не распалась связь времен, она как-то восстанавливается. Я поехал в Польшу, я успел прочесть там книгу стихов Милоша, которая называлась ''Дневной свет'' - одна из лучших книг мировой поэзии.
''Чересполосица культур, их пересечения и сращивания, их непроницаемость, их несходные ритмы многому учат. Милошу они прежде всего дали чувство дистанции, столь необходимое для поэта в наши дни. Пространственное соположение цивилизаций позволило живо ощутить их относительность во времени. Цивилизации, как известно, знают, что они смертны. Для жителя Восточной Европы эта фраза Валери — далеко не фраза. Но одновременно цивилизации (точнее, культуры) обладают силой выживания и возрождения, о которой сами нередко не знают… Дело за тем, чтобы писать поэзию, адекватную и катастрофам, уничтожающим культуры, и этой поразительной силе выживания культур''.
Томас Венцлова продолжает.
Томас Венцлова: Я вернулся в Советский Союз, сначала в Литву, потом был и здесь, в Питере. Иосиф Бродский собирался эмигрировать, мы сидели в ресторане, и он меня спросил: ''Кто, по-твоему, сейчас лучший польский поэт? Потому что, по-моему, Збигнев Херберт''. Я говорю: ''Надо помнить, что есть еще Милош''. ''А кто такой Милош?''. Я объяснил. Бродский говорит: ''А на кого он похож?''. ''Ну, каждый крупный поэт похож на самого себя, но, может быть, слегка на Одена и слегка на тебя''. На что Бродский сказал: ''Ну, если так, то это хороший поэт''. Бродский выехал на Запад, почти сразу он получил от Милоша письмо и сказал, что это самое важное письмо в его жизни. ''Вот вы, Иосиф, сейчас в эмиграции, я понимаю, как вам тяжело, я сам через все это прошел. Вы думаете, что вы не сможете писать и затеряетесь, погибнете как поэт, как личность. Это бывает, но если это бывает, значит, вы столько и стоили. Но если вы стоите чего-то большего, значит, вы можете быть поэтом и на родной почве, и вне родной почвы''. Они познакомились, подружились. Сейчас издана книга Елены Грузинской-Гросс, она есть по-польски и по-английски, хорошо бы ее издать и по-русски. К этой книге я написал краткое предисловие. Часто говорят, что была дружба у Пушкина и Мицкевича. Поначалу была, но после польского восстания 1830-го года они сильно поссорились, как известно. Так вот, у Милоша и Бродского было иначе, они как бы повторили этот сюжет в 20 веке, но уже на другом уровне, и они уже не сомневались, что Польша должна быть свободной. Милош был поэтом слова ''да'', а Бродский был поэтом слова ''нет''. То есть Милош, как Мицкевич и Пастернак, принимал мир, а Бродский мир не принимал, он был вроде Цветаевой:
''Пора — пора - пора
Творцу вернуть билет...''
