Александр Генис: Один из самых трогательных признаков любви, которые испытывают читатели к Сэлинджеру, - традиция отмечать юбилеи его главной книги ''Над пропастью во ржи''. Сейчас этой повести исполнилось 60 лет, и это первый день рождения, который книга встретит без автора.
Смерть Сэлинджера, которого мы с произволом (его оправдывает любовь) считаем последним американским классиком, внушила многим надежду встретиться с ним еще раз. Я не о спиритизме. Я о посмертных публикациях. Сейчас все время всплывают новые документы, дающие основания для таких надежд. Так совсем недавно Библиотека Моргана в Нью-Йорке стала обладательницей трех неизвестных писем писателя, которые он в разное время послал своему другу Митчеллу, первому иллюстратору ''Над пропастью во ржи''. В этих смешных и грустных письмах Сэлинджер саркастически описывает свою европейскую поездку. Среди прочего он радуется, что Кафка не может увидеть, в какую туристскую ловушку превратили связанные с его жизнью места в Праге. Но главное, что в письмах есть указание на то, что Сэлинджер продолжал писать. В письме 1984 года упоминается рукопись, а в 1994 году он прямо говорит, что продолжает работать за машинкой, соблюдая свое старое расписание.
Никто не знает, ждет ли нас новая книга Сэлинджера. Поэтому пока мы должны удовлетвориться новой книгой о нем. Вышедшая уже после смерти писателя его биография (ее выпустил уже писавший о Сэлинджере литератор Кеннет Славенски) стала поводом для беседы о Сэлинджере, которую мы ведем с Владимиром Гандельсманом.
Владимир Гандельсман: Саша, в связи с нашим сегодняшним разговором о Сэлинджере я перечитал кое-что из его вещей. И не разочаровался. Была когда-то статья американиста-филолога Алексея Зверева ''Сэлинджер: тоска по неподдельности''. Действительно, его проза всё время отслеживает человеческую жизнь, балансирующую между правдой и фальшью, или – что почти то же самое – между миром детей и миром взрослых. При том, что речь на поверхности идёт, как правило, о какой-то чепухе. О рыбке-бананке. Всё – в зыбкой, прозрачной обёртке, сквозь которую, однако, просвечивает суть дела.
60 лет спустя критики все еще спорят, почему Симор застрелился. Простодушные пользуются ''Лолитой'': герой якобы наказывает себя за вожделение к маленьким девочкам. Других соблазняет психология: Симур обманулся в своей любви к жене, приняв за невинность ее внутреннюю пустоту. Но, по-моему, в рассказе все так ясно, что и конец лишний. Самоубийство уже произошло в конфликте двух диалогов, и дымящийся пистолет – уступка коронеру. Два выведенных в тексте человека принципиально несовместимы - как разные породы. Лишенные общего языка, но запертые в одной клетке, они взаимно исключают друг друга. В этой паре один должен умереть.
Владимир Гандельсман: И Симор Гласс стреляется... Это, кстати, напоминает мне самоубийство чеховского Иванова. Жизнь себе идёт-идёт, ну, обычная рутинная драма, и вдруг – хлоп! – оказывается, что всё очень серьёзно. Тут есть еще один аспект, на который мне хотелось бы обратить внимание. И заодно напомнить рассказ ''Лапа-растяпа''. Что там происходит? Две молодые женщины выпивают, болтают, сплетничают. По ходу разговора выясняется, что замужняя хозяйка презирает своего мужа и мучима воспоминанием о романе с солдатиком, который погиб некоторое время назад на войне (время действия – сразу после Второй мировой), в общем - обыденно несчастная женщина. По ходу их все более пьяной болтовни является с прогулки дочка хозяйки, маленькая девочка, которая упоминает какого-то Джимми – оказывается, у неё есть воображаемый друг Джимми, с которым она гуляет, которого кладет с собой спать, а потому всегда спит на самом краешке постели, оставляя место другу. Потом она уходит, снова приходит и на вопрос, где Джимми, спокойно отвечает, что его переехала машина. Нет больше Джимми. Когда мать приходит в спальню дочери, то видит, что та спит по-прежнему на краю. Она будит дочь и узнаёт, что рядом спит Микки. Короче говоря, для ребёнка не существует тяжкой ноши прошлого. В отличие от мира взрослых, которые тянут её за собой, отчего жизнь не становится понятнее и мудрее, наоборот – всё больше замутняется.
Александр Генис: Тут начинается философия Сэлинджера, его как-то называли ''Достоевским для яслей''. Но мы знаем, что он увлекался восточными практиками - буддизмом, дзен-буддизмом.
Владимир Гандельсман: Именно это я и хотел сказать. Просто мне кажется, что этим определяется Сэлинджер, и вряд ли его буддизм или дзен можно назвать увлечением, - я думаю, это стало его жизнью и причиной его отшельничества.
Александр Генис: Тут, кстати, можно вспомнить начало повести, прославившей его: ''Над пропастью во ржи'', - там автор отказывается от пересказа прошлого своего героя, все начинается сразу..
Владимир Гандельсман: Да, он пишет, что не хочет пересказывать, как провел свое дурацкое детство, что делали его предки до его рождения, - словом, как он говорит, ''всю эту давидкопперфилдовскую муть''. И что если бы его родители узнали о том, что он пустился в россказни о семье, они получили бы по два геморроя на брата (в русском переводе, между прочим, ''по два инфаркта'')...
Александр Генис: Может быть, в советское время не было геморроя, это же стыдно?
Владимир Гандельсман: Скорее всего, не было. Секса ведь не было... Да, но пора, вероятно, вернуться к поводу нашего разговора, который, как вы сказали, спровоцирован выходом новой биографии писателя и что мы уже, с самого начала разговора, обсуждаем какие-то недавние статьи, появившиеся в ''Нью-Йорк Таймс'' как отклик на выход книги, написанной Кеннетом Славенски. Этот 450-страничный труд выпущен издательством ''Рэндом хаус''. Кеннет Славенски – тот идеальный читатель, к которому когда-то обращался Сэлинджер, посвящая этому читателю ''Выше стропила, плотники'', он основатель сайта фанатов писателя, и он последний из его биографов.
Александр Генис: Важно и другое. Книга Славенски основывается в значительной степени на письмах Сэлинджера и воспоминаниях его дочери Маргарет.
Владимир Гандельсман: Да, и на этом материале автор пытается проследить, как связаны жизнь писателя и его работа. В этом смысле книга идет по уже проложенным путям предыдущих биографий Яна Хэмилтона и Пола Александера, с той разницей, что в ней нет ни снисходительности, ни извращения фактов, свойственных первым биографиям. Сэлинджер в этой книге выглядит близким родственником своих героев, Холдена Колфилда и его сестер и братьев из семейства Глассов. Он всегда посторонний в вульгарном материалистическом мире, он - духовный пилигрим среди лицемерия и скуки. Славенски пишет, что Сэлинджер, привыкший к непоколебимой уверенности матери в его несомненной одаренности, ожидал той же реакции от других, был нетерпелив и безкомпромиссен с теми, кто в этом сомневался или не разделял его взгляды. Но вот на чем мне бы хотелось остановиться, так это на теме ''Сэлинджер и война''. Этому в книге Славенски уделено много внимания, и это важная тема.
Александр Генис: Мы знаем, что Сэлинджер воевал, но войне почти нет места в его произведениях, хотя она и служит им часто темным фоном.
Владимир Гандельсман: И здесь мы возвращаемся к проблеме памяти и прошлого. С другой стороны, совсем с другой стороны. У ребенка нет прошлого, потому что у него его нет, у взрослого его может не стать, потому что жить с этим прошлым невозможно. И если человек не стреляется и выбирает жизнь, то он не может тащить за собой нечеловеческое: убийства, унижения, грязь, ужас и абсурд войны. Вероятно, можно прийти к буддизму и таким путём.
Александр Генис: За Сэлинджера войну вспомнил его биограф. Несмотря на всю скрытность писателя, Славенски поразительно полно восстановил военную пору в жизни Сэлинджера.
Владимир Гандельсман: Да, Славенски пишет, что трудно назвать кого-то еще из американских писателей, у кого был бы такой тяжёлый опыт войны и сражений. 6 июня 1944 года сержант Сэлинджер в составе отдела контрразведки 12-го пехотного полка 4-й пехотной дивизии участвовал в высадке десанта в Нормандии. Так вот: из 3080 воинов через три недели после высадки осталась треть. Затем было еще страшнее – переход через болотистую местность в Германии, что было, по-видимому, большой военной ошибкой. После этого в полку осталось 563 солдата. Впоследствии Сэлинджер работал с военнопленными, принимал участие в освобождении нескольких концлагерей, в частности, Дахау. Он говорил дочери: ''Ты можешь прожить всю жизнь, но так никогда и не освободиться от запаха жареного человеческого мяса''.
Александр Генис: Не удивительно, что после этого опыта Сэлинджер попал в госпиталь в немецком Нюрнберге...
Владимир Гандельсман: Да, тогда же, в 1946-м году было написано письмо Хемингуэю, в котором Сэлинджер писал, что находится постоянно в подавленном состоянии. Об этом состоянии он упоминает в рассказе (одном из немногих, где он вспоминает войну) ''Дорогой Эсме с любовью – и всякой мерзостью''. Поехала ли у него крыша, как теперь выражаются? Не думаю, - герой рассказа почти не может общаться с людьми, но люди, его окружающие, здоровые мясники, делающие войну, выглядят куда ненормальней. Я думаю, война была для Сэлинджера главным событием на пути к просветлению и ухода от людей.
Александр Генис: Отшельнический период жизни Сэлинджера – самое большое испытание для всякого, кто взялся писать его биографию.
Владимир Гандельсман: Поэтому Славенски посвящает всего несколько коротких глав второй половине жизни Сэлинджера, его добровольному затворничеству в доме в штате Нью-Хэмпшир. Он рассказывает, как его подруга встретила Сэлинджера в библиотеке в Дартмуте в середине 70-х и впоследствии пообедала в его компании, - по ее словам, Сэлинджер говорил, в основном, о вегетарианской диете, медицине и своем саде. После развода со своей второй женой, Клэр Дуглас, с которой он сошелся, когда ей было 16, у него было несколько подруг, из которых самая известная - Джойс Мэйнард. Она оставила мемуары, взбесившие ''правоверных'', где она подтверждала подозрения, что лучше читать Сэлинджера, чем знать его лично. Писал ли он в действительности что-то в своем уединении, как уверял друзей, неизвестно. В заключение можно предположить, что Сэлинджер, наверное, был бы рад, узнав, что его попытки уберечь свою личную жизнь от посторонних глаз увенчались – пока! – успехом. И уж совсем в заключение я хочу загадать вам, Саша, загадку, которую задает маленький мальчик уезжающему на войну солдату в упомянутом мной рассказе ''Эсме с любовью – и всякой мерзостью''. Загадка: ''Что говорит в комнате одна стенка другой?'' Вы помните разгадку?
Александр Генис: Конечно. Она говорит: ''Встретимся на углу''.
Владимир Гандельсман: Точно. Но вот интересно, я задал эту загадку одному умному взрослому человеку, который ответа не знал, и он дал свой ответ: ''Как ты мне надоела!'' Мне кажется, что в какой-то момент от чистого и остроумного первого ответа Сэлинджер пришёл ко второму – и удалился. Невозможно не уважать и не ценить его выбор.
