Интеллектуальный язык эпохи: История идей, история слов. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 192 с. – (Научное приложение. Вып. XCIV).
Ведущая, организующая все размышления тема книги (на самом деле - сборника материалов конференции с тем же названием, устроенной Институтом высших гуманитарных исследований РГГУ и издательством "Новое литературное обозрение" два года назад) – "культурный словарь" эпохи: система идей и слов, в которых каждая эпоха выражает себя и осмысливает своё отношение к миру. И механизмы, посредством которых такой словарь складывается и действует. А ещё – способы его реконструкции: задачи, требующей междисциплинарных усилий и объединяющей филологов, искусствоведов, историков, философов и представителей особого интеллектуального племени - историков идей.
Люди одной культурной эпохи, оказывается, говорят на одном "интеллектуальном языке" (пусть даже и на разных его диалектах), как правило, не подозревая об этом и уж точно не прикладывая для этого специальных усилий. Ими говорит язык, а вместе с ним – унаследованные традиции понимания: ни единого слова, а особенно – терминологически значимого, нельзя произнести без того, чтобы в нём не отозвались все накопленные прежними употреблениями (чужие?!) смыслы.
Характерный для эпохи язык проникает внутрь мысли, определяет, на что именно в предметах своего интереса человек обратит внимание, а что останется для него незамеченным. Такой язык со своим лексиконом и своей грамматикой, показывают нам авторы, направляет ход мысли говорящих на нём ничуть не менее властно, чем язык "естественный". Но если словари естественных языков, по крайней мере значительного их большинства, уже составлены, по крайней мере, более-менее понятно, как это следует делать, то работа над словарями языков культурных по существу только начинается, и о её принципах приходится ещё договариваться.
Природа "культурного словаря" – двойственная. И усилия авторов сборника направлены на то, чтобы выработать принципы для уловления и описания этой двойственности. Тем более, что, как выразился поэт по несколько другому поводу, "водою двоящейся яви" такого рода омывается при своём возникновении всякая мысль, и в этом – если мы хотим эту мысль точно и адекватно понимать - необходимо отдавать себе отчёт. "История идей" как таковых и история слов, в которых идеи выражаются и транслируются – две разных истории, два разных механизма культурной памяти. У этих историй разные скорости; события в них не совпадают, пожалуй, чаще, чем совпадают. Иной раз они могут оказываться принципиально разными в разных культурных ареалах – как показывает Николай Плотников на примере судеб понятия "субъект" в европейской и русской мысли. Во всяком случае, отношения между словами и смыслами здесь - весьма сложные.
Если два представителя разных культурных эпох употребляют одно и то же слово – ну, допустим, "аристократия" - далеко не факт, что они имеют в виду одно и то же (об этом читатель узнает из статьи Андрея Олейникова "Аристократия как означающее"). И наоборот: когда два интеллектуала-новатора – скажем, Михаил Бахтин и его французский тёзка-современник Фуко – говорят вроде бы каждый о своём: Бахтин – о "речевых жанрах" и занимающейся или металингвистике, Фуко – об анализе дискурса – ни один из них не подозревает, что "и то и другое – псевдонимы риторики", старой, доброй, восходящей ещё к самому Аристотелю. Просто "инновационное воззрение на предмет мысли, - пишет Валерий Тюпа, - всегда требует нового или радикально обновлённого слова. Даже будучи полным синонимом в области значений (что, впрочем, бывает редко), новое слово открывает коннотативные шлюзы смыслов".
Возможность видеть это, впрочем, получает только тот, кто стоит за пределами описываемых языковых кругов и видит их извне – как заметил Гумбольдт по поводу языка "естественного", "каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка". Что не отменяет, разумеется, зависимости его собственной речи и мысли от языковых принуждений его эпохи – которая, в свою очередь, может быть в полной мере замечена только носителем другого культурного языка. Не имеем ли мы тут перед собой, однако, чего-то очень напоминающего дурную бесконечность?
Спору нет, сам такой – словесный, словарный, лексикографический - подход к мысли в её историческом существовании – прямое следствие "лингвистического поворота", случившегося с европейской мыслью в первой половине прошлого столетия, очарованности думающих европейцев языком как моделью для видения и понимания всех прочих предметов. Вполне возможно, зависимость между пониманием и языком будет ещё расцеплена – особенно теперь, когда, - как по крайней мере, утверждает Ян Левченко, - "литература как основная фабрика по выработке культурных значений отступила под натиском сложных видов медиа с отчётливой визуальной доминантой". И теоретики следующей культурной эпохи, - для которой такой центральной объяснительной моделью станет что-нибудь другое, скажем, "образ" – представят европейскую интеллектуальную историю совершенно иначе. (Кстати, начатки такого подхода – с "образом" в сердцевине - мы видим уже и в представляемой книге: в работе Нины Сосны "Смутное: Контекст "образного" в развитии феноменологической теории визуального"). Посмотрим, насколько адекватно это у них получится!
Ведущая, организующая все размышления тема книги (на самом деле - сборника материалов конференции с тем же названием, устроенной Институтом высших гуманитарных исследований РГГУ и издательством "Новое литературное обозрение" два года назад) – "культурный словарь" эпохи: система идей и слов, в которых каждая эпоха выражает себя и осмысливает своё отношение к миру. И механизмы, посредством которых такой словарь складывается и действует. А ещё – способы его реконструкции: задачи, требующей междисциплинарных усилий и объединяющей филологов, искусствоведов, историков, философов и представителей особого интеллектуального племени - историков идей.
Люди одной культурной эпохи, оказывается, говорят на одном "интеллектуальном языке" (пусть даже и на разных его диалектах), как правило, не подозревая об этом и уж точно не прикладывая для этого специальных усилий. Ими говорит язык, а вместе с ним – унаследованные традиции понимания: ни единого слова, а особенно – терминологически значимого, нельзя произнести без того, чтобы в нём не отозвались все накопленные прежними употреблениями (чужие?!) смыслы.
Характерный для эпохи язык проникает внутрь мысли, определяет, на что именно в предметах своего интереса человек обратит внимание, а что останется для него незамеченным. Такой язык со своим лексиконом и своей грамматикой, показывают нам авторы, направляет ход мысли говорящих на нём ничуть не менее властно, чем язык "естественный". Но если словари естественных языков, по крайней мере значительного их большинства, уже составлены, по крайней мере, более-менее понятно, как это следует делать, то работа над словарями языков культурных по существу только начинается, и о её принципах приходится ещё договариваться.
Природа "культурного словаря" – двойственная. И усилия авторов сборника направлены на то, чтобы выработать принципы для уловления и описания этой двойственности. Тем более, что, как выразился поэт по несколько другому поводу, "водою двоящейся яви" такого рода омывается при своём возникновении всякая мысль, и в этом – если мы хотим эту мысль точно и адекватно понимать - необходимо отдавать себе отчёт. "История идей" как таковых и история слов, в которых идеи выражаются и транслируются – две разных истории, два разных механизма культурной памяти. У этих историй разные скорости; события в них не совпадают, пожалуй, чаще, чем совпадают. Иной раз они могут оказываться принципиально разными в разных культурных ареалах – как показывает Николай Плотников на примере судеб понятия "субъект" в европейской и русской мысли. Во всяком случае, отношения между словами и смыслами здесь - весьма сложные.
Если два представителя разных культурных эпох употребляют одно и то же слово – ну, допустим, "аристократия" - далеко не факт, что они имеют в виду одно и то же (об этом читатель узнает из статьи Андрея Олейникова "Аристократия как означающее"). И наоборот: когда два интеллектуала-новатора – скажем, Михаил Бахтин и его французский тёзка-современник Фуко – говорят вроде бы каждый о своём: Бахтин – о "речевых жанрах" и занимающейся или металингвистике, Фуко – об анализе дискурса – ни один из них не подозревает, что "и то и другое – псевдонимы риторики", старой, доброй, восходящей ещё к самому Аристотелю. Просто "инновационное воззрение на предмет мысли, - пишет Валерий Тюпа, - всегда требует нового или радикально обновлённого слова. Даже будучи полным синонимом в области значений (что, впрочем, бывает редко), новое слово открывает коннотативные шлюзы смыслов".
Возможность видеть это, впрочем, получает только тот, кто стоит за пределами описываемых языковых кругов и видит их извне – как заметил Гумбольдт по поводу языка "естественного", "каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка". Что не отменяет, разумеется, зависимости его собственной речи и мысли от языковых принуждений его эпохи – которая, в свою очередь, может быть в полной мере замечена только носителем другого культурного языка. Не имеем ли мы тут перед собой, однако, чего-то очень напоминающего дурную бесконечность?
Спору нет, сам такой – словесный, словарный, лексикографический - подход к мысли в её историческом существовании – прямое следствие "лингвистического поворота", случившегося с европейской мыслью в первой половине прошлого столетия, очарованности думающих европейцев языком как моделью для видения и понимания всех прочих предметов. Вполне возможно, зависимость между пониманием и языком будет ещё расцеплена – особенно теперь, когда, - как по крайней мере, утверждает Ян Левченко, - "литература как основная фабрика по выработке культурных значений отступила под натиском сложных видов медиа с отчётливой визуальной доминантой". И теоретики следующей культурной эпохи, - для которой такой центральной объяснительной моделью станет что-нибудь другое, скажем, "образ" – представят европейскую интеллектуальную историю совершенно иначе. (Кстати, начатки такого подхода – с "образом" в сердцевине - мы видим уже и в представляемой книге: в работе Нины Сосны "Смутное: Контекст "образного" в развитии феноменологической теории визуального"). Посмотрим, насколько адекватно это у них получится!
