Диктор: Начнем нашу программу выступлением ветерана Великой Отечественной войны, сотрудника Радиостанции Свобода Михаила Корякова. Как только началась война, он был направлен в Московское военно-инженерное училище, а затем в октябре 1941 года в составе курсантской роты был на фронте, на Волоколамском направлении, в 16-й армии Рокоссовского. Послушайте его выступление на тему ''Чему научила меня война?''. У микрофона - капитан Михаил Коряков.
Михаил Коряков: Чему меня научила война? Вопрос большой, не так-то легко на него ответить. Но как бы ни был труден этот вопрос, надо искать на него ответа. Потому что для нас, людей моего поколения, день 22 июня 1941 года был переломным днем нашей жизни. В тот день мы вступили на новую дорогу, идя по которой, увидели много нового, испытали много горя и много счастья тоже и, разумеется, многому научились.
Дорогой войны я, сибирский парень, прошел от стен Москвы до развалин Дрездена. Я уверен, что многие из нас, прошедших такую дорогу, теперь задумываются над вопросом: чему же меня научила война? Ответ на этот вопрос искать необходимо потому, что, по-моему, только на основе того духовного опыта, который дала нам война, может быть создана лучшая жизнь у нас на родине.
Помню, как 5 октября 1941 года нас, курсантов Московского военно-инженерного училища, подняли по боевой тревоге и перебросили в Волоколамск, на подкрепление 16-й армии Рокоссовского. На реке Ламе у села Яропольца, помню, я стоял часовым у заминированного моста и смотрел, как отступали наши войска. На протяжении многих лет до того нам внушали веру, слепую веру в гений будто бы мудрого и любимого Сталина, говорили нам, что если будет война, то это будет война на чужой территории. Даже и тогда, когда уже началась война, мы в военном училище все еще пели песню:
''Кони сытые бьют копытами,
Встретим мы по-сталински врага''.
Как насмешка, горькая насмешка звучала у меня в ушах эта песня в те дни, когда я стоял на посту у реки Ламы, пропуская отступавшие войска. В те именно дни там, на берегу русской реки, упоминающейся в древнейших летописях, ко мне, как, думаю, ко многим другим, пришло понимание, что никаким Сталиным, никаким, так называемым, руководителям партии и правительства не спасти России, нашей родины, нашей милой отчизны. Теперь эти руководители партии и правительства, тот же Хрущев, к примеру, хотели бы уверить нас, что они вели военную игру, как какой-нибудь гроссмейстер ведет шахматную, в соответствии с задуманным планом, хитроумными ходами и маневрами. Но кто им теперь поверит? Тогда, летом и осенью 1941 года, мы, миллионы пешек-солдат, увидели, что Сталин, сам Сталин был пешкой, не больше чем статистом в той драме, которая разыгралась на полях России. Драма эта не имела героя или, вернее сказать, ее героем был весь народ. Но что такое народ в понимании Сталина или, скажем, того же Хрущева? Ведь Хрущев тоже видит в народе только рабочую силу, только контингент людей, принадлежащих к определенным классифицированным и тарифицированным профессиям.
Но в том-то и состоит, по-моему, главный урок войны, что народ в ней проявил себя не только как резервуар рабочей или солдатской силы, но и как нечто высшее, обладающее не простым, не механическим, а органическим единством. В дни лета и осени 1941 года всем стало ясно, что спасение нашей родины придет не от Сталина, не от большевизма, а от народа. Все зависело от одного - насколько глубоко вошли в толщу народа яды материализма, марксизма, большевизма, насколько исказилась под влиянием этой отравы национальная сущность народа, насколько ослабли в народе те психологические рефлексы, которые выработались в нем за тысячелетнюю его историю. Война показала, что нет, не ослабли. Пониманию народа как чего-то высшего, чем просто сумма двухсот миллионов людей, пониманию народа как целостного организма – вот, чему научила меня война. Недаром мы говорим, что это была Великая Отечественная война. Не партийная, не большевистская, не коммунистическая. Нет - Отечественная война. Не значит ли это, что Отечество для нас выше всякой партии? В конце концов, партия, по самому смыслу этого слова, есть только часть, и нормально ли положение, когда часть господствует над целым?
Диктор: Спасибо, Михаил Михайлович. Вы слушали выступление ветерана Великой Отечественной войны капитана Михаила Корякова.
Иван Толстой: Архивная запись 30-го июня 1961 года. К 70-летию начала Великой отечественной войны. Продолжаем.
Глеб Рар: Две главы в книге Александра Некрича ''1941, 22 июня'' производят особенно сильное впечатление. Глава о том, как Сталин отмахивался от всех и всяких предупреждений, и глава, в которой повествуется о том, как из-за директив того же Сталина Красная армия в первые часы, даже дни войны была парализована. Вот выдержки из главы ''Предупреждения, которыми пренебрегли''.
Диктор: “Советский военный атташе во Франции генерал майор И. А. Суслопаров рассказал автору, что в июле 1940 г. он доложил о дислокации немецких войск как на советско-германской границе, так и в других странах Европы. Информация о подготовке Германией нападения на СССР была получена с другого конца земли, из Токио, от Рихарда Зорге. В конце 1935 г. Зорге создал разведывательную организацию, в которую входили также немец Макс Клаузен, серб Бранко Вукелич и Одзаки Хоцуми, журналист и доверенное лицо премьер министра принца Коноэ.
1 мая 1941 г. Гитлер в беседе с японским послом в Берлине Осима сообщил ему о своем намерении напасть 22 июня на Советский Союз. Одзаки немедленно стало известно об этом. Информация была препровождена Зорге. 12 мая Зорге и Клаузен передали в Москву сообщение, что 150 немецких дивизий сосредоточились на советской границе для атаки по всему фронту 20 июня. 15 мая Зорге уточняет дату нападения – 22 июня.
С 1934 г. в посольстве Соединенных Штатов Америки в Берлине служил в качестве коммерческого атташе Сэм Эдисон Вудс. У Вудса был друг – немец, принадлежавший к антигитлеровской оппозиции.
В августе 1940 г. друг Вудса прислал ему билет в театр. Когда в зале погас свет, он опустил в карман пиджака атташе свернутый листок бумаги. “В главной квартире Гитлера происходили совещания относительно приготовлений для войны против России”. Вудс препроводил информацию в госдепартамент. После утверждения Гитлером директивы № 21 (план “Барбаросса”) все детали этого плана были немедленно сообщены Вудсу. Госдепартамент США имел возможность проверить информацию Вудса
1 марта заместитель государственного секретаря Самнер Уэллес познакомил К. Уманского с материалами, присланными Вудсом. 20 марта Уэллес подтвердил советскому послу сообщение от 1 марта и дополнил рядом других сведений.
31 марта из Белграда в Лондон поступила информация, будто бы Гитлер в беседе с югославским принцем регентом Павлом сообщил ему, что нападение на Советский Союз намечено на 30 июня. 3 апреля Черчилль принял окончательное решение. Стаффорду Криппсу, английскому послу в Москве, было отправлено послание премьера для личной передачи Сталину. 5 апреля Криппс сообщил в Лондон, что нет никакой возможности вручить послание Сталину лично.
19 апреля, спустя две недели после получения послания Черчилля, оно, наконец, вручается, но не Сталину и не Молотову, ибо они всячески уклоняются от встречи с английским послом, а НКИД. Потеряны две бесценные недели.
11 июня И. В. Сталин поставлен в известность, что по указанию из Берлина немецкое посольство должно подготовиться к эвакуации в течение семи дней и что 9 июня там начали сжигать документы”.
Иван Толстой: Звучит отрывок из радиопрограммы 1981 года. Ведущий – Глеб Рар.
Глеб Рар: А теперь в самом сжатом изложении - выдержки из главы “День, когда началась война”.
“В 00 ч. 30 мин. в ночь на 22 июня наркомом обороны наконец-то издана директива о приведении в боевую готовность вооруженных сил (всего 180 мин. остается у войск после предупреждения). В директиве говорилось о возможном внезапном нападении немецких войск. Это нападение может начаться с провокаций. Директива требовала от командующих округами не поддаваться ни на какие провокации, “могущие вызвать крупные осложнения”.
Маршал Малиновский вспоминает: “На уточняющий вопрос, можно ли открывать огонь, если противник вторгнется на нашу территорию, следовал ответ: на провокацию не поддаваться и огня не открывать!”
3 ч. 15 мин. С немецкой стороны начинается артиллерийский огонь. В воздухе немецкие бомбардировщики, по всей советской границе агрессор ведет наступление.
Москва. После издания директивы № 1 нарком обороны начинает звонить по округам, выяснять обстановку. За короткое время Тимошенко четвертый раз звонит в штаб Западного военного округа: “Товарищ Болдин, учтите, никаких действий против немцев без нашего ведома не предпринимать. Ставлю в известность вас и прошу передать Павлову, что товарищ Сталин не разрешает открывать артиллерийский огонь по немцам”. Болдин кричит в трубку: “Как же так? Ведь наши войска вынуждены отступать. Горят города, гибнут люди!”.
В 7 ч. 15 мин. 22 июня нарком обороны издал директиву: открыть активные наступательные действия против врага. Приказывалось всеми силами обрушиться на врага и уничтожить его “там, где он перешел советскую границу”. Но эта же директива не разрешала до особого распоряжения переходить границу.
“Только вечером 22 июня, – пишет маршал Советского Союза М.В. Захаров, – когда на флангах Западного фронта из за глубоких вклинений вражеских танковых групп создалось угрожающее положение, командующие фронтами получили приказ о нанесении глубоких контрударов с целью разгрома основных сил противника и перенесении действий на его территорию”.
Директива приказывала лишь нанести удары авиацией на глубину 100-150 км, разбомбить Кенигсберг и Мемель. Но эта директива была издана слишком поздно. Инициатива была захвачена гитлеровцами. Немецкая авиация еще на рассвете 22 июня начала бомбить советские аэродромы. К полудню 22 июня советская авиация потеряла 1200 самолетов, из них было уничтожено на земле 800.
Положение, сложившееся к исходу первого дня войны, исключало возможность вести наступательные действия. Необходимо было немедленно организовать оборону. Однако в 21 ч. 15 мин. 22 июня нарком обороны отдал военным советам Северо Западного, Западного и Юго-Западного фронтов директиву на наступление. Но этот приказ был абсолютно нереален и невыполним”.
Таковы факты, как их изложил в своей книге ''22 июня 1941'' историк Александр Некрич.
Иван Толстой: Продолжает тему писатель Григорий Свирский. Беседу с ним в нью-йоркской студии ведет Владимир Юрасов.
Григорий Свирский: А затем началась война, попал я в Школу авиационных специалистов.
Владимир Юрасов: ШМАСС?
Григорий Свирский: ШМАСС, да. Был я сперва обучен на моториста, а потом в полку получил специальность стрелка-моториста, потому что стрелков убивали очень часто. Пришлось воевать в Белоруссии, где отступал я от Мозаря до Орла за 125-м полком, о котором вспоминаю с добрым чувством, там было много хороших людей. Затем я попал на фронт, под Волоколамск, во время первого зимнего наступления. Я увидел, как из-за одного населенного пункта, это даже не деревня, а пять обгорелых печей, положили две сибирские дивизии, 30 тысяч солдат, потому что командующий доложил Сталину утром, что деревня взята. А она не была взята.
Затем, после новой перекомплектовки, я был направлен на Волховский фронт, где мне пришлось встретиться с армией генерала Власова, вырвавшейся из окружения. И зрелище этих солдат, брошенных на произвол судьбы, тоже оставило зарубку на сердце на всю жизнь. А потом нас подняли по тревоге и повезли неизвестно куда. Нас привезли на аэродром под Мурманск, бог весть куда - на аэродром Ваенга севернее Мурманска. Это было столпотворение, я никогда не видел столько самолетов на крошечной площадке, потому аэродром этот был срезанная заключенными сопка. Садились и поперек, и вдоль, потому что аэродром непрерывно бомбили. Сколько там побилось при посадке, это ни в сказке сказать, ни пером описать. И мы стали североморцами. Хотя воевали на колесных самолетах над морем, причем над Баренцевым морем, упасть в которое никому не рекомендовалось, потому что вода зимой плюс 4 градуса. По точным подсчетам наших медиков - шесть минут - и паралич сердца. Это, конечно, подкосило наш полк довольно быстро. Потому что аэродром Ваенга защищал Мурманск, где разгружались караваны. До конца войны я был на Северном флоте, но в 1944 году судьба моя изменилась, потому что начала выходить газета ''Североморский летчик''. Меня приказом командующего флотом перевели в эту газету.
Иван Толстой: Рассказывал писатель Григорий Свирский, запись 1975 года. В том же 75-м парижский журнал “Континент” опубликовал статью Абдурахмана Авторханова “Закулисная история пакта Молотов-Риббентроп”. Отрывки из нее читает диктор Свободы.
Диктор: “На рассвете 22 июня 1941 года немецкие самолеты, заправленные советским бензином, начали на широком фронте бомбить советские города. За ними двинулись германские танки, заправленные тем же советским бензином. Под прикрытием этих танков двинулась и германская пехота, которая ела советский хлеб.
В торговле с немцами В. М. Молотов и А. И. Микоян показали себя круглыми банкротами. Конечно, это было банкротство политики самого Сталина. Молотов и Микоян были хотя и усердными, но все-таки только исполнителями воли Сталина. Давно прошли времена, когда со Сталиным можно было дискутировать, его надо было только слушаться. Так и поступили Молотов и Микоян, подписывая договоры с Берлином. Но Сталин за банкротство собственной политики обычно наказывал ее наиболее добросовестных исполнителей. И если после объявления войны головы у Молотова и Микояна уцелели, то только потому, что Сталин потерял собственную в великой панике от первых военных катастроф.
Хрущев засвидетельствовал на ХХ съезде от имени ЦК и всего генералитета, каким героем оказался в тяжелый час прославленный гениальный полководец: “Было бы неправильно забывать, что после первых серьезных неудач и поражений на фронте Сталин думал, что наступил конец. В одной из своих речей, произнесенных в те дни, он сказал: “Все, что создал Ленин, мы потеряли навсегда”. После этого в течение длительного времени Сталин фактически не руководил военными действиями, прекратив делать что-либо вообще.
Он вернулся к активному руководству только после того как несколько активных членов Политбюро посетили его и сказали, что необходимо немедленно предпринять определенные шаги, чтобы улучшить положение.
(Хрущев, речь на закрытом заседании ХХ съезда КПСС, страница 32).
Ведь этим дезертирством Сталина объясняется тот факт, что первым председателем ставки Главного командования вооруженных сил СССР, переименованного потом в Верховное главнокомандование, был не председатель правительства Сталин, а нарком обороны маршал Тимошенко.
(“История Великой Отечественной войны”, том второй, страница 21).
В своих мемуарах, опубликованных сразу после свержения Хрущева, бывший советский посол в Лондоне Майский писал:
“Наступил второй день войны, из Москвы не было ни звука. Наступил третий, четвертый день войны. Москва продолжала молчать. Я с нетерпением ожидал каких-либо указаний от советского правительства и, прежде всего, о том, готовить ли мне в Лондоне почву для заключения формального англо-советского военного союза. Но ни Молотов, ни Сталин не подавали никаких признаков жизни. Тогда я не знал, что с момента нападения Германии Сталин заперся, никого не видел и не принимал никакого участия в решении государственных дел. Именно в силу этого 22 июня по радио выступил Молотов, а не Сталин, и советские послы за границей в столь критический момент не получали никаких директив из центра”.
(Журнал ''Новый мир'', номер 2, 1965 год).
По существу, это дезертирство Сталина подтвердил и такой его великий энтузиаст, как Чаковский в ''Блокаде'' (1971 год).
“Вот этого бога-дезертира его соратники насилу притащили к микрофону только через две недели, 3 июля 1941 года. Тогда все заметили, что Сталин не только назвал советских граждан впервые в своей жизни словами ''сестры и братья'', но и голос у него дрожал, обрывался. Люди думали, что он дрожит за родину, но выяснилось, что он дрожал за себя. Однако на протяжении войны великолепно действует партийно-полицейская машина, созданная Сталиным. Действует даже в те первые месяцы войны, когда сам Сталин бездействует из-за полной деморализации и паники. Эту партийно-полицейскую машину составляли по партийной линии аппарат ЦК во главе с Маленковым, его формальные руководящие, фактически исполнительные органы Политбюро и Оргбюро, местные органы аппарата ЦК ВКП(б), райкомы, горкомы, крайкомы, обкомы и центральные комитеты союзных республик. По полицейской линии - НКВД во главе с Берия и его местные органы, особые отделы армии, СМЕРШ и его сеть, заградительные отряды на фронтах, чекистские войска в тылу, военно-прокурорская и военно-судебная сеть в армии и в тылу, сеть концлагерей. Важно отметить, что в той же мере, в какой эта машина начала эффективно организовывать оборону страны, а армия оказывать упорное сопротивление немцам, к Сталину начало постепенно возвращаться мужество полководца. Накануне решающих наступлений немцев на Ленинград и Москву он все еще спрашивал маршала Жукова: “Удержим ли мы Ленинград и Москву?”. Сам он собирался эвакуироваться в Куйбышев. По свидетельству его дочери Светланы Аллилуевой, в Куйбышеве здание обкома партии было срочно приспособлено под жилой дом для Сталина. Туда же были эвакуированы: ЦК во главе с секретарем ЦК Андреевым и Совнарком во главе с председателем Госплана и заместителем председателя Совнаркома Вознесенским. Жуков заверил паникера Сталина, что ни Москва, ни Ленинград не будут сданы немцам. Остановка немцев под Ленинградом и их разгром под Москвой подтвердили правоту Жукова. Политбюро предложил Сталину 7 ноября 1941 года выступить перед парадом Красной армии в день 24 годовщины Октябрьской революции. Что Сталин принял это предложение не без колебания, свидетельствуют воспоминания маршала Буденного об этом параде. Он рассказывает, что Сталин вызвал его и других лиц, ответственных за оборону Москвы, и допрашивал их, гарантируют ли они, что немецкие самолеты не будут допущены до Красной площади в день праздника. Получив заверения в этом, Сталин выступил. Это выступление имело выдающееся значение для морального подъема армии, партии и народа. Заодно Сталин реабилитировал этой речью и себя – вождь-дезертир вернулся в строй”.
Иван Толстой: Отрывки из статьи Абдурахмана Авторханова в дикторском чтении. Запись 1975 года.
К 70-летию начала Великой отечественной войны. По архивным записям Радио Свобода.
Письмо генерала Петра Григоренко 1967-го года в редакцию журнала “Вопросы истории КПСС”, которое не было напечатано, и появилось впоследствии на Западе. Читает диктор Юлиан Панич.
Юлиан Панич: Но вернемся к генералу Григоренко. Дадим еще несколько кратких сжатых выдержек из его письма в редакцию журнала ''Вопросы истории КПСС'', которое журнал не напечатал, но которое было опубликовано впоследствии на Западе.
“Наш народ жестоко поплатился за то, что отдал на растерзание сталинско-бериевским заплечных дел мастерам свои ценнейшие кадры, своих лучших сынов. Колоссальные, ни с чем не сравнимые потери, затронувшие каждую семью, - результат, прежде всего, той страшной чистки, которая была проведена среди руководящих кадров во всех областях нашей государственной и общественной жизни.
Кто чуть-чуть представляет себе войну, тот должен понять, какой действительный героизм был нужен, чтобы быстро опомниться от потрясающей внезапности и разрушительности вражеского удара, и не разбежаться в панике, не поднять руки, а вступить в бой с танками, имея в руках трехлинейную винтовку и ручные противопехотные гранаты. Москва только через 6 часов после начала гитлеровской агрессии дала, наконец, разрешение на открытие огня, а войска (какая "недисциплинированность"), открыли его сразу, как только увидели врага. Cолдат открывал огонь по танкам из винтовки - бронебойной пулей. Если не было бронебойной, использовал обычную, ведя огонь по смотровым щелям.
Он подрывал танк связкой ручных гранат или поджигал его, бросая ему на жалюзи бутылку с бензином и, чаще всего, платил за это жизнью. Из этой солдатской инициативы родилась идея ручной противотанковой гранаты и бутылки с зажигательной смесью.
Не мог смириться солдат с безнаказанностью вражеской авиации. Он снимает колесо с повозки и пристраивает на него станковый пулемет, создавая таким образом, "зенитное сооружение" с круговым обстрелом.
Артиллеристы, потеряв тяговую силу, тащили уцелевшую материальную часть на себе, отбивали тягачами орудия и минометы у врага - и дрались до последнего снаряда, до последнего патрона, до последней гранаты. Но их поставили в условия, исключавшие возможность эффективного сопротивления.
А танкисты! Добровольно на костер шли во имя РОДИНЫ! наши танки старых конструкций (как, впрочем, и германские того времени) очень легко загорались. Следовало в темное время суток занимать выгодные рубежи, и, окопав, и хорошо замаскировав свои машины, встречать открыто движущиеся танки и пехоту противника огнем танков с места, из укрытия.
Но Москва требовала "танковых контрударов и контратак". И вот наши танковые лавы выходили прямо навстречу шквалу огня ничем не подавленных танков и артиллерии противника.
Иностранные исследователи опыта минувшей войны приходят к выводу, что при потерях, близких к 25%, танковая атака захлебывается, и уцелевшие танки отходят. Советские же танкисты продолжали атаковать, пока оставалась хоть одна машина.
Вот какие люди встретили внезапный удар враг. Этим бы людям да хоть немного разумного руководства!
Ничего этого, к сожалению, не было. Москва, очнувшись от первого психического потрясения, продолжала свирепствовать. Войска, выдвигаемые из тыла, на закрытие брешей, получали распоряжение "расстреливать предателей, открывших фронт врагу". И вот, героев, беззаветно сопротивлявшихся врагу и с трудом прорвавшихся к своим, - встречали расстрелами. А на следующий день, те, кто расстреливал, сами попадали в окружение и в дальнейшем их могла ожидать судьба расстрелянных ими вчера.
Тех, кто уцелел, в покое не оставили. Основная их масса прошла через лагеря и штрафные части.
Даже возглавлявший героическую оборону Брестской крепости майор Гаврилов был освобожден из лагерей только после XX съезда партии. Сталин и его окружение с первых дней войны и до ее последних часов были озабочены больше всего отысканием "козлов отпущения" и уничтожением или приведением к молчанию живых свидетелей трагических событий начала войны”.
Иван Толстой: Письмо генерала Григоренко в чтении Юлиана Панича. А теперь – отрывок из книги Михаила Геллера и Александра Некрича “Утопия у власти”. Отрывки из главы “Война 41-45 годов”.
Диктор: “В итоге трехнедельных боев гитлеровские войска продвинулись на 300-600 км в глубину советской территории. Они заняли Латвию, Литву, Белоруссию, правобережную Украину и почти всю Молдавию. Такого ужасного состояния Россия не переживала со времени вторжения Наполеона. Царские генералы времен Первой мировой войны, которых советская историография упрекает в бездарности, никогда не несли столь сокрушительных поражений.
8 августа немцы форсировали Днепр между Киевом и Кременчугом. Упорные бои продолжались полтора месяца. Командующий Юго-Западным направлением С. М. Буденный запросил у Ставки разрешения оставить Киев и Киевский укрепленный район и отвести войска с Днепра на р. Псел. Ставка не согласилась. В результате четыре советских армии были окружены немцами, частью уничтожены и частью пленены. По одной из версий командующий Юго-Западным фронтом генерал М. П. Кирпонос покончил самоубийством.
Не полагается, чтобы командующий советской армией сам ушел из жизни. Поэтому в сентябрьском номере за 64 год ''Военно-исторического журнала'' была опубликована статья без подписи ''Правда о гибели генерала Кирпоноса'', в которой утверждается, что Кирпонос умер от ран, оказывавшихся смертельными”.
Юрий Шлиппе: В правильности версии самоубийства генерала Кирпоноса убежден, кстати, и Петр Григоренко. Приведем отрывок из нашей с ним беседы.
Петр Григоренко: По моим данным, покончил, и мне лично об этом говорил человек, который лучше других должен был знать это - Иван Христофорович Багранян, который там, в Киевском военном округе был начальником оперативного управления.
Юрий Шлиппе: Маршал Советского Союза, который скончался в 1982 году?
Петр Григоренко: Да. Он был в этом Киевском особом военном округе начальником оперативного управления. В то время, когда танки немецкие вышли на штаб фронта Багранян находился в войсках, его командировали в связи с крушением на фронте. Разъехались многие из штаба, разосланы были, в том числе Багранян в один из корпусов был послан, поэтому он с войсками оказался и с войсками выходил из этого окружения. А Кирпонос был в штабе фронта, когда пришли немецкие танки, на штаб фронта наскочили, он был тяжело ранен уже до этого и он застрелился. Сам не видел Багранян, конечно, но ему рассказывали люди, с которыми он вместе служил. Он покончил самоубийством, начальник штаба Тупиков, начальник разведки Бондарев. Там много людей покончили с собой, потому что выхода никакого не было - либо в плен, либо кончать с собой.
Юрий Шлиппе: Так говорил Петр Григоренко, бывший советский генерал и военный ученый в беседе, которую мы вели с ним в Нью-Йорке в начале 1983 года.
Иван Толстой: Беседу с генералом Григоренко вел Юрий Шлиппе (Мельников). А как воевал писатель Виктор Некрасов?
Виктор Некрасов: Первую зиму я провел командиром взвода запасного саперного батальона в крохотной деревушке Пичуга на берегу Волги, севернее Сталинграда. Туда мы пришли пешком из-под Ростова и остались на всю зиму. Учили солдат тому, чего и сами не знали. Настоящий тол и взрыватель я впервые увидел уже в Сталинграде через год. На весь батальон, а в нем было около тысячи человек, была одна боевая винтовка. На стрельбах (за всю зиму) каждому бойцу полагалось по одному патрону. Окопы (предмет этот у нас назывался “укрепления и фортификации”) в насквозь промерзшем грунте копали деревенскими лопатами. Из восьми учебных часов четыре, а то и шесть полагалось проводить на воздухе – в наступлении, в разведке, в охранении этих самых “фортификаций”. Морозы были 40-градусные, а так как белья у солдат не было, я забирал у хозяйки (она была почтальоном) все газеты и бойцы заворачивали в них свои чресла. К весне весь рядовой состав был отправлен на Крымский полуостров и там полег костьми. Мы же, офицеры, отправлены в боевые части полковыми инженерами.
Все виды мин и других заграждений я видел только на картинках. В апреле 1942 года наш полк выступил из станицы Серафимович, где формировался, на фронт. Мы продефилировали по главной улице с развернутым знаменем. Направо и налево от знаменосца шагали два так называемых “ассистента” с учебными (дырки в стволах) винтовками на плечах. Дальше - “C места песню! Строевым!” - весь полк (хотите - верьте, хотите – нет) с палками вместо винтовок. Вот так - с палками на плечах. Бабы ревели: “И вот так вот вы на немцев - с палками?!”. А полковая артиллерия была бревна на колесах от подвод, которые тащили четыре полковые клячи. Кто мог это придумать - один Аллах ведает. А оружие, настоящее оружие (офицеры - пистолеты ТТ, тоже первый раз в жизни, бойцы - винтовки образца 1891 года) получили за неделю до начала боевых действий под Терновой возле Харькова. Учебных стрельб, само собой, не было, разобрать винтовку умели только командиры роты из кадровиков, попавшие к нам из госпиталей. Так началось знаменитое Тимошенковское наступление на Харьков в мае 1942 года. Чем кончился Сталинград - тоже известно. И вот это-то - от палок до трехсот тридцати пленных паулюсской армии (армии генерала Паулюса – Ив.Т) - очень на всех нас подействовало и внушило веру, ту самую, о которой я уже писал.
Иван Толстой: Виктор Некрасов. Запись 6 апреля 1977 года. В нашей лондонской студии историк Федор Вишняков (настоящие имя и фамилия Тибор Самуэли) на протяжении многих месяцев рассказывал об истории органов государственной безопасности. НКВД и война.
Диктор: Прослушайте беседу из серии “История органов государственной безопасности СССР”. У микрофона автор беседы Федор Вишняков.
Федор Вишняков: Как я указывал в последних своих беседах, с началом советско-германской войны перед органами госбезопасности стало множество новых, чрезвычайно ответственных задач. В первую очередь - массовые аресты подозрительных советских граждан, а также физическое истребление заключенных в тюрьмах и лагерях на оккупированной территории, которых не удалось вовремя эвакуировать. Для этого были созданы различные истребительные батальоны и заградительные отряды. В начале эти части использовались главным образом для поимки, а часто и для расстрела на месте советских воинов, вырвавшихся из германского окружения. Виновникам этих окружений, этих котлов, в которые попадали неподготовленные советские части, было, конечно, советское правительство и Большевистская партия. Но партия приняла на вооружение бесчеловечный принцип: любой попавший в плен, или даже в окружение, является изменником родины. Ну, раз изменник, то должен понести заслуженное наказание. НКВД сыграло решающую роль и в организации партизанского движения в тылу немцев на оккупированной территории. Создание партизанского движения происходило не совсем так, как это обычно изображается в книгах в Советском Союзе. Характерно, что в большинстве оккупированных территорий страны организация партизанского движения была поручена непосредственно органам Наркомвнутдела. В Белоруссии, например, руководителям партизанского движения официально был комиссар госбезопасности Цанава, народный комиссар внутренних дел.
Иван Толстой: В 2004 году мы записали беседу с профессором Олегом Будницким. Как, с вашей точки зрения, можно ли было бы победить без стольких жертв?
Олег Будницкий: Без стольких жертв победить, вероятно, было можно, хотя история сослагательного наклонения не знает. Но я вам хочу сказать одну, очень грустную вещь, несмотря на то, что мы всячески стремимся задним числом историю переосмыслить и как бы переписать, чтобы она пошла как-то лучше. Трудно представить себе, чтобы жертв было мало. И вот, почему. Увы, для этого были некоторые объективные причины и обстоятельства. Кроме ошибок, просчетов, попыток атаковать противника, вторгшегося неоднократных… Я недавно перечитывал дневник Франца Гальдера, начальника Генерального штаба сухопутных сил германских, и он все удивлялся, почему русские так упорно атакуют эти войска и не уходят в оборону, что было бы логичнее, что принесло бы нам меньшие потери и, соответственно, большие потери германским войскам. Но понимаете, существует один из самых больших мифов - это миф о мощи Красной армии. Большая армия - не обязательно мощная и умела армия, к сожалению. Ведь эта огромная армия была создана очень быстро, она выросла в разы за очень короткий период времени, с 1939-го по 1941-й год. И численный рост армии не успевал за ее обучением, подготовкой и вооружением. Представьте себе, что я, чтобы не быть голословным, приведу некоторые цифры. Только в первой половине 41-го года численность армии выросла более чем на миллион человек, и составила армия накануне войны 5 миллионов 373 тысячи человек, не считая тех, кто был уже призван, но еще не дошел до своих частей. А теперь у меня возникает естественный вопрос: а каково было качество руководства этими людьми? Ведь такое стремительное увеличение армии требует огромного количества квалифицированных военачальников всех звеньев, от самых младших до высших. Подготовить их не так просто, это не делается мгновенно, для этого требуются годы, для этого требуются преподаватели, для этого требуется, чтобы был какой-то опыт у этих преподавателей и у тех людей, которые командуют людьми. Всем нам известно о репрессиях, которые унесли достаточно большое количество жизней квалифицированных военачальников, но даже если допустить, что этих репрессий не было бы, все равно дефицит командных кадров был просто чудовищным. На 1 июня 1940 года в стране действовало 19 военных академий, 10 военных факультетов при гражданских вузах, семь высших военно-морских училищ, более 200 военных училищ, включая морские и авиационные. Однако уже на 1 января 1941 года высшее военное образование имели 7 процентов командиров, среднее - 56. То есть, половина командиров не имела специального военного образования. Вообще потери последующие среди командиров были просто чудовищные: офицеров погибло более миллиона человек за годы войны. Погибло, попало в плен или пропало без вести. Это одна сторона медали. Другая сторона - мы плохо себе представляем, что война СССР и Германии была войной все-таки крестьянской страны против страны урбанизированной и индустриальной. По переписи 1939 года у нас было 67 процентов сельского населения. Это достаточно много. Причем, в городах примерно две трети населения были люди, недавно пришедшие из деревни. Ничего не хочу сказать плохого о сельских жителях, они вынесли на себе всю тяжесть войны, но это немножко другая цивилизация, это другое отношение к технике, это другие умения и навыки, скажем так. Еще Бисмарк заметил по поводу Австро-прусской войны, что эту войну выиграл прусский учитель. Хотя вот мы говорим, что у нас была культурная революция, что была всеобщая грамотность, и так далее. Но на самом деле уровень грамотности, уровень образования был не очень высок. Это тоже один из мифов советской пропаганды. Смотрите, перепись 1939 года. На тысячу населения приходилось 6 человек с высшим образование, 77 с незаконченным средним и незаконченным высшим, включая неполное среднее. Меньше 10 процентов населения страны имело высшее, среднее и неполное среднее образование. В 1940 году, среди призванных на действительную воинскую службу, лица с полным средним и высшим образованием составляли 10 процентов, с неполным - от 6 классов и выше – 65 процентов, значит, четверть всех военнослужащих это были люди с образованием ниже 6 классов. И дальше, по ходу призыва, это положение только ухудшалось.
За годы войны, чтобы вы представили себе масштабы, было призвано двадцать семь с половиной миллионов человек, причем, как правило, это были люди старших возрастов, то есть по определению менее грамотные, чем те, кто уже учился при советской власти в 30-е годы. Соответственно, если уровень грамотности и подготовки населения в целом такой, такой же он соответственно и в армии, и это сказывается и в понимании тактических вещей, и в обращении с техникой, и во многом другом. Я отнюдь не стремлюсь оправдать те огромные потери, очень часто необоснованные, которые были понесены, особенно в 1941 году. Чудовищные были просто потери, объяснявшиеся нередко просчетами, прежде всего, высшего командования и лично Сталина. Помните, в мемуарах Жукова есть знаменитая сцена, когда он сказал: как это, оставить столицу советской Украины Киев. В результате колоссальный котел и более 600 тысяч потерянных солдат и офицеров убитых и захваченных в плен. Колоссальный просчет, и трудно себе представить в нормальной, свободной стране, чтобы после этого вождь остался у руля. Ну, нас была немножко другая система.
Иван Толстой: Мне хотелось закончить эту программу стихотворением ленинградского журналиста Юрия Голубенского. Эти стихи также прозвучали в передаче 2008 года.
Мне снился бой, тяжелый долгий бой,
Гремели танки, били минометы.
Мне снилось, что склонился надо мной
Нестроевик из похоронной роты.
Дивизия ушла вперед уже,
Над арьергардом тают клубы пыли,
Остался только я на рубеже,
В чужой земле меня навек забыли.
Мне снился город, где в гранитный берег
Колотится ломающийся лед,
Мне снилась мать, она еще не верит,
И девушка, она уже не ждет.
Мне снилось, что проходят эшелоны
Вдоль перелесков, пашен и лугов
И что поют слепые по вагонам
Про чью-то легендарную любовь.
Мне снилось, что распутицу кляня,
Мои друзья домой, в Россию, едут,
Мне снился дом, в который без меня
Они войдут отпраздновать победу.
Они войдут в него, смеясь, гурьбой,
Забыв о том, что с ними нет кого-то,
Мне снился бой, тяжелый долгий бой,
Гремели танки, били минометы.
