19 июня стало известно о смерти вдовы академика Андрея Сахарова Елены Боннэр. Она скончалась 18 июня в Бостоне. Елене Георгиевне Боннэр было 88 лет. По завещанию Елены Георгивне, урна с ее прахом будет захоронена на Востряковском кладбище в Москве рядом с могилами мужа, матери и отца.
О Елене Георгивне Боннэр вспоминает известный правозащитник Владимир Буковский:
– Мы с ней познакомились в 1970 году, в одно время с Андреем Дмитриевичем. Я только освободился из лагеря и впервые их увидел. Они тогда еще не были супругами, в основном общались, встречались у судов над нашими друзьями. На суды, как правило, нас не пускали, туда пускали только избранную публику, а мы у судов стояли и ждали решений, известий. Сахарова какое-то время туда пускали, еще по инерции, как академика, трижды Героя соцтруда, – а нас нет. Вот во время этого общения у судов – там я с ней, собственно говоря, и познакомился.
Потом был "самолетный процесс" 1970 года, это известное "самолетное" дело. Группа отказников-евреев была арестована якобы за попытку угона самолета, В этом деле наиболее заметной фигурой был мой старинный приятель Эдик Кузнецов. А Люся с ним дружила, и в какой-то момент записалась к нему теткой в дело, потому что у него не было родственников, отец погиб на фронте, мать была тяжело больная, не двигалась, а надо было, чтобы кто-то из родственников мог сходить на свидание и так далее. И когда она записалась, ее пускали. Я эту ситуацию никогда не забуду: дело идет в Ленинграде при закрытых дверях, и единственный человек, которого пускают в зал, – это Люся. Ее предупредили гэбэшники: если она будет какую-то информацию передавать, то ее пускать не будут. И наша задача была – придумать систему, как незаметно эту информацию получать в Питере, доставлять в Москву, уже ко мне, а я ее должен был давать иностранным корреспондентам, чтобы все это было гласно, чтобы люди знали, что происходит. Вот это была очень сложная операция, но удачная, мы не попались. Потом по этому делу двоих приговорили к смертной казни, и кассационные слушания были в Москве. Вот тут мы все как раз и встретились, вся эта цепочка. Плюс много других общих знакомых. И Сахаров приходил на этот кассационный процесс. И вот они вдвоем ходили в зал: она как тетка Кузнецова, а он – как пока что академик и трижды Герой. И на этом процессе, как я понимаю, они и подружились.
С тех пор я их и знал довольно плотно – до своего ареста в 1971 году. А потом был большой перерыв, с 1971-го по начало 80-х, когда я никого из них не мог видеть. И только уже когда ее стали пускать на операции на Запад (у нее были сложные операции на глазах, на сердце и так далее), вот тут я ее смог иногда видеть. Конечно, по окончании СССР мы с ней уже довольно плотно общались и часто виделись. Особенно после начала первой чеченской войны, поскольку и она, и я очень резко, негативно отнеслись к этой войне и оказались чуть ли не единственными в правозащитном движении, кто открыто и достаточно громко против этой войны протестовал.
Последний раз я ее видел в ноябре прошлого года, когда был в Бостоне по своим делам. Она, несмотря на тяжелейшие болезни и массу проблем с сердцем и с глазами, все равно оставалась невероятно активной, невероятно живой, у нее оставался очень ясный, острый ум. Она меня поразила тем, насколько она в курсе все новостей, событий, слухов и так далее, насколько она за всем этим следит, живо реагирует, болезненно – на все события внутри России. Мы с ней писали много общих протестов и даже в какой-то момент подписывали обращение к президенту Бушу по поводу Чечни. Так что общения под конец было довольного много.
– Вклад Елены Боннэр в создание правозащитного движения, в становление современной России, наверное, трудно недооценить?
– Ну, правозащитное движение к тому моменту, когда она и Сахаров к нему присоединились, уже возникло. Так что в создании его они особого участия принять не могли. Но очень много сделали, и, конечно, мы понимаем, насколько все-таки фигура Сахарова была важна в то время. Особенно как представителя этого движения, которого знали и которого Западу было легче цитировать, скажем так. И она, конечно, была всегда при этом и всячески этому способствовала. После смерти Андрея Дмитриевича, конечно, ее забота была – издание всех его работ, утверждение его имени и прочее. Но при этом она свою собственную активность никак не снижала и, как я уже сказал, практически до самой смерти продолжала реагировать и следить за всеми событиями.
– Елена Боннэр оставалась главной хранительницей наследия Андрея Сахарова. Наверное, очень важно, чтобы это дело продолжалось.
– Да, конечно. И, по счастью, ей удалось невероятным и усилиями и создать Музей Сахарова в Москве, и обеспечить его, и сделать так, чтобы он функционировал, – это все было очень непросто и стоило ей много сил и крови. Но это все-таки теперь стоит и, я надеюсь, никуда не денется. Конечно, ее забота была прежде всего сохранить правду о своем покойном муже, поскольку всегда после смерти заметных людей начинается фальсификация, каждая общественная сторона пытается себе присвоить этот авторитет. В общем, это довольно хлопотная работа, с которой она, в общем, вполне успешно занималась. В общем, она была человек незаурядный. Не забывайте, что она прошла всю войну, что она была ранена, контужена. И при этом до конца, до 88 лет оставаться столь активной в общественных делах – это большая редкость.
О Елене Георгивне Боннэр вспоминает известный правозащитник Владимир Буковский:
– Мы с ней познакомились в 1970 году, в одно время с Андреем Дмитриевичем. Я только освободился из лагеря и впервые их увидел. Они тогда еще не были супругами, в основном общались, встречались у судов над нашими друзьями. На суды, как правило, нас не пускали, туда пускали только избранную публику, а мы у судов стояли и ждали решений, известий. Сахарова какое-то время туда пускали, еще по инерции, как академика, трижды Героя соцтруда, – а нас нет. Вот во время этого общения у судов – там я с ней, собственно говоря, и познакомился.
Потом был "самолетный процесс" 1970 года, это известное "самолетное" дело. Группа отказников-евреев была арестована якобы за попытку угона самолета, В этом деле наиболее заметной фигурой был мой старинный приятель Эдик Кузнецов. А Люся с ним дружила, и в какой-то момент записалась к нему теткой в дело, потому что у него не было родственников, отец погиб на фронте, мать была тяжело больная, не двигалась, а надо было, чтобы кто-то из родственников мог сходить на свидание и так далее. И когда она записалась, ее пускали. Я эту ситуацию никогда не забуду: дело идет в Ленинграде при закрытых дверях, и единственный человек, которого пускают в зал, – это Люся. Ее предупредили гэбэшники: если она будет какую-то информацию передавать, то ее пускать не будут. И наша задача была – придумать систему, как незаметно эту информацию получать в Питере, доставлять в Москву, уже ко мне, а я ее должен был давать иностранным корреспондентам, чтобы все это было гласно, чтобы люди знали, что происходит. Вот это была очень сложная операция, но удачная, мы не попались. Потом по этому делу двоих приговорили к смертной казни, и кассационные слушания были в Москве. Вот тут мы все как раз и встретились, вся эта цепочка. Плюс много других общих знакомых. И Сахаров приходил на этот кассационный процесс. И вот они вдвоем ходили в зал: она как тетка Кузнецова, а он – как пока что академик и трижды Герой. И на этом процессе, как я понимаю, они и подружились.
Она, несмотря на тяжелейшие болезни и массу проблем с сердцем и с глазами, все равно оставалась невероятно активной, невероятно живой, у нее оставался очень ясный, острый ум
Последний раз я ее видел в ноябре прошлого года, когда был в Бостоне по своим делам. Она, несмотря на тяжелейшие болезни и массу проблем с сердцем и с глазами, все равно оставалась невероятно активной, невероятно живой, у нее оставался очень ясный, острый ум. Она меня поразила тем, насколько она в курсе все новостей, событий, слухов и так далее, насколько она за всем этим следит, живо реагирует, болезненно – на все события внутри России. Мы с ней писали много общих протестов и даже в какой-то момент подписывали обращение к президенту Бушу по поводу Чечни. Так что общения под конец было довольного много.
– Вклад Елены Боннэр в создание правозащитного движения, в становление современной России, наверное, трудно недооценить?
– Ну, правозащитное движение к тому моменту, когда она и Сахаров к нему присоединились, уже возникло. Так что в создании его они особого участия принять не могли. Но очень много сделали, и, конечно, мы понимаем, насколько все-таки фигура Сахарова была важна в то время. Особенно как представителя этого движения, которого знали и которого Западу было легче цитировать, скажем так. И она, конечно, была всегда при этом и всячески этому способствовала. После смерти Андрея Дмитриевича, конечно, ее забота была – издание всех его работ, утверждение его имени и прочее. Но при этом она свою собственную активность никак не снижала и, как я уже сказал, практически до самой смерти продолжала реагировать и следить за всеми событиями.
– Елена Боннэр оставалась главной хранительницей наследия Андрея Сахарова. Наверное, очень важно, чтобы это дело продолжалось.
– Да, конечно. И, по счастью, ей удалось невероятным и усилиями и создать Музей Сахарова в Москве, и обеспечить его, и сделать так, чтобы он функционировал, – это все было очень непросто и стоило ей много сил и крови. Но это все-таки теперь стоит и, я надеюсь, никуда не денется. Конечно, ее забота была прежде всего сохранить правду о своем покойном муже, поскольку всегда после смерти заметных людей начинается фальсификация, каждая общественная сторона пытается себе присвоить этот авторитет. В общем, это довольно хлопотная работа, с которой она, в общем, вполне успешно занималась. В общем, она была человек незаурядный. Не забывайте, что она прошла всю войну, что она была ранена, контужена. И при этом до конца, до 88 лет оставаться столь активной в общественных делах – это большая редкость.
