Владимир Мартынов. Автоархеология (1952-1972). – М.: Издательский дом "Классика-ХХI", 2011. – 240 с.
Перед нами, конечно, не столько автоархеология (хотя формально – именно она, тем более, что, кажется, этот термин для автора принципиален), сколько - автоонтология. Точнее, персональная онтология. "Раскапывание" и реконструкция траектории, по которой – с шести до двадцати шести лет - развивались личные отношения автора с бытием (он сам говорит – с Реальностью) и видение им положения в бытии человека.
По сути, это - о том же, о чём и все прочие, уже известные заинтересованному читателю книги Владимира Мартынова: "Конец времени композиторов", "Зона Opus Posth, или Рождение новой реальности", "Казус Vita Nova", "Пёстрые прутья Иакова", "Время Алисы". О том, как устроено бытие, как развивается (в основном западная, евроатлантическая) культура и каковы в свете этого задачи живущего в этой культуре человека. Только с новой точки зрения: на сей раз Мартынов – чьи предыдущие книги, мы помним, тоже изобиловали автоархеологическими экскурсами – систематически, от самых истоков прослеживает, как складывалась его собственное онтологическое чувство – основа всех концепций. Выстраивает его формирование в жёсткую линию, основная черта которой, глядя извне – изрядная заданность, едва ли не предопределённость.
Мартынов вовлекает в рассуждение глубоко личные смыслы – однако собственная персона интересует его здесь ровно в той мере, в какой ей случилось стать проводником надперсональных смыслов. По крайней мере, смыслов, в надперсональности (следовательно, и общезначимости) которых автор совершенно уверен.
Личная история всякого человека, по Мартынову, прежде всего и по существу онтологична. Биографические события как таковые лишь "обращивают" этот костяк, дают возможность прочувствовать его на свой единственный лад. Но стадии здесь, убеждён Мартынов - универсальны. Это – детское пребывание в полноте реальности, отроческое из неё выпадение (и начало попыток овладения ею – извне), юношеский бунт против реальности, молодое присматривание к ней – опять же извне. А вот дальше… Об этом речи (пока?) нет. Может быть, в личной биографии Мартынова следующие этапы ещё не отодвинулись от автора-наблюдателя достаточно далеко, чтобы их можно было оценить, да просто воспринять как целое.
Рассказанную здесь историю я бы назвала историей откровений - вспышек понимания, которые случались с автором в определённых точках его биографии под влиянием как бы случайных впечатлений и событий (типа мотылька, залетевшего в разрушенный монастырь) и всякий раз оказывались прозрениями в неслучайное. Это – история отношений с бытием в эпоху его (если не общечеловеческого, то во всяком случае общеевроатлантического) "выстывания", в эпоху катастрофического оскудения бытийного потенциала и бытийной восприимчивости всех форм (нашей) культуры. Всё, что произошло с мальчиком Володей Мартыновым на самых глубоких, принципиальных уровнях – то, как складывались его интересы, какие он выбирал себе объекты внимания и поводы для волнения, его дружбы и его любови – всё определялось именно этим. Большой онтологической матрицей, в которой приходилось жить с начала пятидесятых до начала семидесятых годов ХХ века.
Почему именно эти двадцать лет – с шести до двадцати шести? Потому, что между этими двумя датами – принадлежащими, по мысли автора, двум принципиально разным онтологическим эпохам – уместились все отношения Владимира Мартынова с поэзией: от первых детских стихов до ясного понимания того, почему стихи больше писать не стоит. Поэзия взята здесь как существенный инструмент отношений с бытием – по крайней мере, такой она была в ныне иссякающую (по Мартынову, уже иссякшую) словесную, логоцентричную, "грамматическую" эпоху. Собственно, основной текст "Автоархеологии" позиционируется как "комментарий к книге № 55". Чем бы ни были предыдущие 54 книги, 55-я – мы найдём её в конце комментирующего текста – состоит из стихотворений, написанных Мартыновым с 1952 по 1972 год.
Ведущая потребность человека, в какой бы культуре тот ни жил – это, по Мартынову, потребность в полноте бытия. Поэзия в том её историческом виде, в каком её застал мальчик 1946 года рождения, была нужна ему до тех пор, пока могла эту полноту бытия обеспечивать – и перестала быть нужна, едва стало ясно, что она к этому больше не способна.
У нас же, вольных читателей, есть возможность составить себе представление о том, какими путями из личных, доконцептуальных и дословесных отношений с бытием вырастают такие, казалось бы, отвлечённые вещи, как онтологические концепции. Рассказывая свою духовную биографию, Мартынов подступает к формулировке того, что, по аналогии с фразой из одного его юношеского трактата, я бы назвала "законом конфигурации" концепций такого рода (в мартыновском трактате упоминался "закон конфигурации сна". И вправду: не сон ли о бытии – все наши идеи о нём?).
Онтолого-антропологическая концепция Мартынова – это прежде всего, в своём корне - очень лично пережитый, под кожу вращенный Шпенглер. И очень модифицированный в процессе этого вращивания: обогащённый сильными христианскими обертонами (которых сам Шпенглер, неверующий, был лишён) и, с другой стороны, избавленный от ряда своих характерных черт, не нужных для мартыновского смыслообразования – скажем, от представления о взаимонепроницаемости культур-монад. Влияние его Мартынов признаёт и сам: "Закат Европы" был прочитан им в отрочестве и оказал на него сильнейшее, пожалуй, даже решающее воздействие. На поверхности это сказалось в том, что юный читатель, поражённый объёмом знаний автора "Заката", составил себе (и выполнял!) подробную программу самообразования для вхождения в мировую культуру – да разве ещё в стойком отвращении к идее "прогресса", в которой взрослевший Мартынов впредь уже никогда не чувствовал правды. По существу же Шпенглер, похоже, сформировал его интеллектуальную пластику. Основной её чертой с тех пор стала восприимчивость к оскудению бытийных сил ныне переживаемой культуры – и понимание того, что всему оскудевающему, убывающему непременно должно прийти на смену нечто новое, совсем на него не похожее. Этим Мартынов, кстати, и заканчивает свою книгу: дантовским incipit vita nova.
Там, где Шпенглер говорит о убывании жизненных сил культуры и вырождении её в "цивилизацию", - Мартынов говорит о "выстывании бытия", и это существенно. Для него дело никогда не в культуре как таковой, но в её транскультурной и трансэмпирической основе (которой Шпенглер вообще не занимался).
Мартынов не раз говорит о своём согласии с одним из рецензентов "Времени Алисы", Михаилом Бойко, в том, что-де "реальность" – не более чем человеческий конструкт, "семиотический континуум", но собственное его смысловое поведение упорно свидетельствует об обратном. Я бы сказала, для него есть "реальность" и Реальность: первая, человеческая – это безусловно "семиотический континуум"; вторая – надчеловеческая – то, что делает возможными построения любых континуумов и все отказы от них, когда те перестают удовлетворять главной потребности человека: в бытии. Все усилия Мартынова направлены как раз на то, чтобы пробиться к Реальности по ту сторону всех мыслимых семиотических континуумов. В этом смысле его работу и в музыке, и в поэзии на заключительных этапах его отношений с нею (образчики такого преодоления поэзии, поэтического, самого слова, наконец, читатель найдёт в конце "Книги № 55") можно назвать своего рода религиозной практикой. Затем и нужно последовательное расшатывание семиозиса, упорная десемиотизация любых знаков – словесных, музыкальных, каких угодно – чтобы сквозь эти изношенные, истончившиеся, опустошённые знаки, в разрывы, щели и паузы между ними – хлынуло само Бытие.
Перед нами, конечно, не столько автоархеология (хотя формально – именно она, тем более, что, кажется, этот термин для автора принципиален), сколько - автоонтология. Точнее, персональная онтология. "Раскапывание" и реконструкция траектории, по которой – с шести до двадцати шести лет - развивались личные отношения автора с бытием (он сам говорит – с Реальностью) и видение им положения в бытии человека.
По сути, это - о том же, о чём и все прочие, уже известные заинтересованному читателю книги Владимира Мартынова: "Конец времени композиторов", "Зона Opus Posth, или Рождение новой реальности", "Казус Vita Nova", "Пёстрые прутья Иакова", "Время Алисы". О том, как устроено бытие, как развивается (в основном западная, евроатлантическая) культура и каковы в свете этого задачи живущего в этой культуре человека. Только с новой точки зрения: на сей раз Мартынов – чьи предыдущие книги, мы помним, тоже изобиловали автоархеологическими экскурсами – систематически, от самых истоков прослеживает, как складывалась его собственное онтологическое чувство – основа всех концепций. Выстраивает его формирование в жёсткую линию, основная черта которой, глядя извне – изрядная заданность, едва ли не предопределённость.
Мартынов вовлекает в рассуждение глубоко личные смыслы – однако собственная персона интересует его здесь ровно в той мере, в какой ей случилось стать проводником надперсональных смыслов. По крайней мере, смыслов, в надперсональности (следовательно, и общезначимости) которых автор совершенно уверен.
Личная история всякого человека, по Мартынову, прежде всего и по существу онтологична. Биографические события как таковые лишь "обращивают" этот костяк, дают возможность прочувствовать его на свой единственный лад. Но стадии здесь, убеждён Мартынов - универсальны. Это – детское пребывание в полноте реальности, отроческое из неё выпадение (и начало попыток овладения ею – извне), юношеский бунт против реальности, молодое присматривание к ней – опять же извне. А вот дальше… Об этом речи (пока?) нет. Может быть, в личной биографии Мартынова следующие этапы ещё не отодвинулись от автора-наблюдателя достаточно далеко, чтобы их можно было оценить, да просто воспринять как целое.
Рассказанную здесь историю я бы назвала историей откровений - вспышек понимания, которые случались с автором в определённых точках его биографии под влиянием как бы случайных впечатлений и событий (типа мотылька, залетевшего в разрушенный монастырь) и всякий раз оказывались прозрениями в неслучайное. Это – история отношений с бытием в эпоху его (если не общечеловеческого, то во всяком случае общеевроатлантического) "выстывания", в эпоху катастрофического оскудения бытийного потенциала и бытийной восприимчивости всех форм (нашей) культуры. Всё, что произошло с мальчиком Володей Мартыновым на самых глубоких, принципиальных уровнях – то, как складывались его интересы, какие он выбирал себе объекты внимания и поводы для волнения, его дружбы и его любови – всё определялось именно этим. Большой онтологической матрицей, в которой приходилось жить с начала пятидесятых до начала семидесятых годов ХХ века.
Почему именно эти двадцать лет – с шести до двадцати шести? Потому, что между этими двумя датами – принадлежащими, по мысли автора, двум принципиально разным онтологическим эпохам – уместились все отношения Владимира Мартынова с поэзией: от первых детских стихов до ясного понимания того, почему стихи больше писать не стоит. Поэзия взята здесь как существенный инструмент отношений с бытием – по крайней мере, такой она была в ныне иссякающую (по Мартынову, уже иссякшую) словесную, логоцентричную, "грамматическую" эпоху. Собственно, основной текст "Автоархеологии" позиционируется как "комментарий к книге № 55". Чем бы ни были предыдущие 54 книги, 55-я – мы найдём её в конце комментирующего текста – состоит из стихотворений, написанных Мартыновым с 1952 по 1972 год.
Ведущая потребность человека, в какой бы культуре тот ни жил – это, по Мартынову, потребность в полноте бытия. Поэзия в том её историческом виде, в каком её застал мальчик 1946 года рождения, была нужна ему до тех пор, пока могла эту полноту бытия обеспечивать – и перестала быть нужна, едва стало ясно, что она к этому больше не способна.
У нас же, вольных читателей, есть возможность составить себе представление о том, какими путями из личных, доконцептуальных и дословесных отношений с бытием вырастают такие, казалось бы, отвлечённые вещи, как онтологические концепции. Рассказывая свою духовную биографию, Мартынов подступает к формулировке того, что, по аналогии с фразой из одного его юношеского трактата, я бы назвала "законом конфигурации" концепций такого рода (в мартыновском трактате упоминался "закон конфигурации сна". И вправду: не сон ли о бытии – все наши идеи о нём?).
Онтолого-антропологическая концепция Мартынова – это прежде всего, в своём корне - очень лично пережитый, под кожу вращенный Шпенглер. И очень модифицированный в процессе этого вращивания: обогащённый сильными христианскими обертонами (которых сам Шпенглер, неверующий, был лишён) и, с другой стороны, избавленный от ряда своих характерных черт, не нужных для мартыновского смыслообразования – скажем, от представления о взаимонепроницаемости культур-монад. Влияние его Мартынов признаёт и сам: "Закат Европы" был прочитан им в отрочестве и оказал на него сильнейшее, пожалуй, даже решающее воздействие. На поверхности это сказалось в том, что юный читатель, поражённый объёмом знаний автора "Заката", составил себе (и выполнял!) подробную программу самообразования для вхождения в мировую культуру – да разве ещё в стойком отвращении к идее "прогресса", в которой взрослевший Мартынов впредь уже никогда не чувствовал правды. По существу же Шпенглер, похоже, сформировал его интеллектуальную пластику. Основной её чертой с тех пор стала восприимчивость к оскудению бытийных сил ныне переживаемой культуры – и понимание того, что всему оскудевающему, убывающему непременно должно прийти на смену нечто новое, совсем на него не похожее. Этим Мартынов, кстати, и заканчивает свою книгу: дантовским incipit vita nova.
Там, где Шпенглер говорит о убывании жизненных сил культуры и вырождении её в "цивилизацию", - Мартынов говорит о "выстывании бытия", и это существенно. Для него дело никогда не в культуре как таковой, но в её транскультурной и трансэмпирической основе (которой Шпенглер вообще не занимался).
Мартынов не раз говорит о своём согласии с одним из рецензентов "Времени Алисы", Михаилом Бойко, в том, что-де "реальность" – не более чем человеческий конструкт, "семиотический континуум", но собственное его смысловое поведение упорно свидетельствует об обратном. Я бы сказала, для него есть "реальность" и Реальность: первая, человеческая – это безусловно "семиотический континуум"; вторая – надчеловеческая – то, что делает возможными построения любых континуумов и все отказы от них, когда те перестают удовлетворять главной потребности человека: в бытии. Все усилия Мартынова направлены как раз на то, чтобы пробиться к Реальности по ту сторону всех мыслимых семиотических континуумов. В этом смысле его работу и в музыке, и в поэзии на заключительных этапах его отношений с нею (образчики такого преодоления поэзии, поэтического, самого слова, наконец, читатель найдёт в конце "Книги № 55") можно назвать своего рода религиозной практикой. Затем и нужно последовательное расшатывание семиозиса, упорная десемиотизация любых знаков – словесных, музыкальных, каких угодно – чтобы сквозь эти изношенные, истончившиеся, опустошённые знаки, в разрывы, щели и паузы между ними – хлынуло само Бытие.
