Передача одиннадцатая >>>
"Начинается земля, как известно, от Кремля"- В 47-м это знал каждый советский гражданин. Ну, а для немногочисленных иностранцев, вроде Стейнбека с Капой, приезжавших взглянуть на успехи послевоенного восстановления, она - советская земля - здесь же в Москве и заканчивалась - здесь наносились последние советские визиты, здесь (в треугольнике трех площадей - Красной, Старой и Лубянки) решалось "компетентными органами" достойны ли уезжающие восвояси иноземцы чести следующего посещения Страны, дающей им Советы, или они будут зачислены в невъездные ...
Стейнбек и Капа, как это отмечали в своих секретных дневниках Хмарский и Караганов, очень хотели в 47-м приехать сюда снова. И окончательный вердикт по этому поводу еще не был вынесен...
Перед отъездом из Москвы американцам предстояло несколько "культурных мероприятий". Часть из них - посещение Большого театра, Третьяковки, Троице-Сергиевской лавры, МГУ, музея Толстого на Кропоткинской и его дома в Хамовниках - входила в стандартный набор "культобслуживания" заграничных интеллектуалов.
Другие (например, концерт хора им. Пятницкого ) пришлось специально в эту программу добавить. Обожающий джаз Стейнбек не раз по ходу своего путешествия говорил, что русская народная музыка (как, впрочем, и грузинская, и украинская) ему в СССР куда приятней, нежели самодеятельные джазовые интерпретации ресторанных эстрадников. Эти высказывания были подмечены, и их надлежало "поощрить".
Тем более, что уже готовилась новая политпроработка советских композиторов и музыкантов в духе "патриотизма и народности": через 3 месяца после отъезда из Москвы Стейнбека Жданов вызовет более полусотни из них на Старую площадь и гневно объявит, что музыка в СССР разделилась надвое: одна - для народа, другая - "для музыкальных гурманов"; там, на совещании в ЦК, будет заявлено и о том, что среди композиторов до сих пор не изжито влияние модернизма, символизма, формализма и атональности, присутствующих в творчестве Шостаковича и Прокофьева, и главный идеолог ВКП/б/ задаст собравшимся суровый вопрос:
ЖДАНОВ: Кто должен делать погоду в опере - американские гангстеры, лондонские дельцы или Большой театр?1
(В Большом театре Стейнбек посмотрел "Ромео и Джульетту" Прокофьева и положительно оценил творчество композитора. Показали ему там и "Лебединое озеро" - тоже, очень понравилось.)
Учитывая такую повышенную музыкальную чувствительность гостя, решено было свозить его в Клин, в музей Чайковского - место для подобных визитов иностранцев заранее подготовленное, персонал проверен, его высказывания "апробированы"; одно из них - о современных композиторах - Стейнбек занес в свой дневник:
ХРАНИТЕЛЬ МУЗЕЯ:
- Люди компетентные - да, хорошие ремесленники - да, честные и интеллигентные - да, но не гении, не гении. /135-136/
[Многим сегодняшним меломанам трудно уже представить, что это говорилось не только о Мурадели, Хренникове и Юдашкине, но и о тех же Прокофьеве и Шостаковиче.]
Все [однако] было тщательно выверено в этой поездке в Клин; заранее даже были подготовлены и проверены крестьянские дома, возле которых "случайно" останавливалась машина с гостями на обратном пути их в Москву; Капа в два из них наведался - остался страшно доволен; сопровождавший его Хмарский - тоже.2
Между прочим, из-за Капы, за которым бдительный Хмарский подметил подозрительную склонность фотографировать худощавых людей, толкучки и очереди, что могло создать нежелательный образ успехов в деле послевоенного восстановления, в культурную программу пришлось внести ряд дополнительных мероприятий (например, посещения Антифашистского женского комитета, Московского дома моделей и Балетной школы - пожалуйста, снимай, сколько хочешь, это, ведь, лучше, чем фотографирование женщин, живущих в сталинградских развалинах и беспризорницы, ищущей пропитания на свалке...)
Но вообще-то, Стейнбек, по-моему, не оценил, как много было сделано для него московскими хозяевами на заключительной стадии пребывания американцев в Советском Союзе. (А учитывая, что ни в ВОКСе, ни в ЦК, ни в МГБ по-прежнему не знали, что же он в результате об СССР напишет, - очень многое.) Достаточно сказать, что не так уж много иностранцев удостоились чести присутствовать на праздновании 800-летия Москвы, и уж совсем единицы могли похвастать, что в 47-м году посетили Кремль. Туда и советских-то не пускали! И даже глава Американского отдела ВОКСа, не впервые присматривавший за заокеанскими гостями, в Кремле оказался впервые:
Стейнбек: [Нашим гидом был снова г-н Хмарский, и очень странно, что и сам Хмарский никогда не бывал внутри Кремля - разрешение не так легко получить.]
[...] У входа стояли солдаты. У нас спросили имена, тщательно проверили пропуска, потом зазвенел звонок, и в сопровождении людей в форме нас провели через ворота. Мы пошли не в ту сторону, где расположены государственные учреждения, а вышли на большую площадь, миновали древние соборы и через музеи попали в гигантский дворец, в котором жило много царей, начиная с Ивана Грозного. Мы побывали в крошечной спальне, где спал Иван, в маленьких комнатах с задергивающимися занавесками, в царских часовнях. Все очень красиво, странно, древне и сохраняется в том виде, в каком было раньше. [...]
После этого посещения нам стало ясно, что для королевской семьи плохой вкус не только не является нежелательным, он просто необходим.
[Мы видели расписной зал воинов Ивана, куда не разрешалось входить ни одной женщине.] Мы прошли целые мили по царским лестницам и заглянули в огромные зеркальные залы. И мы видели апартаменты, где жил с большими неудобствами последний царь с семьей, - комнаты, перегруженные мебелью, безделушками, мрачным полированным деревом. Ребенок, которому приходилось расти и жить среди и жить среди этой чудовищной коллекции абсурда может превратиться в определенный тип взрослого. /137-138/
Когда я впервые прочел "Русский дневник" Стейнбека, меня поразило, что у американского писателя, оказавшегося в 47-м в Кремле, эта обитель высшей российской власти вызвала мысли, сходные с тем, что тайно высказала за 7 лет до того великая Ахматова:
Ахматова:
Как у Анны Андреевны в 40-м, Кремль у Стейнбека, (а в 47-м он, похоже, и не ведал о существовании Ахматовой) вызвал те же мрачные ассоциации: смертоносность деспотической власти и Сталин - олицетворение ее. (По свидетельству Лидии Чуковской, Ахматову и в 1956-м беспокоило: не догадаются ли, что ее "Стансы" - это о Сталине?3 ) Разумеется, отличий здесь - уйма. Сейчас назову лишь одно: если Ахматова и через четверть века, после 20-го съезда, не решилась опубликовать свои "кремлевские" строки, то Стейнбек уже через несколько месяцев напечатал:
Стейнбек: У нас настолько испортилось настроение за два часа в этом царском жилье, что весь день мы не могли прийти в себя. А если всю жизнь тут провести! Во всяком случае, мы рады тому, что побывали там, но больше нас туда и силой не затащишь. Самое мрачное место в мире. Проходя по этим залам и лестницам, нетрудно себе представить, как легко решиться здесь на убийство, как отец мог убить сына, а сын - отца, и как реальная жизнь за пределами дворца становилась такой отдаленной, что казалась несуществующей. Из дворцовых окон мы видели город за стенами Кремля и могли себе представить, что чувствовали по отношению к городу заключенные во дворце монархи. Прямо под нами на Красной площади стояло большое мраморное возвышение, где обычно рубили головы подданным, скорее всего из страха перед ними. Мы спустились по длинной наклонной дороге и, чувствуя облегчение, вышли через хорошо охраняемые ворота.
Мы сбежали из этого места [...] и отправились в кабаре, заказали большой обед и четыреста граммов водки. Но еще не скоро мы оправились от чувства, которое осталось у нас от посещения Кремля.
Мы не видели государственных учреждений, которые расположены на другой стороне. Сюда никогда не водят туристов, мы не знаем как все это выглядит [...] Но нам сказали, что там обитает целая община. Здесь находятся квартиры некоторых высших государственных чиновников и обслуживающего персонала, ремонтных бригад и охраны. Однако Сталин, как нам сказали, здесь не живет, но у него где-то здесь есть квартира, хотя никто не знает, где она [...] /138-139/
Сталин действительно в Кремле в эту пору не жил. Но в процитированном отрывке из "Русского дневника" куда значительнее, на мой взгляд, другое совпадение стейнбековского текста с тогдашней московской действительностью: почти все, немногочисленные пока еще исследователи, прикоснувшиеся к кремлевским архивным тайнам той далекой поры, сходятся на том, что тогда, когда Стейнбек в 47-м рассматривал в Оружейной палате столь неприглянувшиеся ему "аксессуары монархии", Сталин (используем здесь выражение из "Русского дневника") решался на очередное политическое убийство.
Дело в том, что в 47-м Иосиф Виссарионович, вжившись в роль общерусского национального лидера, вдруг ощутил себя жертвой мирового сионистского заговора . Евреев (кроме полезных лично ему) он недолюбливал и раньше. Их, высокомерных умников и зажигательных ораторов, немало в прежние годы было в руководстве партии, но в ходе Большого террора поубавилось. А в 40-м, в далекой Мексике и с Троцким ледорубом по голове "разобрались".
Но через 4 года они проникли уже и в сталинскую семью - дочь Светлана вышла замуж за еврея Григория Морозова. А он, между прочим, брал уроки английского языка у некоей гражданки Лейкинд из Совинформбюро; а означенная Лейкинд, прибывшая в Советский Союз в 1934-м, с дореволюционных еще времен жила в США и даже работала там во Всемирном еврейском конгрессе и Еврейском телеграфном агентстве.
Министр госбезопасности Виктор Абакумов, [стремившийся потеснить с позиций главного конфидента вождя своего предшественника Лаврентия Берию,] докладывал Сталину и другие подробности. Оказывается, бурную активность стал проявлять и папаша новоявленного зятя Иосифа Виссарионовича: перезнакомился с важными партийными дамами - с женой Молотова Полиной Жемчужиной, с Розой Землячкой (обе, между прочим, отнюдь не арийки), а член Антифашистского еврейского комитета академик Лина Штерн даже взяла его на работу в свой институт; вдобавок этот новоявленный сват "вождя", которого Иосиф Виссарионович, как и его сына в глаза не видел, болтает, что будто бы вхож к Сталину... В мае 47-го Светлана на радость отцу наконец-то развелась со своим евреем.
Но тут выяснилось, что они опутали и родственников покойной жены Иосифа Виссарионовича - Аллилуевых. Абакумов докладывал, что сестра Надежды Сергеевны Аллилуевой Анна (вдова расстрелянного как врага народа руководителя Московского управления НКВД Реденса) выпустила в 1946-м книжку воспоминаний, в которой излагала свою версию истории семьи вождя; мало того, Анна Сергеевна стала в сопровождении некоей гражданки Азарх разъезжать по стране и популяризировать свое сочинение. Анну Аллилуеву одернули: в мае 47-го "Правда" опубликовала статью "Безответственные измышления", в которой утверждалось, что воспоминания Анны Сергеевны являются "вымыслами", "искажающими историческую действительность" и противостоят "Краткому курсу истории ВКП/б/".
Но другие-то родственники покойной жены не лучше: брат ее Федор орал про статью в "Правде", что "это поход против Аллилуевых, начатый с ведома Сталина" (правда, конечно, но обидно!), а Евгения Аллилуева (вообще седьмая вода на киселе - бывшая жена покойного брата покойной супруги товарища Сталина; она и замуж-то снова давно уже вышла, между прочим, за человека, информировавшего органы, что там эти Аллилуевы болтают меж себя о вожде), так вот, эта Женя вообще окружила себя евреями (даже среди соседей по дому и то - евреи!), а они интересуются и обстоятельствами смерти Надежды Сергеевны, и личной жизнью не только сталинских детей, но и Его Самого! А она такое говорит...
С Евгенией Аллилуевой вождю было ясно: надо "брать"! (Арестовали ее через два с половиной месяца после отъезда из Москвы Стейнбека - в декабре 47-го; арестовали и ее друзей-евреев, и соседей тоже, и их русских жен; а что?- хоть Коминтерн и распущен, от принципа пролетарского интернационализма никто не отказывался.)
Но вырубать все нужно было под корень. А корень товарищ Сталин давно уже разглядел: кто главный еврей в Советском Союзе? - Актер Соломон Михоэлс (вождь сам назначал его главой Антифашистского еврейского комитета, сам направлял в годы войны в США собирать деньги для победы - вот вам и искомая связь с американским империализмом и мировым сионизмом...)
Разумеется, все сказанное - лишь схематичная, приспособленная под короткий радиосюжет попытка реконструкции того, что занимало товарища Сталина в то время, как Стейнбек задумывался в Кремле о зловещем, порождающем убийства "гении места". Эта тема, достойна, наверное романов и трагедий. Но, я уже говорил, я всего лишь делаю радиопередачи.
Бесспорным остается следующее: в январе 48-го, когда первые части "Русского дневника" Стейнбека уже находились в редакции "Нью-Йорк Геральд Трибюн", раздавленные автомобилем тела Михоэлса и сопровождавшего его тайного агента МГБ Голубова-Потапова были найдены в Минске. Исполнители получили боевые ордена. Указ об их награждении не публиковался.
К сожалению, я не был в России, когда там праздновали восмисотпятидесятилетие Москвы. Так что вам предстоит сейчас самим сравнить собственные впечатления об этом событии с тем, что за полвека до него увидел в Москве Стейнбек. Вернувшись из гостеприимной Грузии в советскую столицу, поразившую его ранее своей безрадостностью и угрюмостью, Стейнбек нашел здесь заметные перемены:
Стейнбек: Москва пребывала в состоянии лихорадочной деятельности. Многочисленные бригады развешивали на зданиях гигантские плакаты и портреты национальных героев. По мостам протянули гирлянды электрических лампочек. Кремлевские башни и даже зубцы стен тоже были украшены лампочками. На площадях были сооружены танцевальные площадки, а кое-где стояли маленькие киоски, похожие на сказочные русские домики, в которых собирались продавать сладости, мороженное и сувениры. К этому событию выпустили маленький значок на колодке и все носили его.
Почти ежечасно прибывали делегации из разных стран. Автобусы и поезда были перегружены народом. Дороги были заполнены ехавшими в город людьми, которые везли не только вещи, но и еду на несколько дней. Они так часто голодали, что старались не рисковать, когда куда-нибудь ехали, и каждый вез несколько буханок хлеба. На здании каждого наркомата висели свои панно. Управление метрополитена выставило огромную карту Московского метро, а внизу маленький метропоезд ездил взад-вперед. Это собирало толпы, и люди допоздна глазели на него. [...] /129/
Вечером, в канун празднования, Стейнбека поразило с одной стороны, количество продовольствия постоянно вводимого в город, а с другой - абсолютная невозможность перекусить в общепите: все места в ресторанах были зарезервированы за делегатами, прибывающими на праздник из других частей Союза, и для заграничных товарищей.
Стейнбек: Между прочим, в тот вечер вообще было трудно поужинать. Город был просто забит народом. Люди медленно гуляли по улицам, останавливаясь на площадях, чтобы послушать музыку, а потом тащились дальше. Деревенские жители ходили, широко раскрыв глаза. Некоторые из них никогда раньше не бывали в городе, а такого украшенного огнями города никто не видел вообще. На площадях танцевали, но немного. Большинство людей бродили и смотрели и опять брели, чтобы посмотреть на что-то другое. В музеях было столько народу, что туда невозможно было войти. В театрах - столпотворение./130/
Но Стейнбек с Капой не хотели ни в музеи, ни в театр. (У них были пригласительные билеты в Большой, но они не пошли и потом страшно радовались: там, по словам Стейнбека, "в течение шести часов были сплошные речи" - торжественное заседание, посвященное 800-летию.) Находившись и проголодавшись, Стейнбек и Капа более всего хотели есть, а потому уже поздно вечером оказались в гостях у своего коллеги - американского журналиста. После ужина хозяин взял с полки книгу и стал медленно переводить с русского:
Русские в Москве очень подозрительно относятся к иностранцам, за которыми постоянно следит тайная полиция. Каждый шаг становится известен, и о нем докладывают в центральный штаб. К каждому иностранцу приставлен агент. Кроме того, русские не принимают иностранцев у себя дома и даже боятся, кажется, с ними разговаривать. Письмо, посланное члену правительства, обычно остается без ответа, на последующие письма тоже не отвечают. Если же человек назойлив, ему говорят, что официальное лицо уехало из города или болеет. Иностранцы с большими трудностями получают разрешение поездить по России и во время путешествий за ними пристально наблюдают. Из-за всеобщей холодности и подозрительности приезжающие в Москву иностранцы вынуждены общаться исключительно друг с другом. /130-131/
Прочтя это в "Русском дневнике", я расхохотался, потому что не сразу опознал в этой, "точной", по словам Стейнбека, "записи" многоступенчатого перевода (с немецкого на русский, с русского на английский, а затем снова на русский) текст, знакомый мне еще со студенческой поры. А вот Стейнбек с Капой узнали сразу и себя, и описание их путешествия; им непонятно было только, как это русские могли напечатать такое:
Стейнбек: Мы не думали, что это можно протащить через цензуру.
Хозяин объяснил:
Это было написано в 1634 году. Это из книги, которая называется "Путешествие в Московию, Татарию и Персию", написанной Адамом Олеарием.
В центральный день празднования 800-летия Москвы было солнечно и холодно. Капа спозаранку вместе с фотокорреспондентом Е.Умновым носился с фотоаппаратами по городу. Сопровождать их было поручено "Суит Лане" - прелестной Светлане Литвиновой, на которую была возложена неприятная ей обязанность фиксировать в секретном дневнике их перемещения и разговоры.
Стейнбек: На тротуарах многих улиц были устроены небольшие кафе, одно прямо напротив нашей гостиницы: два маленьких столика, накрытых белыми скатертями, вазы с цветами, большой самовар и прилавок с небольшими бутербродами, банки с солениями, маленькие груши и яблоки.[...]
По улицам шествовали слоны из зоопарка, а перед ними шли клоуны. /132/
Днем американцы отправились на стадион "Динамо" смотреть парад физкультурников
Стейнбек: Это было массовое выступление заводских рабочих в ярких костюмах. Они маршировали и делали гимнастические упражнения. Они делали фигуры на поле.[...]
Шоу на стадионе длилось весь день. Здесь прошло и выступление велосипедистов, и гонки мотоциклов, и, наконец, выступление, которое требовало большой подготовки. По дорожке ехала вереница мотоциклов. Впереди сидел мотоциклист, а сзади на каждом мотоцикле стояла девушка в облегающем костюме и держала огромный красный флаг, поэтому когда мотоцикл разгонялся до полной скорости, большой флаг развевался. Кавалькада проехала по кругу стадиона дважды, и это стало заключительным номером программы. /132-133/
Оценить, что же такое увидели американцы полвека назад на стадионе "Динамо" мне лично помогло стихотворение пролетарского поэта, хранящееся в том же самом архиве, где я нашел секретные дневники о путешествии Стейнбека:
Н.Полетаев:
Организаторами советских массовых шоу этот "железный долг" был осознан за три десятилетия до того, как Стейнбек оказался на "Динамо".
А что же полвека спустя? - О праздновании 850-летия Москвы мне рассказал кинорежиссер Тофик Шахвердиев:
Шахвердиев: Мы, советские люди, в общем-то приучены к казенным праздникам. Ходили строем, держали равнение на трибуну, по команде кричали "Ура!". Нам указывали, где и когда собираться, куда идти, что нести, что кричать; и явка была обязательной. Нарушителей ждало наказание. Это называлось празднованием Дня международной солидарности трудящихся всех стран или празднованием Годовщины Революции. Но на самом деле никакого "празднования солидарности" не было. 1 мая и 7 ноября - были праздники, но это были праздники послушания трудящихся. Мы регулярно демонстрировали вождям свою лояльность, и власть, убедившись в нашей управляемости, успокаивалась на следующие полгода.
Теперь время наступило иное: люди во многом изменились. Праздник 850-летия Москвы тоже вроде бы был казенный праздник, спущенный сверху, однако на этот раз все происходило иначе. Демонстрации в нашем советском понимании в Москве не было - было шествие, карнавал. Маски, костюмы, всяческие представления на ходу, музыка. Людям просто было весело идти вместе, шутить и танцевать. Длинноногие красавицы в бикини танцевали ламбаду, ехал Иван-дурак на печи, маршировал оркестр американских моряков, кто-то катил на собачьей упряжке, кто-то тащил за собою слона...
В этот день не было ни "жидомасонов", ни "чурок“, ни "советских", ни "антисоветских" - были доброжелательные по отношению друг к другу, веселые люди.
Такого еще не было в истории: так много людей одновременно вышли на улицы города - все дееспособное население Москвы. По прикидкам милиции, - 6 миллионов человек. И никто не заставлял выходить на улицы, не агитировал. Просто дали возможность людям отдохнуть, повеселиться, настроили по всей Москве концертных площадок, привезли артистов. Но не все, конечно, удалось просчитать, предусмотреть. Полагали, например, что на концерт Мишеля Жара соберется 500 тысяч зрителей. А пришло 3 миллиона. Милиция даже была вынуждена перекрыть входы в метро, потому что такая масса пассажиров снесла бы и поезда, и рельсы, и все на свете. Наземный транспорт был парализован. Автобусы, троллейбусы и легковые автомобили стояли там, где их внезапно застало людское половодье - от одной стены улицы до другой. До утра. Я сам провожал свою спутницу пешком до Черемушек и вернулся домой на Мосфильмовскую к 4 утра.
Ну, конечно, есть немало оснований у тех, кто критикует Лужкова за безумные траты на гулянье в то время, когда в России и в самой Москве столько обездоленных. На поддержание хорошей погоды в дни праздника было истрачено 3 миллиарда рублей. И на концерт Паваротти на Красной площади ушло не меньше, и на Монсеррат Кабалье, и на Мишеля Жара, и на представление в Лужниках, и вообще на всю организацию грандиозного праздника.
Однако московская власть показала, что в Москве есть власть. Эта власть сегодня сказочно богата и несокрушима. И ведет она себя совсем не так, как это делала власть коммунистическая. Нынешняя московская власть нас соблазняет, и мы идем ей навстречу сами.
И снова - из "Русского дневника" Стейнбека:
Стейнбек: Вечером мы обедали с Арагонами, которые остановились в гостинице "Националь". У них была комната с балконом, который выходил на огромную площадь около Кремля. Отсюда мы наблюдали салют. /133/
Кроме Стейнбека и Капы в номере четы французских поэтов-коммунистов Луи Арагона и Эльзы Триоле присутствовали и их советские родственники - сестра Эльзы Лиля Брик и Василий Катанян, а также сопровождавшая американцев "Суит Лана" - Светлана Литвинова. Установка ее начальства - выяснить, что же все-таки будет писать Стейнбек о своей поездке, сохранялась. А случай подвернулся удачный: с иностранцами писатель мог быть более откровенен, чем с советскими; тем более, что Арагон был давним знакомым Капы - еще с времен Испанской гражданской войны и довоенной совместной работы в газете "Се суар". Доверительно побеседовав с товарищем Арагоном, младший референт американского отдела ВОКСа записала:
Луи Арагон сказал: "Я не люблю американцев, и откровенно говоря, боялся, что Стейнбек может написать клеветническую книгу, но после разговора с ним и с Капа (а Капа меня не станет обманывать), я уверен, что в основном книга будет хорошей. Конечно, Стейнбеку многое здесь не нравится, многого он не понимает, но ему понравился советский народ и он понял главное - что Россия движется по пути прогресса.
Между прочим, Стейнбек считает, что в Москве живут беднее и хуже, чем во всей стране."5
От себя симпатизировавшая Стейнбеку "Суит Лана" добавила следующую деталь:
Наблюдая салют, Стейнбек сказал: "Это примитивно, но мне это нравится"6
Сейчас, в который уже раз перечтя "Русский дневник" и секретные отчеты о поездке 47-го года, я понимаю: хотя Стейнбек и декларировал, что его прежде всего занимает повседневная жизнь простых колхозников и рабочих, на самом деле главным предметом его интереса в Советском Союзе тогда оказалась власть, куда менее ему понятная, чем простые люди, а точнее, - система отношений этой власти с народом. (Сталину в дневнике уделено места больше, чем рабочим.) А доступным средством для постижения этой интересующей его проблемы Стейнбек счел общение с коллегами - советскими писателями. Не только в силу профессиональной близости и большей понятности, но и потому, что изначально понимал существенные отличия социальной роли советских писателей от писателей просто.
Стейнбек: Ни в чем другом так не проявляется разница между американцами и советскими людьми, как в их отношении не только к писателям, но и писателей - к своей системе. Ведь в Советском Союзе работа писателя заключается в том, чтобы поддерживать, прославлять, объяснять и способствовать продвижению вперед советской системы. А в Америке и в Англии хороший писатель является хулителем общества. По этой причине в Америке ни общество, ни правительство не очень-то к писателям благоволят. У них совершенно противоположный подход к литературе. Но следует сказать, что во времена великих русских писателей - Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова и раннего Горького - это относилось и к России. И только время способно показать, может ли политика "инженеров человеческих душ" в отношении писателей дать такую же великую литературу, как и политика хулителей. /106/
Тем не менее, приехав в СССР, Стейнбек прежде всего сообщил о своем желании встретится с инженерами-душеведами. Заявил даже, что хотел бы из Сталинграда отправиться пароходом в Вешенскую, к Шолохову. (Караганову стоило труда разъяснить американцу, что это невозможно, поскольку Волго-Донской канал еще не построен, и между Сталинградом и Вешенской нет водного сообщения.) Ну, а другие "инженеры", которым разрешено было в ту пору общаться с иностранцами, были в августе кто в отпусках, кто на даче, кто с "миссией мира" за границей. Поэтому свидание Стейнбека с советскими коллегами отложили на сентябрь. (Надо ведь было на это еще получить санкцию в ЦК и МИДе.) Покуда Стейнбек разъезжал по стране, он постоянно слышал про одного из советских писателей, с ним американец незадолго до своего приезда в СССР познакомился в Нью-Йорке - про Константина Симонова. А точнее, про симоновскую пьесу - "Русский вопрос". (Даже колхозники, никогда в театре не бывавшие, дружно расспрашивали его про эту пьесу, и тут же пересказывали ее, поскольку Стейнбек не был с нею тогда знаком.) В чем же тут дело? - Рассказывает профессор-литературовед Мариэтта Чудакова.
Чудакова: Весной 46-го года после известной Фултонской речи Черчилля, предостерегавшей Запад от излишней расслабленности по отношению к главному победителю, почувствовавшему себя хозяином половины Европы и уже начавшему насаждать в ней свой тоталитарный порядок, Симонов получает правительственное задание. Оно подробно разъяснено ему Молотовым лично: отправиться на ежегодный съезд американских редакторов и издателей в Вашингтоне и там, по возможности, гасить возникшую настороженность Запада по отношению к недавнему союзнику. Сам Симонов вспоминал впоследствии, что денежная сумма, выделенная трем журналистам, в том числе и Эренбургу, для расходов во время поездки "даже поразила меня в первый момент своей величиной. Она свидетельствовала о том, что полной независимости нашего положения и отсутствию всяких затруднений в материальных вопросах придано в данном случае действительно важное значение."
Это откровенное сообщение мемуариста как бы подсвечивает сюжет пьесы, которая написана после этой американской поездки и встречи с тамошними журналистами. "Вместо публицистики об Америке, которой от меня ждали во всех редакциях, - вспоминал позже сам автор, - я за три недели написал пьесу "Русский вопрос" и напечатал ее в "Звезде."
Пьеса была напечатана в номере 12 за 46-й год. В пьесе издатель (почему я говорю о подсветке), издатель предлагает журналисту очень большие деньги за то, что тот напишет о Советском Союзе неправду, но тот, хотя ему очень нужны деньги - от них зависит его личное счастье, - пишет правду, теряет деньги, от него уходит любимая жена и так далее. Любопытно сегодня перечитывать в этой пьесе речи отрицательных издателей и журналистов, убеждающих журналиста честного: "Коммунисты - фанатики, а русские - вдвойне фанатики: как русские и как коммунисты. Поверь, ничто их не остановит, если они смогут подчинить мир своим идеям."
Вторая цитата: "Не обманывайте себя: они гораздо сильнее, чем кажутся, и их надо бить, бить сейчас, пока не поздно. Во Франции тоже когда-то не было ни одного коммуниста в парламенте."
Сталину пьеса про честного американского журналиста очень понравилась, и он распорядился ставить ее во всех возможных театрах. Она была поставлена в пяти московских только театрах. Симонов вспоминал, что просил не ставить ее хотя бы в пятом - Вахтанговском, но председатель комитета по делам искусств, цитирую дальше мемуары Симонова, "в ответ только развел руками, сказал, что это - вопрос, решенный не им, и не в его возможности тут что-то менять." Автор получил за пьесу Сталинскую премию первой степени за 47-й год.
"Русский вопрос" Стейнбек с Капой посмотрели во МХАТе. Светлана Литвинова сообщала начальству:
Литвинова: Спектакль, как и сама пьеса им не понравился. Стейнбек сказал, что в Америке так пестро одеваются только гангстеры, да и то в низкопробных фильмах и ревю, что герои страшно ходульны и как будто сделаны из папье-маше.7
А Стейнбек записал в дневнике: "одним словом - дешевка". /136/
И тут Симонов пригласил Стейнбека и Капу на целый день к себе на дачу в Переделкино. Точнее (я уже говорил об этом) в программе визита американцев им просто заменили посещение "семьи рабочего", в которой поначалу так хотел побывать Стейнбек. И он с радостью согласился.
1 См.Т.П.Коржихина. Извольте быть благонадежны! М., 1997, с. 298-299.
2
3 См. Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Том 2 (1952-1962). СПб, "Нева"- Харьков, "Фолио", с. 160.
4 Н.Полетаев. Красная площадь. - Цит. по: Т.П.Коржихина. Указ. соч., с. 59. 5 ГАРФ, ф.5283, оп.22с, д.21. л.177.
6 Там же.
7 Там же, л. 117.
Окончание...
"Начинается земля, как известно, от Кремля"- В 47-м это знал каждый советский гражданин. Ну, а для немногочисленных иностранцев, вроде Стейнбека с Капой, приезжавших взглянуть на успехи послевоенного восстановления, она - советская земля - здесь же в Москве и заканчивалась - здесь наносились последние советские визиты, здесь (в треугольнике трех площадей - Красной, Старой и Лубянки) решалось "компетентными органами" достойны ли уезжающие восвояси иноземцы чести следующего посещения Страны, дающей им Советы, или они будут зачислены в невъездные ...
Стейнбек и Капа, как это отмечали в своих секретных дневниках Хмарский и Караганов, очень хотели в 47-м приехать сюда снова. И окончательный вердикт по этому поводу еще не был вынесен...
Перед отъездом из Москвы американцам предстояло несколько "культурных мероприятий". Часть из них - посещение Большого театра, Третьяковки, Троице-Сергиевской лавры, МГУ, музея Толстого на Кропоткинской и его дома в Хамовниках - входила в стандартный набор "культобслуживания" заграничных интеллектуалов.
Другие (например, концерт хора им. Пятницкого ) пришлось специально в эту программу добавить. Обожающий джаз Стейнбек не раз по ходу своего путешествия говорил, что русская народная музыка (как, впрочем, и грузинская, и украинская) ему в СССР куда приятней, нежели самодеятельные джазовые интерпретации ресторанных эстрадников. Эти высказывания были подмечены, и их надлежало "поощрить".
Тем более, что уже готовилась новая политпроработка советских композиторов и музыкантов в духе "патриотизма и народности": через 3 месяца после отъезда из Москвы Стейнбека Жданов вызовет более полусотни из них на Старую площадь и гневно объявит, что музыка в СССР разделилась надвое: одна - для народа, другая - "для музыкальных гурманов"; там, на совещании в ЦК, будет заявлено и о том, что среди композиторов до сих пор не изжито влияние модернизма, символизма, формализма и атональности, присутствующих в творчестве Шостаковича и Прокофьева, и главный идеолог ВКП/б/ задаст собравшимся суровый вопрос:
ЖДАНОВ: Кто должен делать погоду в опере - американские гангстеры, лондонские дельцы или Большой театр?1
(В Большом театре Стейнбек посмотрел "Ромео и Джульетту" Прокофьева и положительно оценил творчество композитора. Показали ему там и "Лебединое озеро" - тоже, очень понравилось.)
Учитывая такую повышенную музыкальную чувствительность гостя, решено было свозить его в Клин, в музей Чайковского - место для подобных визитов иностранцев заранее подготовленное, персонал проверен, его высказывания "апробированы"; одно из них - о современных композиторах - Стейнбек занес в свой дневник:
ХРАНИТЕЛЬ МУЗЕЯ:
- Люди компетентные - да, хорошие ремесленники - да, честные и интеллигентные - да, но не гении, не гении. /135-136/
[Многим сегодняшним меломанам трудно уже представить, что это говорилось не только о Мурадели, Хренникове и Юдашкине, но и о тех же Прокофьеве и Шостаковиче.]
Все [однако] было тщательно выверено в этой поездке в Клин; заранее даже были подготовлены и проверены крестьянские дома, возле которых "случайно" останавливалась машина с гостями на обратном пути их в Москву; Капа в два из них наведался - остался страшно доволен; сопровождавший его Хмарский - тоже.2
Между прочим, из-за Капы, за которым бдительный Хмарский подметил подозрительную склонность фотографировать худощавых людей, толкучки и очереди, что могло создать нежелательный образ успехов в деле послевоенного восстановления, в культурную программу пришлось внести ряд дополнительных мероприятий (например, посещения Антифашистского женского комитета, Московского дома моделей и Балетной школы - пожалуйста, снимай, сколько хочешь, это, ведь, лучше, чем фотографирование женщин, живущих в сталинградских развалинах и беспризорницы, ищущей пропитания на свалке...)
Но вообще-то, Стейнбек, по-моему, не оценил, как много было сделано для него московскими хозяевами на заключительной стадии пребывания американцев в Советском Союзе. (А учитывая, что ни в ВОКСе, ни в ЦК, ни в МГБ по-прежнему не знали, что же он в результате об СССР напишет, - очень многое.) Достаточно сказать, что не так уж много иностранцев удостоились чести присутствовать на праздновании 800-летия Москвы, и уж совсем единицы могли похвастать, что в 47-м году посетили Кремль. Туда и советских-то не пускали! И даже глава Американского отдела ВОКСа, не впервые присматривавший за заокеанскими гостями, в Кремле оказался впервые:
Стейнбек: [Нашим гидом был снова г-н Хмарский, и очень странно, что и сам Хмарский никогда не бывал внутри Кремля - разрешение не так легко получить.]
[...] У входа стояли солдаты. У нас спросили имена, тщательно проверили пропуска, потом зазвенел звонок, и в сопровождении людей в форме нас провели через ворота. Мы пошли не в ту сторону, где расположены государственные учреждения, а вышли на большую площадь, миновали древние соборы и через музеи попали в гигантский дворец, в котором жило много царей, начиная с Ивана Грозного. Мы побывали в крошечной спальне, где спал Иван, в маленьких комнатах с задергивающимися занавесками, в царских часовнях. Все очень красиво, странно, древне и сохраняется в том виде, в каком было раньше. [...]
После этого посещения нам стало ясно, что для королевской семьи плохой вкус не только не является нежелательным, он просто необходим.
[Мы видели расписной зал воинов Ивана, куда не разрешалось входить ни одной женщине.] Мы прошли целые мили по царским лестницам и заглянули в огромные зеркальные залы. И мы видели апартаменты, где жил с большими неудобствами последний царь с семьей, - комнаты, перегруженные мебелью, безделушками, мрачным полированным деревом. Ребенок, которому приходилось расти и жить среди и жить среди этой чудовищной коллекции абсурда может превратиться в определенный тип взрослого. /137-138/
Когда я впервые прочел "Русский дневник" Стейнбека, меня поразило, что у американского писателя, оказавшегося в 47-м в Кремле, эта обитель высшей российской власти вызвала мысли, сходные с тем, что тайно высказала за 7 лет до того великая Ахматова:
Ахматова:
В Кремле не надо жить. Преображенец прав.
Здесь зверства древнего еще кишат микробы:
Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы,
И Самозванца спесь - взамен народных прав.
Как у Анны Андреевны в 40-м, Кремль у Стейнбека, (а в 47-м он, похоже, и не ведал о существовании Ахматовой) вызвал те же мрачные ассоциации: смертоносность деспотической власти и Сталин - олицетворение ее. (По свидетельству Лидии Чуковской, Ахматову и в 1956-м беспокоило: не догадаются ли, что ее "Стансы" - это о Сталине?3 ) Разумеется, отличий здесь - уйма. Сейчас назову лишь одно: если Ахматова и через четверть века, после 20-го съезда, не решилась опубликовать свои "кремлевские" строки, то Стейнбек уже через несколько месяцев напечатал:
Стейнбек: У нас настолько испортилось настроение за два часа в этом царском жилье, что весь день мы не могли прийти в себя. А если всю жизнь тут провести! Во всяком случае, мы рады тому, что побывали там, но больше нас туда и силой не затащишь. Самое мрачное место в мире. Проходя по этим залам и лестницам, нетрудно себе представить, как легко решиться здесь на убийство, как отец мог убить сына, а сын - отца, и как реальная жизнь за пределами дворца становилась такой отдаленной, что казалась несуществующей. Из дворцовых окон мы видели город за стенами Кремля и могли себе представить, что чувствовали по отношению к городу заключенные во дворце монархи. Прямо под нами на Красной площади стояло большое мраморное возвышение, где обычно рубили головы подданным, скорее всего из страха перед ними. Мы спустились по длинной наклонной дороге и, чувствуя облегчение, вышли через хорошо охраняемые ворота.
Мы сбежали из этого места [...] и отправились в кабаре, заказали большой обед и четыреста граммов водки. Но еще не скоро мы оправились от чувства, которое осталось у нас от посещения Кремля.
Мы не видели государственных учреждений, которые расположены на другой стороне. Сюда никогда не водят туристов, мы не знаем как все это выглядит [...] Но нам сказали, что там обитает целая община. Здесь находятся квартиры некоторых высших государственных чиновников и обслуживающего персонала, ремонтных бригад и охраны. Однако Сталин, как нам сказали, здесь не живет, но у него где-то здесь есть квартира, хотя никто не знает, где она [...] /138-139/
Сталин действительно в Кремле в эту пору не жил. Но в процитированном отрывке из "Русского дневника" куда значительнее, на мой взгляд, другое совпадение стейнбековского текста с тогдашней московской действительностью: почти все, немногочисленные пока еще исследователи, прикоснувшиеся к кремлевским архивным тайнам той далекой поры, сходятся на том, что тогда, когда Стейнбек в 47-м рассматривал в Оружейной палате столь неприглянувшиеся ему "аксессуары монархии", Сталин (используем здесь выражение из "Русского дневника") решался на очередное политическое убийство.
Дело в том, что в 47-м Иосиф Виссарионович, вжившись в роль общерусского национального лидера, вдруг ощутил себя жертвой мирового сионистского заговора . Евреев (кроме полезных лично ему) он недолюбливал и раньше. Их, высокомерных умников и зажигательных ораторов, немало в прежние годы было в руководстве партии, но в ходе Большого террора поубавилось. А в 40-м, в далекой Мексике и с Троцким ледорубом по голове "разобрались".
Но через 4 года они проникли уже и в сталинскую семью - дочь Светлана вышла замуж за еврея Григория Морозова. А он, между прочим, брал уроки английского языка у некоей гражданки Лейкинд из Совинформбюро; а означенная Лейкинд, прибывшая в Советский Союз в 1934-м, с дореволюционных еще времен жила в США и даже работала там во Всемирном еврейском конгрессе и Еврейском телеграфном агентстве.
Министр госбезопасности Виктор Абакумов, [стремившийся потеснить с позиций главного конфидента вождя своего предшественника Лаврентия Берию,] докладывал Сталину и другие подробности. Оказывается, бурную активность стал проявлять и папаша новоявленного зятя Иосифа Виссарионовича: перезнакомился с важными партийными дамами - с женой Молотова Полиной Жемчужиной, с Розой Землячкой (обе, между прочим, отнюдь не арийки), а член Антифашистского еврейского комитета академик Лина Штерн даже взяла его на работу в свой институт; вдобавок этот новоявленный сват "вождя", которого Иосиф Виссарионович, как и его сына в глаза не видел, болтает, что будто бы вхож к Сталину... В мае 47-го Светлана на радость отцу наконец-то развелась со своим евреем.
Но тут выяснилось, что они опутали и родственников покойной жены Иосифа Виссарионовича - Аллилуевых. Абакумов докладывал, что сестра Надежды Сергеевны Аллилуевой Анна (вдова расстрелянного как врага народа руководителя Московского управления НКВД Реденса) выпустила в 1946-м книжку воспоминаний, в которой излагала свою версию истории семьи вождя; мало того, Анна Сергеевна стала в сопровождении некоей гражданки Азарх разъезжать по стране и популяризировать свое сочинение. Анну Аллилуеву одернули: в мае 47-го "Правда" опубликовала статью "Безответственные измышления", в которой утверждалось, что воспоминания Анны Сергеевны являются "вымыслами", "искажающими историческую действительность" и противостоят "Краткому курсу истории ВКП/б/".
Но другие-то родственники покойной жены не лучше: брат ее Федор орал про статью в "Правде", что "это поход против Аллилуевых, начатый с ведома Сталина" (правда, конечно, но обидно!), а Евгения Аллилуева (вообще седьмая вода на киселе - бывшая жена покойного брата покойной супруги товарища Сталина; она и замуж-то снова давно уже вышла, между прочим, за человека, информировавшего органы, что там эти Аллилуевы болтают меж себя о вожде), так вот, эта Женя вообще окружила себя евреями (даже среди соседей по дому и то - евреи!), а они интересуются и обстоятельствами смерти Надежды Сергеевны, и личной жизнью не только сталинских детей, но и Его Самого! А она такое говорит...
С Евгенией Аллилуевой вождю было ясно: надо "брать"! (Арестовали ее через два с половиной месяца после отъезда из Москвы Стейнбека - в декабре 47-го; арестовали и ее друзей-евреев, и соседей тоже, и их русских жен; а что?- хоть Коминтерн и распущен, от принципа пролетарского интернационализма никто не отказывался.)
Но вырубать все нужно было под корень. А корень товарищ Сталин давно уже разглядел: кто главный еврей в Советском Союзе? - Актер Соломон Михоэлс (вождь сам назначал его главой Антифашистского еврейского комитета, сам направлял в годы войны в США собирать деньги для победы - вот вам и искомая связь с американским империализмом и мировым сионизмом...)
Разумеется, все сказанное - лишь схематичная, приспособленная под короткий радиосюжет попытка реконструкции того, что занимало товарища Сталина в то время, как Стейнбек задумывался в Кремле о зловещем, порождающем убийства "гении места". Эта тема, достойна, наверное романов и трагедий. Но, я уже говорил, я всего лишь делаю радиопередачи.
Бесспорным остается следующее: в январе 48-го, когда первые части "Русского дневника" Стейнбека уже находились в редакции "Нью-Йорк Геральд Трибюн", раздавленные автомобилем тела Михоэлса и сопровождавшего его тайного агента МГБ Голубова-Потапова были найдены в Минске. Исполнители получили боевые ордена. Указ об их награждении не публиковался.
К сожалению, я не был в России, когда там праздновали восмисотпятидесятилетие Москвы. Так что вам предстоит сейчас самим сравнить собственные впечатления об этом событии с тем, что за полвека до него увидел в Москве Стейнбек. Вернувшись из гостеприимной Грузии в советскую столицу, поразившую его ранее своей безрадостностью и угрюмостью, Стейнбек нашел здесь заметные перемены:
Стейнбек: Москва пребывала в состоянии лихорадочной деятельности. Многочисленные бригады развешивали на зданиях гигантские плакаты и портреты национальных героев. По мостам протянули гирлянды электрических лампочек. Кремлевские башни и даже зубцы стен тоже были украшены лампочками. На площадях были сооружены танцевальные площадки, а кое-где стояли маленькие киоски, похожие на сказочные русские домики, в которых собирались продавать сладости, мороженное и сувениры. К этому событию выпустили маленький значок на колодке и все носили его.
Почти ежечасно прибывали делегации из разных стран. Автобусы и поезда были перегружены народом. Дороги были заполнены ехавшими в город людьми, которые везли не только вещи, но и еду на несколько дней. Они так часто голодали, что старались не рисковать, когда куда-нибудь ехали, и каждый вез несколько буханок хлеба. На здании каждого наркомата висели свои панно. Управление метрополитена выставило огромную карту Московского метро, а внизу маленький метропоезд ездил взад-вперед. Это собирало толпы, и люди допоздна глазели на него. [...] /129/
Вечером, в канун празднования, Стейнбека поразило с одной стороны, количество продовольствия постоянно вводимого в город, а с другой - абсолютная невозможность перекусить в общепите: все места в ресторанах были зарезервированы за делегатами, прибывающими на праздник из других частей Союза, и для заграничных товарищей.
Стейнбек: Между прочим, в тот вечер вообще было трудно поужинать. Город был просто забит народом. Люди медленно гуляли по улицам, останавливаясь на площадях, чтобы послушать музыку, а потом тащились дальше. Деревенские жители ходили, широко раскрыв глаза. Некоторые из них никогда раньше не бывали в городе, а такого украшенного огнями города никто не видел вообще. На площадях танцевали, но немного. Большинство людей бродили и смотрели и опять брели, чтобы посмотреть на что-то другое. В музеях было столько народу, что туда невозможно было войти. В театрах - столпотворение./130/
Но Стейнбек с Капой не хотели ни в музеи, ни в театр. (У них были пригласительные билеты в Большой, но они не пошли и потом страшно радовались: там, по словам Стейнбека, "в течение шести часов были сплошные речи" - торжественное заседание, посвященное 800-летию.) Находившись и проголодавшись, Стейнбек и Капа более всего хотели есть, а потому уже поздно вечером оказались в гостях у своего коллеги - американского журналиста. После ужина хозяин взял с полки книгу и стал медленно переводить с русского:
Русские в Москве очень подозрительно относятся к иностранцам, за которыми постоянно следит тайная полиция. Каждый шаг становится известен, и о нем докладывают в центральный штаб. К каждому иностранцу приставлен агент. Кроме того, русские не принимают иностранцев у себя дома и даже боятся, кажется, с ними разговаривать. Письмо, посланное члену правительства, обычно остается без ответа, на последующие письма тоже не отвечают. Если же человек назойлив, ему говорят, что официальное лицо уехало из города или болеет. Иностранцы с большими трудностями получают разрешение поездить по России и во время путешествий за ними пристально наблюдают. Из-за всеобщей холодности и подозрительности приезжающие в Москву иностранцы вынуждены общаться исключительно друг с другом. /130-131/
Прочтя это в "Русском дневнике", я расхохотался, потому что не сразу опознал в этой, "точной", по словам Стейнбека, "записи" многоступенчатого перевода (с немецкого на русский, с русского на английский, а затем снова на русский) текст, знакомый мне еще со студенческой поры. А вот Стейнбек с Капой узнали сразу и себя, и описание их путешествия; им непонятно было только, как это русские могли напечатать такое:
Стейнбек: Мы не думали, что это можно протащить через цензуру.
Хозяин объяснил:
Это было написано в 1634 году. Это из книги, которая называется "Путешествие в Московию, Татарию и Персию", написанной Адамом Олеарием.
В центральный день празднования 800-летия Москвы было солнечно и холодно. Капа спозаранку вместе с фотокорреспондентом Е.Умновым носился с фотоаппаратами по городу. Сопровождать их было поручено "Суит Лане" - прелестной Светлане Литвиновой, на которую была возложена неприятная ей обязанность фиксировать в секретном дневнике их перемещения и разговоры.
Стейнбек: На тротуарах многих улиц были устроены небольшие кафе, одно прямо напротив нашей гостиницы: два маленьких столика, накрытых белыми скатертями, вазы с цветами, большой самовар и прилавок с небольшими бутербродами, банки с солениями, маленькие груши и яблоки.[...]
По улицам шествовали слоны из зоопарка, а перед ними шли клоуны. /132/
Днем американцы отправились на стадион "Динамо" смотреть парад физкультурников
Стейнбек: Это было массовое выступление заводских рабочих в ярких костюмах. Они маршировали и делали гимнастические упражнения. Они делали фигуры на поле.[...]
Шоу на стадионе длилось весь день. Здесь прошло и выступление велосипедистов, и гонки мотоциклов, и, наконец, выступление, которое требовало большой подготовки. По дорожке ехала вереница мотоциклов. Впереди сидел мотоциклист, а сзади на каждом мотоцикле стояла девушка в облегающем костюме и держала огромный красный флаг, поэтому когда мотоцикл разгонялся до полной скорости, большой флаг развевался. Кавалькада проехала по кругу стадиона дважды, и это стало заключительным номером программы. /132-133/
Оценить, что же такое увидели американцы полвека назад на стадионе "Динамо" мне лично помогло стихотворение пролетарского поэта, хранящееся в том же самом архиве, где я нашел секретные дневники о путешествии Стейнбека:
Н.Полетаев:
Знамен кровавых колыханье4
На бледно-синих небесах,
Их слов серебряных блистанье
В холодных и косых лучах.
Рядов сплоченных шаг размерный
И строгость бледно-серых лиц,
И в высоте неимоверной
Гудение железных птиц.
Не торжество, не ликованье,
Не смехом брызжущий восторг,
Во всем холодное сознанье,
Железный, непреложный долг.
Организаторами советских массовых шоу этот "железный долг" был осознан за три десятилетия до того, как Стейнбек оказался на "Динамо".
А что же полвека спустя? - О праздновании 850-летия Москвы мне рассказал кинорежиссер Тофик Шахвердиев:
Шахвердиев: Мы, советские люди, в общем-то приучены к казенным праздникам. Ходили строем, держали равнение на трибуну, по команде кричали "Ура!". Нам указывали, где и когда собираться, куда идти, что нести, что кричать; и явка была обязательной. Нарушителей ждало наказание. Это называлось празднованием Дня международной солидарности трудящихся всех стран или празднованием Годовщины Революции. Но на самом деле никакого "празднования солидарности" не было. 1 мая и 7 ноября - были праздники, но это были праздники послушания трудящихся. Мы регулярно демонстрировали вождям свою лояльность, и власть, убедившись в нашей управляемости, успокаивалась на следующие полгода.
Теперь время наступило иное: люди во многом изменились. Праздник 850-летия Москвы тоже вроде бы был казенный праздник, спущенный сверху, однако на этот раз все происходило иначе. Демонстрации в нашем советском понимании в Москве не было - было шествие, карнавал. Маски, костюмы, всяческие представления на ходу, музыка. Людям просто было весело идти вместе, шутить и танцевать. Длинноногие красавицы в бикини танцевали ламбаду, ехал Иван-дурак на печи, маршировал оркестр американских моряков, кто-то катил на собачьей упряжке, кто-то тащил за собою слона...
В этот день не было ни "жидомасонов", ни "чурок“, ни "советских", ни "антисоветских" - были доброжелательные по отношению друг к другу, веселые люди.
Такого еще не было в истории: так много людей одновременно вышли на улицы города - все дееспособное население Москвы. По прикидкам милиции, - 6 миллионов человек. И никто не заставлял выходить на улицы, не агитировал. Просто дали возможность людям отдохнуть, повеселиться, настроили по всей Москве концертных площадок, привезли артистов. Но не все, конечно, удалось просчитать, предусмотреть. Полагали, например, что на концерт Мишеля Жара соберется 500 тысяч зрителей. А пришло 3 миллиона. Милиция даже была вынуждена перекрыть входы в метро, потому что такая масса пассажиров снесла бы и поезда, и рельсы, и все на свете. Наземный транспорт был парализован. Автобусы, троллейбусы и легковые автомобили стояли там, где их внезапно застало людское половодье - от одной стены улицы до другой. До утра. Я сам провожал свою спутницу пешком до Черемушек и вернулся домой на Мосфильмовскую к 4 утра.
Ну, конечно, есть немало оснований у тех, кто критикует Лужкова за безумные траты на гулянье в то время, когда в России и в самой Москве столько обездоленных. На поддержание хорошей погоды в дни праздника было истрачено 3 миллиарда рублей. И на концерт Паваротти на Красной площади ушло не меньше, и на Монсеррат Кабалье, и на Мишеля Жара, и на представление в Лужниках, и вообще на всю организацию грандиозного праздника.
Однако московская власть показала, что в Москве есть власть. Эта власть сегодня сказочно богата и несокрушима. И ведет она себя совсем не так, как это делала власть коммунистическая. Нынешняя московская власть нас соблазняет, и мы идем ей навстречу сами.
И снова - из "Русского дневника" Стейнбека:
Стейнбек: Вечером мы обедали с Арагонами, которые остановились в гостинице "Националь". У них была комната с балконом, который выходил на огромную площадь около Кремля. Отсюда мы наблюдали салют. /133/
Кроме Стейнбека и Капы в номере четы французских поэтов-коммунистов Луи Арагона и Эльзы Триоле присутствовали и их советские родственники - сестра Эльзы Лиля Брик и Василий Катанян, а также сопровождавшая американцев "Суит Лана" - Светлана Литвинова. Установка ее начальства - выяснить, что же все-таки будет писать Стейнбек о своей поездке, сохранялась. А случай подвернулся удачный: с иностранцами писатель мог быть более откровенен, чем с советскими; тем более, что Арагон был давним знакомым Капы - еще с времен Испанской гражданской войны и довоенной совместной работы в газете "Се суар". Доверительно побеседовав с товарищем Арагоном, младший референт американского отдела ВОКСа записала:
Луи Арагон сказал: "Я не люблю американцев, и откровенно говоря, боялся, что Стейнбек может написать клеветническую книгу, но после разговора с ним и с Капа (а Капа меня не станет обманывать), я уверен, что в основном книга будет хорошей. Конечно, Стейнбеку многое здесь не нравится, многого он не понимает, но ему понравился советский народ и он понял главное - что Россия движется по пути прогресса.
Между прочим, Стейнбек считает, что в Москве живут беднее и хуже, чем во всей стране."5
От себя симпатизировавшая Стейнбеку "Суит Лана" добавила следующую деталь:
Наблюдая салют, Стейнбек сказал: "Это примитивно, но мне это нравится"6
Сейчас, в который уже раз перечтя "Русский дневник" и секретные отчеты о поездке 47-го года, я понимаю: хотя Стейнбек и декларировал, что его прежде всего занимает повседневная жизнь простых колхозников и рабочих, на самом деле главным предметом его интереса в Советском Союзе тогда оказалась власть, куда менее ему понятная, чем простые люди, а точнее, - система отношений этой власти с народом. (Сталину в дневнике уделено места больше, чем рабочим.) А доступным средством для постижения этой интересующей его проблемы Стейнбек счел общение с коллегами - советскими писателями. Не только в силу профессиональной близости и большей понятности, но и потому, что изначально понимал существенные отличия социальной роли советских писателей от писателей просто.
Стейнбек: Ни в чем другом так не проявляется разница между американцами и советскими людьми, как в их отношении не только к писателям, но и писателей - к своей системе. Ведь в Советском Союзе работа писателя заключается в том, чтобы поддерживать, прославлять, объяснять и способствовать продвижению вперед советской системы. А в Америке и в Англии хороший писатель является хулителем общества. По этой причине в Америке ни общество, ни правительство не очень-то к писателям благоволят. У них совершенно противоположный подход к литературе. Но следует сказать, что во времена великих русских писателей - Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова и раннего Горького - это относилось и к России. И только время способно показать, может ли политика "инженеров человеческих душ" в отношении писателей дать такую же великую литературу, как и политика хулителей. /106/
Тем не менее, приехав в СССР, Стейнбек прежде всего сообщил о своем желании встретится с инженерами-душеведами. Заявил даже, что хотел бы из Сталинграда отправиться пароходом в Вешенскую, к Шолохову. (Караганову стоило труда разъяснить американцу, что это невозможно, поскольку Волго-Донской канал еще не построен, и между Сталинградом и Вешенской нет водного сообщения.) Ну, а другие "инженеры", которым разрешено было в ту пору общаться с иностранцами, были в августе кто в отпусках, кто на даче, кто с "миссией мира" за границей. Поэтому свидание Стейнбека с советскими коллегами отложили на сентябрь. (Надо ведь было на это еще получить санкцию в ЦК и МИДе.) Покуда Стейнбек разъезжал по стране, он постоянно слышал про одного из советских писателей, с ним американец незадолго до своего приезда в СССР познакомился в Нью-Йорке - про Константина Симонова. А точнее, про симоновскую пьесу - "Русский вопрос". (Даже колхозники, никогда в театре не бывавшие, дружно расспрашивали его про эту пьесу, и тут же пересказывали ее, поскольку Стейнбек не был с нею тогда знаком.) В чем же тут дело? - Рассказывает профессор-литературовед Мариэтта Чудакова.
Чудакова: Весной 46-го года после известной Фултонской речи Черчилля, предостерегавшей Запад от излишней расслабленности по отношению к главному победителю, почувствовавшему себя хозяином половины Европы и уже начавшему насаждать в ней свой тоталитарный порядок, Симонов получает правительственное задание. Оно подробно разъяснено ему Молотовым лично: отправиться на ежегодный съезд американских редакторов и издателей в Вашингтоне и там, по возможности, гасить возникшую настороженность Запада по отношению к недавнему союзнику. Сам Симонов вспоминал впоследствии, что денежная сумма, выделенная трем журналистам, в том числе и Эренбургу, для расходов во время поездки "даже поразила меня в первый момент своей величиной. Она свидетельствовала о том, что полной независимости нашего положения и отсутствию всяких затруднений в материальных вопросах придано в данном случае действительно важное значение."
Это откровенное сообщение мемуариста как бы подсвечивает сюжет пьесы, которая написана после этой американской поездки и встречи с тамошними журналистами. "Вместо публицистики об Америке, которой от меня ждали во всех редакциях, - вспоминал позже сам автор, - я за три недели написал пьесу "Русский вопрос" и напечатал ее в "Звезде."
Пьеса была напечатана в номере 12 за 46-й год. В пьесе издатель (почему я говорю о подсветке), издатель предлагает журналисту очень большие деньги за то, что тот напишет о Советском Союзе неправду, но тот, хотя ему очень нужны деньги - от них зависит его личное счастье, - пишет правду, теряет деньги, от него уходит любимая жена и так далее. Любопытно сегодня перечитывать в этой пьесе речи отрицательных издателей и журналистов, убеждающих журналиста честного: "Коммунисты - фанатики, а русские - вдвойне фанатики: как русские и как коммунисты. Поверь, ничто их не остановит, если они смогут подчинить мир своим идеям."
Вторая цитата: "Не обманывайте себя: они гораздо сильнее, чем кажутся, и их надо бить, бить сейчас, пока не поздно. Во Франции тоже когда-то не было ни одного коммуниста в парламенте."
Сталину пьеса про честного американского журналиста очень понравилась, и он распорядился ставить ее во всех возможных театрах. Она была поставлена в пяти московских только театрах. Симонов вспоминал, что просил не ставить ее хотя бы в пятом - Вахтанговском, но председатель комитета по делам искусств, цитирую дальше мемуары Симонова, "в ответ только развел руками, сказал, что это - вопрос, решенный не им, и не в его возможности тут что-то менять." Автор получил за пьесу Сталинскую премию первой степени за 47-й год.
"Русский вопрос" Стейнбек с Капой посмотрели во МХАТе. Светлана Литвинова сообщала начальству:
Литвинова: Спектакль, как и сама пьеса им не понравился. Стейнбек сказал, что в Америке так пестро одеваются только гангстеры, да и то в низкопробных фильмах и ревю, что герои страшно ходульны и как будто сделаны из папье-маше.7
А Стейнбек записал в дневнике: "одним словом - дешевка". /136/
И тут Симонов пригласил Стейнбека и Капу на целый день к себе на дачу в Переделкино. Точнее (я уже говорил об этом) в программе визита американцев им просто заменили посещение "семьи рабочего", в которой поначалу так хотел побывать Стейнбек. И он с радостью согласился.
1 См.Т.П.Коржихина. Извольте быть благонадежны! М., 1997, с. 298-299.
2
3 См. Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Том 2 (1952-1962). СПб, "Нева"- Харьков, "Фолио", с. 160.
4 Н.Полетаев. Красная площадь. - Цит. по: Т.П.Коржихина. Указ. соч., с. 59. 5 ГАРФ, ф.5283, оп.22с, д.21. л.177.
6 Там же.
7 Там же, л. 117.
Окончание...
