Передача восьмая >>>
50 лет назад в СССР прилетел известный американский писатель Джон Стейнбек. В 48-ом в США вышла его книга об этой поездке - "Русский дневник".
Сталинград, который Стейнбек вместе с фотомастером Робертом Капой и сотрудником Вокса Иваном Хмарским посетили, Хмарский тоже вел свой, доступный лишь начальству дневник, вызвал у американцев сложные и противоречивые чувства. 50 лет спустя я направился по следам этого путешествия. И нашел секретные дневники людей, следивших за Стейнбеком. Из найденных документов, моих записей и по-новому прочитанной книге Стейнбека и сложился цикл "Три дневника. По маршруту Стейнбека, полвека спустя".
Если поездка на Украину воспринималась Стейнбеком как высшая точка его советского путешествия 47-го года, то визит в Сталинград, последовавший через несколько дней после того, как он прилетел из Киева в Москву, оказался для него и Капы самой большой неудачей за те два месяца, что они провели тогда в СССР. И даже Александр Васильевич Караганов, принимавший их всякий раз, после того как американцы возвращались из провинции в Москву, чтобы выяснить промежуточные итоги и внести корректировку в планы дальнейшей работы с иностранцами, вынужден был сообщить начальству, что "поездка в Сталинград прошла менее успешно, нежели поездка в Киев". Читая русский дневник, можно заключить, что основная причина недовольства Стейнбека - постоянные запреты, с которыми он сталкивался в Сталинграде. Нельзя посмотреть съемки фильма "Сталинградская битва", надо предварительно согласовать этот вопрос. Нельзя, катаясь на пароходе по Волге, снимать на берегу заводы и так называемые военные объекты. А что же там было еще в 47-ом, кроме развалин? Нельзя фотографировать Сталинградский тракторный.
"Мы хотели увидеть и сфотографировать Сталинградский тракторный завод. Именно на этом заводе рабочие продолжали собирать танки под немецким обстрелом. Господин Хмарский сказал, что попытается организовать нам посещение этого завода. А утром нам с достаточной уверенностью было сказано, что мы сможем увидеть завод."
Но когда дошло до дела, все обернулось иначе.
"Мы подъехали к воротам, откуда вышли двое охранников. Посмотрели на фотооборудование, которое осталось у Капы в автобусе, позвонили куда-то по телефону, и через секунду вышли еще охранники. Они посмотрели на наши камеры и стали звонить опять. Решение их было бесповоротным: нам не разрешили даже вынести камеры из автобусов."
Декларировавший еще в Киеве свою лояльность и готовность описывать преимущественно положительные стороны советской жизни, Стейнбек был потрясен.
"Нам было очень обидно, потому что в каком-то смысле этот тракторный завод был таким же положительным явлением, как и маленькие украинские фермы. Здесь, на заводе, который обороняли его рабочие и где эти же рабочие собирали тракторы, можно было ощутить дух русской обороны. И почему-то здесь, где дух проявился с такой силой и убежденностью, мы обнаружили, как страшатся они фотоаппарата. Мы не поняли, почему нам запретили здесь фотографировать. Потому, что - во время осмотра убедились - практически все оборудование было сделано в Америке. И сборочная линия, и методы сборки были разработаны американскими инженерами и техниками. Если рассуждать разумно, можно предположить, что если у американцев в отношении этого завода существовал какой-то свой умысел, скажем, бомбовый удар, то информацию о заводе можно было получить у американских специалистов, которые хорошо разбираются в технике и наверняка все помнят".
У тех, кто знает сегодня о советских умонастроениях 47-го года, эти разумные рассуждения Стейнбека вызывают лишь улыбку, по поводу его непонимания того, с чем он столкнулся. Конечно, и он, и Капа с его четырьмя фотокамерами, как и любой другой редкий тогда заморский гость, возбуждали в условиях недавних постановлений о бдительности особые подозрения. Это ведь именно тогда родилось двусмысленное и неприличное присловье совслужащих "лучше перебдеть, чем недобдеть". О бомбовых ударах вряд ли кто вспоминал. Думали о возможных, со стороны начальства, карах за отступление от инструкции по охране тайн и о собственной шкуре. А тайна состояла вовсе не в том, что на сталинградском тракторном изготовляли танки. Главная военная тайна послевоенной поры заключалась, и я уже говорил об этом ранее, в широком использовании для наращивания советской мощи заимствованной на Западе технологии. Разумеется, Стейнбек не мог знать об уже выкраденных в Штатах атомных секретах. Но даже то, что он видел сам - и американскую сборочную линию на СТЗ, и американские самолеты, и продемонстрированную ему в Киеве механизированную линию по выпечке хлеба, Стейнбек лишь усмехнулся: русские действительно верят, что это придумали именно они? А Микоян позднее с гордостью скажет в Солсбери, что вывоз этой технологии из Америки - одна из главнейших его заслуг перед СССР. Всего этого американский писатель тогда вот под таким углом зрения обобщить не мог. Как не мог он понять и того, почему видеть все это ему лично, с учетом его лояльности, дозволено, а его американским читателям на фото не разрешается. Отвечая на эти недоумения, Хмарский довольно иронично высказался в том смысле, что надеется на литературный талант Стейнбека, которым он восполнит недостающие фото. Но ни этой реплики, ни описания последовавшей затем полемики в "Русском дневнике" не найти. А в секретном дневнике Ивана Хмарского об этом рассказывается так.
"Стейнбек саркастически заявил: я никогда не понимал и не пойму цензуру. Я ответил ему в тон, что меня это удивляет, так как в Америке он имел хорошую возможность изучить цензуру. Стейнбек начал было уверять, что в Америке цензуры не существует, но я опроверг его слова несколькими примерами."
Надо сказать, что к поездке в Сталинград Иван Дмитриевич Хмарский, прозванный Стейнбеком и Капой "кремлевским гремлином", стал их уже сильно раздражать своими политическими дискуссиями о пороках капитализма и преимуществах социализма, поучениями, как американцам надлежит себя вести, и полной, как им казалось, неспособностью что-либо организовать. В сталинградском аэропорту их никто не встретил. Пришлось полтора часа ждать автобуса. Виноват Хмарский. Не разрешили фотосъемку на тракторном заводе, а ведь он обещал, - опять же его вина. А когда уже на обратном пути в Москву выяснилось, что авиабилеты почему-то не заказаны и нужно из аэропорта несолоно хлебавши возвращаться в сталинградский "Интурист", Стейнбек и Капа готовы были просто растерзать бедного Ивана Дмитриевича.
"Мы взрывались, говорили ему неприятные вещи, только часть которых была правдой. Сказали, что он должен все-таки следить за своим злым гномом, который просто помыкаем им. Мы критиковали его позицию, его костюм, его галстуки. Мы были очень жестоки к нему. И все из-за того, что нам пришлось просидеть в душном аэропорту целый день."
Хмарский не сдавался. Вечером он зафиксировал в своем секретном дневнике.
"С аэродрома американцы приехали в самом мрачном настроении и сразу же попросили водки".
Он сообщил также начальству о своем находчивом ответе о причинах неорганизованности, в результате которой американцы бесплодно просидели в сталинградском аэропорту 6 часов.
"Я ответил, что одной из причин является пережиток в сознании людей, унаследованный еще от царской России, когда люди работали не на себя, а на хозяев".
"Я, - добавил в своем сообщении Иван Дмитриевич, - сказал, что советская пресса борется с неорганизованностью." Он вообще старательно обо всем сообщал из Сталинграда. Ну, к примеру, о неправильном отношении Стейнбека к упадочническому искусству и неверном толковании Капой основ марксистской диалектики. Всякий раз, и это американцев особенно бесило, Хмарский давал им отпор и разъяснения, которые в свою очередь тщательно фиксировал в своих донесениях о неудачной сталинградской поездке.
"Я объяснил Стейнбеку и Капа ошибочность фаталистического и релятивистского подхода к истории и искусству. Стейнбек, услышав слово "релятивизм", расстроился, обвинив меня в догматизме, и ушел. В тех случаях, когда речь заходит о марксистском толковании событий, он, видимо, чувствует шаткость своих идейных позиций, обычно начинает сердиться и прекращает беседу".
А вот как описал эту философскую перепалку Стейнбек.
"Во время споров Хмарский сказал нам, что мы релятивисты. И тогда мы, хоть и не совсем понимали, что это такое, успешно атаковали его с позиций релятивизма. Не то, чтобы мы его убедили, но, по крайней мере, мы не сдавались и не уступали, а потому кричали еще громче".
В общем-то, эти крики и раздражение можно понять. Их поездка в Сталинград действительно не удалась.
В отличие от полувековой давности поездки Стейнбека в Сталинград мой волгоградский двухдневный визит удалось организовать ну просто здорово. Очень помог заместитель главы администрации города Станислав Гаджиевич Глинджев.
Поселился я в гостинице "Волгоград". Это бывшие "Столичные номера", в которых в гражданскую войну заседал большевистский комитет по изъятию у местного населения продовольствия - ЧОКПРОД. В двух шагах от гостиницы памятник, который воздвиг пролетариат красного Царицина героям, павшим в 19-м году. Вечный огонь. Раньше возле него стояли в карауле пионеры. "Потом, - рассказывает мне сопровождающая меня на встречу с Глинджевым Юля, - объявили, что это им вредно - газ, дескать. Так ведь их часто меняли! Да и газ тоже, бывало, отключали," - добавляет она, явно сожалея об исчезнувшей традиции. С газом сейчас, похоже, все в порядке. Презирая его вредное воздействие и жару, на парапете вечного огня сидела в обнимку юная парочка, уплетавшая мороженое. За ними виднелся тяжеловесный "Интурист", в котором некогда жил Стейнбек, а рядом - описанный им универмаг. "На центральной площади лежали развалины того, что раньше было большим универмагом, бывшим последним опорным пунктом немцев после окружения. Фон Паулюса захватили именно на этом месте. Здесь же и завершилась битва".
Все эти достопримечательности я осмотрел уже позднее. Сейчас мы спешили на прием к заместителю главы городской администрации. Станиславу Гаджиевичу Глинджеву 48 лет. Как и все остальные работники в волгоградской областной и городской администрациях, (Станислав Гаджиевич, это "все" особо подчеркнул), он закаленный партаппаратчик. Был секретарем и в райкомах, и в горкомах комсомола и партии. Работал и в обкоме. С партбилетом и по сей день не расстается, хотя партвзносов теперь никуда не платит. Но моральный кодекс строителей коммунизма по-прежнему высоко ценит и верность целевым установкам программы КПСС, в общем, хранит:
Глинджев:
Я бы не хотел доводить до примитива: наша цель - коммунизм, - в таком варианте. Я рассматривал прошлое как улучшение благосостояния людей. Как то, что раньше называлось гармоническое воспитание личности, я бы к этому привел. Если говорить о сегодняшнем дне, я бы точно также сказал, что все то, что было, если посмотреть, оно даже не разойдется... Сегодня очень много говорят о религии, оно не разойдется с христовыми заповедями.
К так называемым демократическим преобразованиям Глинджев -опять-таки, особо это "так называемым" выделяет - и к демократам он относится скептически.
Глинджев:
Люди отдельные искренне верили, а другие искренне их не туда вели, и спутали одно. Есть категория людей для работы на площади, и для работы в системе управления.
Ну, коли вы так считаете, - говорю я ему, - почему же вы не вступаете в Российскую коммунистическую или какую-то другую компартию.
Глинджев:
Первое, то, что, наверное, я вижу всю полноту ответственности тех людей, которые сегодня стоят у верхушки. Для них новое заполнение котла новыми материальными ценностями я усматриваю. Потому что требовалась замена той номенклатуры, которая уже сформировалась. Она привела в никуда, и она не имеет морального права возглавлять коммунистическую партию. Второе, то, что дело в том, что интеллект покинул партию. Остались люди догматические, уже не способные сложившимися стереотипами осмыслить те жизненные явления, которые происходят. Эта категория должна уйти с современной арены исторической. Хочется просто что-то в жизни сделать.
Глинджев убежденный государственник и регионалист:
Глинджев:
Если брать перспективу на будущее, независимо от того, что будут решать, как думать будут в Москве, во многом будут определять регионы, будут определять периферии. Эти конфликты, которые сегодня есть по Приморью, это конфликты не случайные. Это конфликт как раз регионов.
Наша беседа затянулась, а между тем Станислава Гаджиевича ждала его привычная стихия заседаний, меня - встреча с ветеранами войны и труда, среди которых было не мало тех, кому, по выражению Глинджева, нужно было дать уйти. Поэтому я вынужден был задать ему свой последний вопрос:
- Скажите мне, вот как вы представляете, как изменится город, в котором вы работаете, руководите? Как изменится жизнь здесь к концу вашей деятельности, в результате отчасти этой деятельности? Что ждет нас на финише?
Глинджев:
Если ничего не помешает нормальным поступательным движениям, меня, например, устраивает то, что происходит. Да, тяжело смягчить для людей вот эти сложности жизненные условия переходного периода. Но идем, мне кажется, мы в нужном направлении. Я просто вижу, будет расти экономический потенциал, будет улучшаться благосостояние. И мало того, что сейчас растет хорошая молодежь. Меня, например, радует, много сегодня плохого говорят о молодежи, а меня радует. Меня радует потому, что они умнее нас. Я на своего сына ориентируюсь. Он когда со мной беседует, я у него вижу те мысли, которые у меня, в моей голове и не могли родиться. Потому что он уже мыслит новыми категориями. Он уже прожил вот эти десять лет в новых условиях жизни вот этого идеологического и политического плюрализма, в комфортности и свободе он прожил. Он уже это почувствовал. И это не сковывает, может быть, его мысли. И это, я думаю, главное. То, что даже мы сейчас можем с вами свободно общаться. Я могу говорить то, что думаю. Правильно оно, неправильно - это мое. В прошлом, может быть, разговор бы был жестко установлен. Я бы вам говорил то, что официально должен вам был сказать.
С ветеранами Сталинградского тракторного завода, где так не повезло Стейнбеку с Капой, я встретился в здании музея, расположенного рядом со знаменитым домом Павлова. Думаю, нет человека, который бы, посетив Волгоград, не побывал возле легендарных руин. В 47-ом американцам их демонстрировал комендант города, подполковник Демченко, которого Стейнбек в своем дневнике уважительно повысил в звании до полковника и называл Денченко:
"Он показал нам точное место, где немцы были остановлены. Черту, за которую они не могли продвинуться. Именно на этой черте стоит дом Павлова, который превратился в национальную святыню и останется, вероятно, историческим местом и в будущем. Дом Павлова был жилым домом, а сам Павлов - сержантом. Павлов с девятью другими людьми держали этот дом 52 дня, несмотря на все попытки немцев захватить его. Немцам так и не удалось взять ни дома Павлова, ни самого Павлова. Это была самая дальняя точка, до которой завоеватели смогли продвинуться".
Вот в этой самой точке и встретился я с защитниками Сталинграда и с теми, кто восстанавливал после войны его индустриальное сердце - сталинградский тракторный завод.
Вот одна из них - Анастасия Петровна.
Анастасия Петровна:
После эвакуации работала на заводе. С большим энтузиазмом работали на восстановлении завода и своего тракторно-заводского районного поселка. Много молодежи было. Съехались со всех уголков нашей большой в то время родины. Разные национальности. Что больше всего из впечатлений? - это большая преданность, энтузиазм, патриотизм был по восстановлению. Ну, а что теперь произошло, такие перемены не от завода зависели. Я только хочу выразить пожелание. Если услышит молодежь, чтобы они понимали. Если сейчас с таким же энтузиазмом, преданностью, с патриотизмом отнесутся ко всему, что надо поправлять на сегодня, то можно многого добиться.
Борис Ильич Антонов - ветеран и инвалид Великой отечественной войны. Приехал в Волгоград из Чечни. "Вовремя, - говорит, - я еще убрался."
Борис Антонов:
И до сих пор я живу на птичьих правах. Ничего не имею, абсолютно. Вот по квартирам. В связи с таким положением жена инсульт схватила. Сейчас парализованная лежит полностью. Только за одну квартиру почти 500 рублей плачу. И куда я здесь ни обращался, и в администрацию области, и в эмиграционный отдел. Обещают, говорят - и все. И еще я скажу - я, как бывший офицер, - армия у нас ни к черту сейчас. Очень плохая. Что творится?! Ведь каждый день убийства, самоубийства, дезертирство. Да что же это такое, в конце концов, получается? Сколько же можно терпеть? Кто же нас будет защищать? Тяжелая у меня жизнь, очень тяжелая. Я бомж, самый настоящий бомж.
Инвалид войны, защитник Сталинграда Тимошенков Борис Михайлович, он сейчас в КПРФ состоит, выслушав все это, горько заметил.
Борис Тимошенков:
У нас не получится общества, которого нам обещают. Хоть Ельцин и обещает, там, нашим сыновьям. Мы прожили очень тяжелую жизнь, надо сказать. Мне 73 года только исполнилось. И я помню с детства: то по ночам ходил в очередь за хлебом, то за другими продуктами. Все время по карточной системе было. После войны - опять тяжелая. Но правительство старалось как-то улучшить жизнь людей. А сейчас? А цены-то растут. Поэтому, отвечая на вопрос, какое у нас общество будет, это трудно сказать. Я думаю, надо идти по шведскому пути, раз мы всю перестройку по шведскому пути... И наша КПРФ сейчас изучает глубоко этот путь развития общества.
О перспективах своего поколения защитник Сталинграда высказался однозначно.
Борис Тимошенков:
Я считаю, что наше поколение, которому за 70, мы лучшей жизни не увидим сейчас.
Вот здесь, пожалуй, одно из главных отличий моих волгоградских собеседников-ветеранов от их сверстников, беседовавших со Стейнбеком в Сталинграде, да и в других местах, 50 лет назад. Все, что слышал Стейнбек в 47-ом, было исполнено надеждами на светлое будущее. Сегодня главный мотив монологов защитников Сталинграда - безнадежность. Конечно, сказываются полвека прожитой тяжелой жизни. Но похоже, не только это. Еще одно существенное отличие. Не в пример тем, с кем некогда беседовал на сталинградских руинах Стейнбек, мои абсолютно убеждены, что за любые слова их никто не накажет.
Но и сходство невозможно не отметить. Как и тогда, в 47-ом, их по-прежнему волнуют мировые проблемы, в которых они склонны искать ключ собственных несчастий. Вот, к примеру, пенсионерка Вера Петровна Рабова, которая огорчается не только по поводу нынешней российской власти, но и по поводу намерения Чехии вступить в НАТО.
Вера Рабова:
Какой патриотизм может быть у нашего советского человека сейчас, когда мы не верим в правительство? Правительство не интересуется нашими проблемами нисколько. Почему так случилось, что какая-то кучка людей по наитию иностранцев сумели все это сломать. Будущее для нас пустота, неизвестность и дикость. Мне вот что хотелось вам сказать. Мы будем разбираться в своей стране. Но нам хотелось бы, чтобы и ваши народы несколько оглянулись назад. Прага могла бы взлететь в воздух, если бы не помогли советские солдаты. А сейчас ваш народ смотрит на нас как на врагов. Что же произошло и у вас? Тоже произошел беспредел. Так почему же вы сейчас не можете нас на мировом политическом поле поддержать, и сказать "нет" всему этому беспределу.
Интересно, что заместитель главы городской администрации, несмотря на обилие разного рода городских проблем, тоже очень много беспокоится и о приближении НАТО к границам Волгоградской области.
Глинджев:
Нам часто задают вопрос, что вас волнует, там, НАТО, приближение НАТО на восток, это мирный блок, как раньше мы говорили "мирная советская Россия". Этот мирный военный блок находится у наших рубежей. Подобного рода действия, они снижают возможность реформации в государстве, в том числе в нашем регионе. Привожу пример. Если брать одно за одним конверсионные предприятия. Мы сократили производство, мы высвобождаем рабочую силу. Нам, естественно, задают вопрос: дорогие реформаторы, вы пытаетесь заниматься реформаторством, выбрасывая людей, а блок подходит все ближе и ближе к востоку. Где ваш патриотизм? И так далее. То есть обычная психология людей. И если подходит военный блок ближе, то почему же у нас все сокращают?
Эти непонятные мне своей взволнованностью, на фоне реальных и близких проблем, дневные разговоры о НАТО, я вспомнил вечером, когда на площади договорился с шофером леваком Петей съездить на Мамаев курган. Не успели отъехать, он заприметил свою жену. С инспекцией, говорит Петр, придется обождать. Села в машину, познакомились. Зовут ее Галина. А меня она сразу узнала, потому что по телевизору сообщили, что приехал корреспондент со Свободы, и показывали, как я беседовал с какими-то стариками. Может быть, поэтому она сразу, как старому знакомому, стала излагать мне свое житейское.
Из сбивчивого этого рассказа явствовало, что Петр очень хороший человек и шофер. На казенной "волге" официально, она подчеркивает это слово, получает немного, примерно 250 тысяч рублей. Но старается, хвалит его Галина. После работы дежурит на своей тачке возле гостиниц. Хозяйственный, золотые руки. Одно ее беспокоит в нем - зажигательный. Как увидит этих, с разрезами до - ну как бы деликатней выразить - до пояса, так сразу и зажигается. А их вечером перед гостиницей пруд пруди.
Петр слушает взволнованный монолог супруги молча, тоскливо поглядывая в окно автомобиля на двух проплывающих мимо этих, смуглых, чернобровых, длинноногих.
Жена его тоже, по-моему, хороша, но в другом роде - кряжистая, ширококостная, темнорусая, с васильковыми глазами, зорко следящими, пока она говорит со мной, за приумолкшим супругом.
Кроме его зажигательности ее еще одно сейчас в жизни беспокоит. НАТО. (Я аж вздрогнул, услышав столь неожиданно изрядно надоевшее за день слово.) Но Галина пояснила: проблема в их сыне. Ему на следующий год идти в армию. ("Мы - станишные, от службы не уклоняемся...") Но нельзя ли узнать, может, можно им вступить в НАТО?
- Кому - вам: России или Волгоградской области?
- Нет, зачем же! Ну, нам, нашей семье... (она произносит это необычно, с ударением на первом слоге)
Заметив мое молчаливое недоумение, начинает беспокойно аргументировать:
Hу, ведь есть же права человека, вы ж там много об этом раньше говорили по радио!... Почему же тогда, если какой-то Чехии (при упоминании страны, где я ныне живу, она в сердцах употребляет бранный эпитет, но тут же извиняется за грубое слово), почему, если Чехии можно, им втроем (или хотя бы сыну) нельзя? Тогда бы и служил он где-нибудь в Европе, а то и в Америке... Служба есть служба - повторяет она,- мы не уклоняемся. Но там ведь и кормят лучше, и вообще... А главное: нет там Чечни, дедовщины и всяких прочих горячих точек...
Я молчу.
А она продолжает убеждать меня: мальчик у них очень хороший, способный (учителя всегда только хвалили); ведь он, если за границей на службе окажется, может и языки изучить, и специальность полезную приобрести...
[Возбужденно говоря все это, Галина не перестает бдительно следить за направлением взгляда своего мужа, увлекшегося наблюдением производственной жизни волгоградских ночных бабочек, и вдруг раздражается: "Ну куда ты опять!... Ведь о твоем же сыне говорю!" - А что? - переводит на нас свой взор Петр.- Я согласен: НАТО так НАТО...]
Я понимаю, что молчать больше нельзя, я должен отвечать. Но как бы ее не обидеть ответом?
- М-да, - начитаю я мямлить, - мне кажется, что это невозможно; до индивидуального или семейного членства в НАТО, по-моему, прогресс еще не дошел...
По-своему истолковав неуверенность моего ответа, Галина напирает:
- Но ведь вы же штатский человек! Откуда вы знаете? А вы поговорите с военными, со знающими, а потом сообщите
Мужества спорить нет. Я соглашаюсь
Ну, что еще добавить? Вернувшись в Прагу, я говорил с людьми знающими. Смеются. Не обнадеживают. Но вот еще в Москве я навестил давнего своего друга, правозащитника и депутата Думы Сергея Ковалева и рассказал ему о проблемах, мучающих Галину. Ковалев сказал: "интересная постановка вопроса, надо подумать..."
Может быть, подумать надо не только ему?
Самые сильные, на мой взгляд, строки сталинградских страниц "Русского дневника" Стейнбека те, что посвящены детям и молодежи. Пятилетнему мальчику, который каждый день ходит в гости к папе, на могилку в городском парке. Бездомной девочке-подростку, ведущую почти звериную жизнь на помойке. Ютящимся в развалинах девушкам и молодым женщинам, чудесным, непонятным Стейнбеку и Капе образом сохранявшим при этом опрятность, чистоту, женственность и гордость. Может быть поэтому, а может быть и под влиянием того, что я услышал на встрече с ветеранами, очень хотелось мне поговорить с волгоградской молодежью, взглянуть на жизнь и местные проблемы ее глазами. И это произошло, когда я пришел в Русско-американский информационный молодежный центр, размещенный в здании областной библиотеки. 23-летняя руководительница Центра Юлия Вердова говорит мне.
Юлия Вердова:
То, что меня больше всего привлекает, это то, что я здесь родилась и просто люблю этот город. Наверное, это какое-то врожденное чувство к этому городу. А проблем у города, естественно, очень много. Наверное, у любого города есть проблемы. Город большой, но находится очень далеко от главных наших центров - Москвы и Санкт-Петербурга, и поэтому мы на каком-то этапе отстаем от тех центров, которые... Вы не согласны со мной?
Вопрос: А что самое плохое в вашем городе?
Юлия Вердова:
Он мертвый, в какой-то степени. Вот для моего темпа жизни этот город живет медленно.
Подруга Юлии Ирина, она студентка, согласна с этой оценкой - мертвый город.
Ирина:
У нас не очень много мест, куда можно пойти. И если есть такие места, то все не на очень высоком уровне, например, как в столице, так что я бы предпочла жить в более большом городе. С другой стороны, здесь как-то, хотя и говорят, что преступность, вот по радио, но я с этим вообще еще не сталкивалась. Слава богу.
Молодой человек:
Прожив здесь всю жизнь практически без перерывов, трудно объективно оценивать, но я хочу сослаться на мнение одного авторитетного человека. Он отметил, и меня это удивило, приятно удивило, что Волгоград напоминает обычный европейский город, если не принимать во внимание сталинскую архитектуру в центре. И приятно было услышать, что люди здесь свободнее, есть большая открытость. Говоря о темпе жизни, меня такой темп устраивает. А если говорить о старшем поколении, их можно понять, потому что такой большой шок, такие перемены, такие потрясения. Жизнь отдана неизвестно за что, полная переоценка ценностей. Это ужасно.
Я рассказал ребятам о своей беседе с ветеранами и спросил их, как они понимают свою жизнь.
Юлия Вердова:
Я считаю, что сейчас гораздо жизнь лучше, чем была раньше. Когда я была в школе, было столько всяких ограничений. В основном, не было как бы никаких перспектив вообще. А сейчас ты можешь делать все, что угодно. Ты хочешь денег? - ты можешь зарабатывать деньги, ты просто должен для этого постараться. Ты хочешь учиться? - ты можешь научиться всему, чему угодно. Ты хочешь развлекаться? - пожалуйста. То есть я не знаю, чего не хватает. Все нормально.
Молодой человек:
Есть еще одна проблема, существует, большая. Это проблема отсутствия информации или недостаток информации. Сравнивая с различными другими городами и странами, Волгоград представляет из себя не очень хорошее место в плане информации, говоря об Интернете и различных других средствах коммуникации, источниках информации. Очень сложно. И в некоторой степени не много изменилось с тех времен, когда основным источником информации, это касается лично меня, очень многое я получаю информации с помощью того же самого коротковолнового приемника. Единственная разница, что теперь я могу слушать на разных языках и сравнивать.
Ирина:
Я просто хотела продолжить мысль Алексея и сказать о том, что недостаток информации, который действительно существует, который я тоже на себе ощущаю, он ведет к тому, что возможности, о которых мы знаем, они ограничены у нас в городе. И вот это, наверное, тоже проблема нашего города, потому что у нас, например, мало возможности работать, мало возможности учебы. ВУЗы нашего города далеки от совершенства. И сама информация, и знания, которые получают люди в этих ВУЗах, тоже достаточно устаревшие.
Проблем молодые волгоградцы насчитали в своей жизни не мало. Отбирая друг у дружки мой микрофон, они наперебой говорили и о малом количестве рабочих мест в городе, и об утечке мозгов в Москву, где больше платят и больше возможностей, и о скверном местном климате, особенно в сравнении с Сан-Франциско, где некоторым уже довелось побывать. И наконец микрофон оказался в руках у девушки, которая сказала.
Девушка:
Если считать, что жизнь плоха, то лучше, по-моему, вообще не продолжать жить, тем более в таком возрасте, в котором мы сейчас находимся. В нашей жизни очень много трудностей, и мы каждый день сталкиваемся с какими-то трудностями, но не знаю, в каждой плохой ситуации нужно искать какие-то хорошие стороны, тогда действительно жизнь покажется не такой плохой.
Я счел эту мысль достойной самых патетических пассажей из "Русского дневника" Стейнбека.
Когда Стейнбек был в Сталинграде, его решили ознакомить с подарками, полученными городом со всего света. Поскольку музея в разрушенном Сталинграде еще не было, все это добро принесли иностранцам прямо в гостиницу. Хмарского это возмутило как унижение советской гордости, и он не преминул сообщить об этом куда следует, а также отчитаться перед собственным начальством. Но на Стейнбека и Капу все эти бесконечные щиты из бархата и золота, тяжелые мечи, скатерти с вытканными на них именами дарителей, бесконечные дипломы и свитки с высокопарными словами произвели удручающее впечатление.
"Нас вдруг охватило чувство печали, когда мы увидели все эти подношения от глав правительств. Копию средневекового меча, копию старинного щита, несколько фраз, написанных на пергаменте, и множество напыщенных слов. Слова и подарки походили на гигантские, мускулистые, уродливые и идиотские скульптуры, которые обычно создавались, чтобы отметить какое-то скромное событие. А в эту минуту нам вспоминались только закрытые железными масками лица мужчин, стоящих у печей на тракторном заводе, девушки, выходящие из подземных нор и подправляющие волосы, да маленький мальчик, который каждый вечер приходит навестить своего отца на братскую могилу. И это были не пустые аллегорические фигуры. Это были маленькие люди, на которых напали и которые смогли себя защитить".
Мне тоже показали в Волгограде один из подарков городу - изданный в 48-ом году в Штатах "Русский дневник" Стейнбека. Впервые рассматривая в нем сталинградские снимки Капы, я вдруг понял, чем люди на фотографиях отличаются от всех тех, с кем я беседовал два своих дня здесь. От юноши, жаловавшегося на информационную диету, и защитницы Сталинграда, с безумной серьезностью уверявшей меня, что нынешняя российская политическая власть хуже национал-социализма, с которым она воевала: тот-де, хоть о благе своей нации заботился; от желающей вступить в НАТО Галины и обеспокоенного приближением этой организации к Волгограду Глинджева - мои собеседники были, по крайней мере, в своих рассуждениях или речах свободны.
Продолжение...
50 лет назад в СССР прилетел известный американский писатель Джон Стейнбек. В 48-ом в США вышла его книга об этой поездке - "Русский дневник".
Сталинград, который Стейнбек вместе с фотомастером Робертом Капой и сотрудником Вокса Иваном Хмарским посетили, Хмарский тоже вел свой, доступный лишь начальству дневник, вызвал у американцев сложные и противоречивые чувства. 50 лет спустя я направился по следам этого путешествия. И нашел секретные дневники людей, следивших за Стейнбеком. Из найденных документов, моих записей и по-новому прочитанной книге Стейнбека и сложился цикл "Три дневника. По маршруту Стейнбека, полвека спустя".
Если поездка на Украину воспринималась Стейнбеком как высшая точка его советского путешествия 47-го года, то визит в Сталинград, последовавший через несколько дней после того, как он прилетел из Киева в Москву, оказался для него и Капы самой большой неудачей за те два месяца, что они провели тогда в СССР. И даже Александр Васильевич Караганов, принимавший их всякий раз, после того как американцы возвращались из провинции в Москву, чтобы выяснить промежуточные итоги и внести корректировку в планы дальнейшей работы с иностранцами, вынужден был сообщить начальству, что "поездка в Сталинград прошла менее успешно, нежели поездка в Киев". Читая русский дневник, можно заключить, что основная причина недовольства Стейнбека - постоянные запреты, с которыми он сталкивался в Сталинграде. Нельзя посмотреть съемки фильма "Сталинградская битва", надо предварительно согласовать этот вопрос. Нельзя, катаясь на пароходе по Волге, снимать на берегу заводы и так называемые военные объекты. А что же там было еще в 47-ом, кроме развалин? Нельзя фотографировать Сталинградский тракторный.
"Мы хотели увидеть и сфотографировать Сталинградский тракторный завод. Именно на этом заводе рабочие продолжали собирать танки под немецким обстрелом. Господин Хмарский сказал, что попытается организовать нам посещение этого завода. А утром нам с достаточной уверенностью было сказано, что мы сможем увидеть завод."
Но когда дошло до дела, все обернулось иначе.
"Мы подъехали к воротам, откуда вышли двое охранников. Посмотрели на фотооборудование, которое осталось у Капы в автобусе, позвонили куда-то по телефону, и через секунду вышли еще охранники. Они посмотрели на наши камеры и стали звонить опять. Решение их было бесповоротным: нам не разрешили даже вынести камеры из автобусов."
Декларировавший еще в Киеве свою лояльность и готовность описывать преимущественно положительные стороны советской жизни, Стейнбек был потрясен.
"Нам было очень обидно, потому что в каком-то смысле этот тракторный завод был таким же положительным явлением, как и маленькие украинские фермы. Здесь, на заводе, который обороняли его рабочие и где эти же рабочие собирали тракторы, можно было ощутить дух русской обороны. И почему-то здесь, где дух проявился с такой силой и убежденностью, мы обнаружили, как страшатся они фотоаппарата. Мы не поняли, почему нам запретили здесь фотографировать. Потому, что - во время осмотра убедились - практически все оборудование было сделано в Америке. И сборочная линия, и методы сборки были разработаны американскими инженерами и техниками. Если рассуждать разумно, можно предположить, что если у американцев в отношении этого завода существовал какой-то свой умысел, скажем, бомбовый удар, то информацию о заводе можно было получить у американских специалистов, которые хорошо разбираются в технике и наверняка все помнят".
У тех, кто знает сегодня о советских умонастроениях 47-го года, эти разумные рассуждения Стейнбека вызывают лишь улыбку, по поводу его непонимания того, с чем он столкнулся. Конечно, и он, и Капа с его четырьмя фотокамерами, как и любой другой редкий тогда заморский гость, возбуждали в условиях недавних постановлений о бдительности особые подозрения. Это ведь именно тогда родилось двусмысленное и неприличное присловье совслужащих "лучше перебдеть, чем недобдеть". О бомбовых ударах вряд ли кто вспоминал. Думали о возможных, со стороны начальства, карах за отступление от инструкции по охране тайн и о собственной шкуре. А тайна состояла вовсе не в том, что на сталинградском тракторном изготовляли танки. Главная военная тайна послевоенной поры заключалась, и я уже говорил об этом ранее, в широком использовании для наращивания советской мощи заимствованной на Западе технологии. Разумеется, Стейнбек не мог знать об уже выкраденных в Штатах атомных секретах. Но даже то, что он видел сам - и американскую сборочную линию на СТЗ, и американские самолеты, и продемонстрированную ему в Киеве механизированную линию по выпечке хлеба, Стейнбек лишь усмехнулся: русские действительно верят, что это придумали именно они? А Микоян позднее с гордостью скажет в Солсбери, что вывоз этой технологии из Америки - одна из главнейших его заслуг перед СССР. Всего этого американский писатель тогда вот под таким углом зрения обобщить не мог. Как не мог он понять и того, почему видеть все это ему лично, с учетом его лояльности, дозволено, а его американским читателям на фото не разрешается. Отвечая на эти недоумения, Хмарский довольно иронично высказался в том смысле, что надеется на литературный талант Стейнбека, которым он восполнит недостающие фото. Но ни этой реплики, ни описания последовавшей затем полемики в "Русском дневнике" не найти. А в секретном дневнике Ивана Хмарского об этом рассказывается так.
"Стейнбек саркастически заявил: я никогда не понимал и не пойму цензуру. Я ответил ему в тон, что меня это удивляет, так как в Америке он имел хорошую возможность изучить цензуру. Стейнбек начал было уверять, что в Америке цензуры не существует, но я опроверг его слова несколькими примерами."
Надо сказать, что к поездке в Сталинград Иван Дмитриевич Хмарский, прозванный Стейнбеком и Капой "кремлевским гремлином", стал их уже сильно раздражать своими политическими дискуссиями о пороках капитализма и преимуществах социализма, поучениями, как американцам надлежит себя вести, и полной, как им казалось, неспособностью что-либо организовать. В сталинградском аэропорту их никто не встретил. Пришлось полтора часа ждать автобуса. Виноват Хмарский. Не разрешили фотосъемку на тракторном заводе, а ведь он обещал, - опять же его вина. А когда уже на обратном пути в Москву выяснилось, что авиабилеты почему-то не заказаны и нужно из аэропорта несолоно хлебавши возвращаться в сталинградский "Интурист", Стейнбек и Капа готовы были просто растерзать бедного Ивана Дмитриевича.
"Мы взрывались, говорили ему неприятные вещи, только часть которых была правдой. Сказали, что он должен все-таки следить за своим злым гномом, который просто помыкаем им. Мы критиковали его позицию, его костюм, его галстуки. Мы были очень жестоки к нему. И все из-за того, что нам пришлось просидеть в душном аэропорту целый день."
Хмарский не сдавался. Вечером он зафиксировал в своем секретном дневнике.
"С аэродрома американцы приехали в самом мрачном настроении и сразу же попросили водки".
Он сообщил также начальству о своем находчивом ответе о причинах неорганизованности, в результате которой американцы бесплодно просидели в сталинградском аэропорту 6 часов.
"Я ответил, что одной из причин является пережиток в сознании людей, унаследованный еще от царской России, когда люди работали не на себя, а на хозяев".
"Я, - добавил в своем сообщении Иван Дмитриевич, - сказал, что советская пресса борется с неорганизованностью." Он вообще старательно обо всем сообщал из Сталинграда. Ну, к примеру, о неправильном отношении Стейнбека к упадочническому искусству и неверном толковании Капой основ марксистской диалектики. Всякий раз, и это американцев особенно бесило, Хмарский давал им отпор и разъяснения, которые в свою очередь тщательно фиксировал в своих донесениях о неудачной сталинградской поездке.
"Я объяснил Стейнбеку и Капа ошибочность фаталистического и релятивистского подхода к истории и искусству. Стейнбек, услышав слово "релятивизм", расстроился, обвинив меня в догматизме, и ушел. В тех случаях, когда речь заходит о марксистском толковании событий, он, видимо, чувствует шаткость своих идейных позиций, обычно начинает сердиться и прекращает беседу".
А вот как описал эту философскую перепалку Стейнбек.
"Во время споров Хмарский сказал нам, что мы релятивисты. И тогда мы, хоть и не совсем понимали, что это такое, успешно атаковали его с позиций релятивизма. Не то, чтобы мы его убедили, но, по крайней мере, мы не сдавались и не уступали, а потому кричали еще громче".
В общем-то, эти крики и раздражение можно понять. Их поездка в Сталинград действительно не удалась.
В отличие от полувековой давности поездки Стейнбека в Сталинград мой волгоградский двухдневный визит удалось организовать ну просто здорово. Очень помог заместитель главы администрации города Станислав Гаджиевич Глинджев.
Поселился я в гостинице "Волгоград". Это бывшие "Столичные номера", в которых в гражданскую войну заседал большевистский комитет по изъятию у местного населения продовольствия - ЧОКПРОД. В двух шагах от гостиницы памятник, который воздвиг пролетариат красного Царицина героям, павшим в 19-м году. Вечный огонь. Раньше возле него стояли в карауле пионеры. "Потом, - рассказывает мне сопровождающая меня на встречу с Глинджевым Юля, - объявили, что это им вредно - газ, дескать. Так ведь их часто меняли! Да и газ тоже, бывало, отключали," - добавляет она, явно сожалея об исчезнувшей традиции. С газом сейчас, похоже, все в порядке. Презирая его вредное воздействие и жару, на парапете вечного огня сидела в обнимку юная парочка, уплетавшая мороженое. За ними виднелся тяжеловесный "Интурист", в котором некогда жил Стейнбек, а рядом - описанный им универмаг. "На центральной площади лежали развалины того, что раньше было большим универмагом, бывшим последним опорным пунктом немцев после окружения. Фон Паулюса захватили именно на этом месте. Здесь же и завершилась битва".
Все эти достопримечательности я осмотрел уже позднее. Сейчас мы спешили на прием к заместителю главы городской администрации. Станиславу Гаджиевичу Глинджеву 48 лет. Как и все остальные работники в волгоградской областной и городской администрациях, (Станислав Гаджиевич, это "все" особо подчеркнул), он закаленный партаппаратчик. Был секретарем и в райкомах, и в горкомах комсомола и партии. Работал и в обкоме. С партбилетом и по сей день не расстается, хотя партвзносов теперь никуда не платит. Но моральный кодекс строителей коммунизма по-прежнему высоко ценит и верность целевым установкам программы КПСС, в общем, хранит:
Глинджев:
Я бы не хотел доводить до примитива: наша цель - коммунизм, - в таком варианте. Я рассматривал прошлое как улучшение благосостояния людей. Как то, что раньше называлось гармоническое воспитание личности, я бы к этому привел. Если говорить о сегодняшнем дне, я бы точно также сказал, что все то, что было, если посмотреть, оно даже не разойдется... Сегодня очень много говорят о религии, оно не разойдется с христовыми заповедями.
К так называемым демократическим преобразованиям Глинджев -опять-таки, особо это "так называемым" выделяет - и к демократам он относится скептически.
Глинджев:
Люди отдельные искренне верили, а другие искренне их не туда вели, и спутали одно. Есть категория людей для работы на площади, и для работы в системе управления.
Ну, коли вы так считаете, - говорю я ему, - почему же вы не вступаете в Российскую коммунистическую или какую-то другую компартию.
Глинджев:
Первое, то, что, наверное, я вижу всю полноту ответственности тех людей, которые сегодня стоят у верхушки. Для них новое заполнение котла новыми материальными ценностями я усматриваю. Потому что требовалась замена той номенклатуры, которая уже сформировалась. Она привела в никуда, и она не имеет морального права возглавлять коммунистическую партию. Второе, то, что дело в том, что интеллект покинул партию. Остались люди догматические, уже не способные сложившимися стереотипами осмыслить те жизненные явления, которые происходят. Эта категория должна уйти с современной арены исторической. Хочется просто что-то в жизни сделать.
Глинджев убежденный государственник и регионалист:
Глинджев:
Если брать перспективу на будущее, независимо от того, что будут решать, как думать будут в Москве, во многом будут определять регионы, будут определять периферии. Эти конфликты, которые сегодня есть по Приморью, это конфликты не случайные. Это конфликт как раз регионов.
Наша беседа затянулась, а между тем Станислава Гаджиевича ждала его привычная стихия заседаний, меня - встреча с ветеранами войны и труда, среди которых было не мало тех, кому, по выражению Глинджева, нужно было дать уйти. Поэтому я вынужден был задать ему свой последний вопрос:
- Скажите мне, вот как вы представляете, как изменится город, в котором вы работаете, руководите? Как изменится жизнь здесь к концу вашей деятельности, в результате отчасти этой деятельности? Что ждет нас на финише?
Глинджев:
Если ничего не помешает нормальным поступательным движениям, меня, например, устраивает то, что происходит. Да, тяжело смягчить для людей вот эти сложности жизненные условия переходного периода. Но идем, мне кажется, мы в нужном направлении. Я просто вижу, будет расти экономический потенциал, будет улучшаться благосостояние. И мало того, что сейчас растет хорошая молодежь. Меня, например, радует, много сегодня плохого говорят о молодежи, а меня радует. Меня радует потому, что они умнее нас. Я на своего сына ориентируюсь. Он когда со мной беседует, я у него вижу те мысли, которые у меня, в моей голове и не могли родиться. Потому что он уже мыслит новыми категориями. Он уже прожил вот эти десять лет в новых условиях жизни вот этого идеологического и политического плюрализма, в комфортности и свободе он прожил. Он уже это почувствовал. И это не сковывает, может быть, его мысли. И это, я думаю, главное. То, что даже мы сейчас можем с вами свободно общаться. Я могу говорить то, что думаю. Правильно оно, неправильно - это мое. В прошлом, может быть, разговор бы был жестко установлен. Я бы вам говорил то, что официально должен вам был сказать.
С ветеранами Сталинградского тракторного завода, где так не повезло Стейнбеку с Капой, я встретился в здании музея, расположенного рядом со знаменитым домом Павлова. Думаю, нет человека, который бы, посетив Волгоград, не побывал возле легендарных руин. В 47-ом американцам их демонстрировал комендант города, подполковник Демченко, которого Стейнбек в своем дневнике уважительно повысил в звании до полковника и называл Денченко:
"Он показал нам точное место, где немцы были остановлены. Черту, за которую они не могли продвинуться. Именно на этой черте стоит дом Павлова, который превратился в национальную святыню и останется, вероятно, историческим местом и в будущем. Дом Павлова был жилым домом, а сам Павлов - сержантом. Павлов с девятью другими людьми держали этот дом 52 дня, несмотря на все попытки немцев захватить его. Немцам так и не удалось взять ни дома Павлова, ни самого Павлова. Это была самая дальняя точка, до которой завоеватели смогли продвинуться".
Вот в этой самой точке и встретился я с защитниками Сталинграда и с теми, кто восстанавливал после войны его индустриальное сердце - сталинградский тракторный завод.
Вот одна из них - Анастасия Петровна.
Анастасия Петровна:
После эвакуации работала на заводе. С большим энтузиазмом работали на восстановлении завода и своего тракторно-заводского районного поселка. Много молодежи было. Съехались со всех уголков нашей большой в то время родины. Разные национальности. Что больше всего из впечатлений? - это большая преданность, энтузиазм, патриотизм был по восстановлению. Ну, а что теперь произошло, такие перемены не от завода зависели. Я только хочу выразить пожелание. Если услышит молодежь, чтобы они понимали. Если сейчас с таким же энтузиазмом, преданностью, с патриотизмом отнесутся ко всему, что надо поправлять на сегодня, то можно многого добиться.
Борис Ильич Антонов - ветеран и инвалид Великой отечественной войны. Приехал в Волгоград из Чечни. "Вовремя, - говорит, - я еще убрался."
Борис Антонов:
И до сих пор я живу на птичьих правах. Ничего не имею, абсолютно. Вот по квартирам. В связи с таким положением жена инсульт схватила. Сейчас парализованная лежит полностью. Только за одну квартиру почти 500 рублей плачу. И куда я здесь ни обращался, и в администрацию области, и в эмиграционный отдел. Обещают, говорят - и все. И еще я скажу - я, как бывший офицер, - армия у нас ни к черту сейчас. Очень плохая. Что творится?! Ведь каждый день убийства, самоубийства, дезертирство. Да что же это такое, в конце концов, получается? Сколько же можно терпеть? Кто же нас будет защищать? Тяжелая у меня жизнь, очень тяжелая. Я бомж, самый настоящий бомж.
Инвалид войны, защитник Сталинграда Тимошенков Борис Михайлович, он сейчас в КПРФ состоит, выслушав все это, горько заметил.
Борис Тимошенков:
У нас не получится общества, которого нам обещают. Хоть Ельцин и обещает, там, нашим сыновьям. Мы прожили очень тяжелую жизнь, надо сказать. Мне 73 года только исполнилось. И я помню с детства: то по ночам ходил в очередь за хлебом, то за другими продуктами. Все время по карточной системе было. После войны - опять тяжелая. Но правительство старалось как-то улучшить жизнь людей. А сейчас? А цены-то растут. Поэтому, отвечая на вопрос, какое у нас общество будет, это трудно сказать. Я думаю, надо идти по шведскому пути, раз мы всю перестройку по шведскому пути... И наша КПРФ сейчас изучает глубоко этот путь развития общества.
О перспективах своего поколения защитник Сталинграда высказался однозначно.
Борис Тимошенков:
Я считаю, что наше поколение, которому за 70, мы лучшей жизни не увидим сейчас.
Вот здесь, пожалуй, одно из главных отличий моих волгоградских собеседников-ветеранов от их сверстников, беседовавших со Стейнбеком в Сталинграде, да и в других местах, 50 лет назад. Все, что слышал Стейнбек в 47-ом, было исполнено надеждами на светлое будущее. Сегодня главный мотив монологов защитников Сталинграда - безнадежность. Конечно, сказываются полвека прожитой тяжелой жизни. Но похоже, не только это. Еще одно существенное отличие. Не в пример тем, с кем некогда беседовал на сталинградских руинах Стейнбек, мои абсолютно убеждены, что за любые слова их никто не накажет.
Но и сходство невозможно не отметить. Как и тогда, в 47-ом, их по-прежнему волнуют мировые проблемы, в которых они склонны искать ключ собственных несчастий. Вот, к примеру, пенсионерка Вера Петровна Рабова, которая огорчается не только по поводу нынешней российской власти, но и по поводу намерения Чехии вступить в НАТО.
Вера Рабова:
Какой патриотизм может быть у нашего советского человека сейчас, когда мы не верим в правительство? Правительство не интересуется нашими проблемами нисколько. Почему так случилось, что какая-то кучка людей по наитию иностранцев сумели все это сломать. Будущее для нас пустота, неизвестность и дикость. Мне вот что хотелось вам сказать. Мы будем разбираться в своей стране. Но нам хотелось бы, чтобы и ваши народы несколько оглянулись назад. Прага могла бы взлететь в воздух, если бы не помогли советские солдаты. А сейчас ваш народ смотрит на нас как на врагов. Что же произошло и у вас? Тоже произошел беспредел. Так почему же вы сейчас не можете нас на мировом политическом поле поддержать, и сказать "нет" всему этому беспределу.
Интересно, что заместитель главы городской администрации, несмотря на обилие разного рода городских проблем, тоже очень много беспокоится и о приближении НАТО к границам Волгоградской области.
Глинджев:
Нам часто задают вопрос, что вас волнует, там, НАТО, приближение НАТО на восток, это мирный блок, как раньше мы говорили "мирная советская Россия". Этот мирный военный блок находится у наших рубежей. Подобного рода действия, они снижают возможность реформации в государстве, в том числе в нашем регионе. Привожу пример. Если брать одно за одним конверсионные предприятия. Мы сократили производство, мы высвобождаем рабочую силу. Нам, естественно, задают вопрос: дорогие реформаторы, вы пытаетесь заниматься реформаторством, выбрасывая людей, а блок подходит все ближе и ближе к востоку. Где ваш патриотизм? И так далее. То есть обычная психология людей. И если подходит военный блок ближе, то почему же у нас все сокращают?
Эти непонятные мне своей взволнованностью, на фоне реальных и близких проблем, дневные разговоры о НАТО, я вспомнил вечером, когда на площади договорился с шофером леваком Петей съездить на Мамаев курган. Не успели отъехать, он заприметил свою жену. С инспекцией, говорит Петр, придется обождать. Села в машину, познакомились. Зовут ее Галина. А меня она сразу узнала, потому что по телевизору сообщили, что приехал корреспондент со Свободы, и показывали, как я беседовал с какими-то стариками. Может быть, поэтому она сразу, как старому знакомому, стала излагать мне свое житейское.
Из сбивчивого этого рассказа явствовало, что Петр очень хороший человек и шофер. На казенной "волге" официально, она подчеркивает это слово, получает немного, примерно 250 тысяч рублей. Но старается, хвалит его Галина. После работы дежурит на своей тачке возле гостиниц. Хозяйственный, золотые руки. Одно ее беспокоит в нем - зажигательный. Как увидит этих, с разрезами до - ну как бы деликатней выразить - до пояса, так сразу и зажигается. А их вечером перед гостиницей пруд пруди.
Петр слушает взволнованный монолог супруги молча, тоскливо поглядывая в окно автомобиля на двух проплывающих мимо этих, смуглых, чернобровых, длинноногих.
Жена его тоже, по-моему, хороша, но в другом роде - кряжистая, ширококостная, темнорусая, с васильковыми глазами, зорко следящими, пока она говорит со мной, за приумолкшим супругом.
Кроме его зажигательности ее еще одно сейчас в жизни беспокоит. НАТО. (Я аж вздрогнул, услышав столь неожиданно изрядно надоевшее за день слово.) Но Галина пояснила: проблема в их сыне. Ему на следующий год идти в армию. ("Мы - станишные, от службы не уклоняемся...") Но нельзя ли узнать, может, можно им вступить в НАТО?
- Кому - вам: России или Волгоградской области?
- Нет, зачем же! Ну, нам, нашей семье... (она произносит это необычно, с ударением на первом слоге)
Заметив мое молчаливое недоумение, начинает беспокойно аргументировать:
Hу, ведь есть же права человека, вы ж там много об этом раньше говорили по радио!... Почему же тогда, если какой-то Чехии (при упоминании страны, где я ныне живу, она в сердцах употребляет бранный эпитет, но тут же извиняется за грубое слово), почему, если Чехии можно, им втроем (или хотя бы сыну) нельзя? Тогда бы и служил он где-нибудь в Европе, а то и в Америке... Служба есть служба - повторяет она,- мы не уклоняемся. Но там ведь и кормят лучше, и вообще... А главное: нет там Чечни, дедовщины и всяких прочих горячих точек...
Я молчу.
А она продолжает убеждать меня: мальчик у них очень хороший, способный (учителя всегда только хвалили); ведь он, если за границей на службе окажется, может и языки изучить, и специальность полезную приобрести...
[Возбужденно говоря все это, Галина не перестает бдительно следить за направлением взгляда своего мужа, увлекшегося наблюдением производственной жизни волгоградских ночных бабочек, и вдруг раздражается: "Ну куда ты опять!... Ведь о твоем же сыне говорю!" - А что? - переводит на нас свой взор Петр.- Я согласен: НАТО так НАТО...]
Я понимаю, что молчать больше нельзя, я должен отвечать. Но как бы ее не обидеть ответом?
- М-да, - начитаю я мямлить, - мне кажется, что это невозможно; до индивидуального или семейного членства в НАТО, по-моему, прогресс еще не дошел...
По-своему истолковав неуверенность моего ответа, Галина напирает:
- Но ведь вы же штатский человек! Откуда вы знаете? А вы поговорите с военными, со знающими, а потом сообщите
Мужества спорить нет. Я соглашаюсь
Ну, что еще добавить? Вернувшись в Прагу, я говорил с людьми знающими. Смеются. Не обнадеживают. Но вот еще в Москве я навестил давнего своего друга, правозащитника и депутата Думы Сергея Ковалева и рассказал ему о проблемах, мучающих Галину. Ковалев сказал: "интересная постановка вопроса, надо подумать..."
Может быть, подумать надо не только ему?
Самые сильные, на мой взгляд, строки сталинградских страниц "Русского дневника" Стейнбека те, что посвящены детям и молодежи. Пятилетнему мальчику, который каждый день ходит в гости к папе, на могилку в городском парке. Бездомной девочке-подростку, ведущую почти звериную жизнь на помойке. Ютящимся в развалинах девушкам и молодым женщинам, чудесным, непонятным Стейнбеку и Капе образом сохранявшим при этом опрятность, чистоту, женственность и гордость. Может быть поэтому, а может быть и под влиянием того, что я услышал на встрече с ветеранами, очень хотелось мне поговорить с волгоградской молодежью, взглянуть на жизнь и местные проблемы ее глазами. И это произошло, когда я пришел в Русско-американский информационный молодежный центр, размещенный в здании областной библиотеки. 23-летняя руководительница Центра Юлия Вердова говорит мне.
Юлия Вердова:
То, что меня больше всего привлекает, это то, что я здесь родилась и просто люблю этот город. Наверное, это какое-то врожденное чувство к этому городу. А проблем у города, естественно, очень много. Наверное, у любого города есть проблемы. Город большой, но находится очень далеко от главных наших центров - Москвы и Санкт-Петербурга, и поэтому мы на каком-то этапе отстаем от тех центров, которые... Вы не согласны со мной?
Вопрос: А что самое плохое в вашем городе?
Юлия Вердова:
Он мертвый, в какой-то степени. Вот для моего темпа жизни этот город живет медленно.
Подруга Юлии Ирина, она студентка, согласна с этой оценкой - мертвый город.
Ирина:
У нас не очень много мест, куда можно пойти. И если есть такие места, то все не на очень высоком уровне, например, как в столице, так что я бы предпочла жить в более большом городе. С другой стороны, здесь как-то, хотя и говорят, что преступность, вот по радио, но я с этим вообще еще не сталкивалась. Слава богу.
Молодой человек:
Прожив здесь всю жизнь практически без перерывов, трудно объективно оценивать, но я хочу сослаться на мнение одного авторитетного человека. Он отметил, и меня это удивило, приятно удивило, что Волгоград напоминает обычный европейский город, если не принимать во внимание сталинскую архитектуру в центре. И приятно было услышать, что люди здесь свободнее, есть большая открытость. Говоря о темпе жизни, меня такой темп устраивает. А если говорить о старшем поколении, их можно понять, потому что такой большой шок, такие перемены, такие потрясения. Жизнь отдана неизвестно за что, полная переоценка ценностей. Это ужасно.
Я рассказал ребятам о своей беседе с ветеранами и спросил их, как они понимают свою жизнь.
Юлия Вердова:
Я считаю, что сейчас гораздо жизнь лучше, чем была раньше. Когда я была в школе, было столько всяких ограничений. В основном, не было как бы никаких перспектив вообще. А сейчас ты можешь делать все, что угодно. Ты хочешь денег? - ты можешь зарабатывать деньги, ты просто должен для этого постараться. Ты хочешь учиться? - ты можешь научиться всему, чему угодно. Ты хочешь развлекаться? - пожалуйста. То есть я не знаю, чего не хватает. Все нормально.
Молодой человек:
Есть еще одна проблема, существует, большая. Это проблема отсутствия информации или недостаток информации. Сравнивая с различными другими городами и странами, Волгоград представляет из себя не очень хорошее место в плане информации, говоря об Интернете и различных других средствах коммуникации, источниках информации. Очень сложно. И в некоторой степени не много изменилось с тех времен, когда основным источником информации, это касается лично меня, очень многое я получаю информации с помощью того же самого коротковолнового приемника. Единственная разница, что теперь я могу слушать на разных языках и сравнивать.
Ирина:
Я просто хотела продолжить мысль Алексея и сказать о том, что недостаток информации, который действительно существует, который я тоже на себе ощущаю, он ведет к тому, что возможности, о которых мы знаем, они ограничены у нас в городе. И вот это, наверное, тоже проблема нашего города, потому что у нас, например, мало возможности работать, мало возможности учебы. ВУЗы нашего города далеки от совершенства. И сама информация, и знания, которые получают люди в этих ВУЗах, тоже достаточно устаревшие.
Проблем молодые волгоградцы насчитали в своей жизни не мало. Отбирая друг у дружки мой микрофон, они наперебой говорили и о малом количестве рабочих мест в городе, и об утечке мозгов в Москву, где больше платят и больше возможностей, и о скверном местном климате, особенно в сравнении с Сан-Франциско, где некоторым уже довелось побывать. И наконец микрофон оказался в руках у девушки, которая сказала.
Девушка:
Если считать, что жизнь плоха, то лучше, по-моему, вообще не продолжать жить, тем более в таком возрасте, в котором мы сейчас находимся. В нашей жизни очень много трудностей, и мы каждый день сталкиваемся с какими-то трудностями, но не знаю, в каждой плохой ситуации нужно искать какие-то хорошие стороны, тогда действительно жизнь покажется не такой плохой.
Я счел эту мысль достойной самых патетических пассажей из "Русского дневника" Стейнбека.
Когда Стейнбек был в Сталинграде, его решили ознакомить с подарками, полученными городом со всего света. Поскольку музея в разрушенном Сталинграде еще не было, все это добро принесли иностранцам прямо в гостиницу. Хмарского это возмутило как унижение советской гордости, и он не преминул сообщить об этом куда следует, а также отчитаться перед собственным начальством. Но на Стейнбека и Капу все эти бесконечные щиты из бархата и золота, тяжелые мечи, скатерти с вытканными на них именами дарителей, бесконечные дипломы и свитки с высокопарными словами произвели удручающее впечатление.
"Нас вдруг охватило чувство печали, когда мы увидели все эти подношения от глав правительств. Копию средневекового меча, копию старинного щита, несколько фраз, написанных на пергаменте, и множество напыщенных слов. Слова и подарки походили на гигантские, мускулистые, уродливые и идиотские скульптуры, которые обычно создавались, чтобы отметить какое-то скромное событие. А в эту минуту нам вспоминались только закрытые железными масками лица мужчин, стоящих у печей на тракторном заводе, девушки, выходящие из подземных нор и подправляющие волосы, да маленький мальчик, который каждый вечер приходит навестить своего отца на братскую могилу. И это были не пустые аллегорические фигуры. Это были маленькие люди, на которых напали и которые смогли себя защитить".
Мне тоже показали в Волгограде один из подарков городу - изданный в 48-ом году в Штатах "Русский дневник" Стейнбека. Впервые рассматривая в нем сталинградские снимки Капы, я вдруг понял, чем люди на фотографиях отличаются от всех тех, с кем я беседовал два своих дня здесь. От юноши, жаловавшегося на информационную диету, и защитницы Сталинграда, с безумной серьезностью уверявшей меня, что нынешняя российская политическая власть хуже национал-социализма, с которым она воевала: тот-де, хоть о благе своей нации заботился; от желающей вступить в НАТО Галины и обеспокоенного приближением этой организации к Волгограду Глинджева - мои собеседники были, по крайней мере, в своих рассуждениях или речах свободны.
Продолжение...
