Передача четвертая >>>
НАСТРОЕНИЕ НЕВАЖНОЕ
Те, кто слышал предыдущие передачи этой серии, надеюсь, уяснили уже, что начало визита Стейнбека в 47-м году в СССР, оказалось для писателя и сопровождавшего его фотографа Роберта Капы до некоторой степени обескураживающим.
Вероятно, самое сложное в мире для человека - просто наблюдать и воспринимать окружающее. Мы всегда искажаем картины нашими надеждами, ожиданиями и страхами. В России мы увидели многое, с чем не соглашались и чего не ожидали...
Да и радушные их советские хозяева началом московского визита Стейнбека были, похоже, удовлетворены не вполне. Человеком он оказался недоверчивым, внимание его часто концентрировалось не на том, что ему демонстрировалось, да и выводы из увиденного он зачастую делал, по советским представлениям, неправильные. А главное, за первую неделю пребывания американского писателя в Москве убедить его в том, что он находится в эпицентре счастья, не удалось: общие впечатления Стейнбека и Капы были довольно мрачными, настроение, как позднее записал Стейнбек, "неважное".
Мы не могли точно уяснить себе, почему именно, а потом до нас дошло: на улицах почти не слышно смеха, не видно улыбок. Люди идут, вернее, торопятся мимо, головы опущены, на лицах нет улыбок. Может, из-за того, что они много работают, что им далеко добираться до места работы. На улицах царит серьезность, может, так было и всегда, мы не знаем.
ОТСУТСТВИЕ СМЕХА
Пораженные этим своим открытием Стейнбек и Капа поделились им с коллегами - иностранными корреспондентами, которые пребывали в Москве дольше их.
Мы ужинали с Суит Джо Ньюменом и Джоном Уокером из "Тайма" и спросили, заметили ли они, что люди здесь совсем не смеются. Они сказали, что заметили. И еще они добавили, что спустя некоторое время это отсутствие смеха заражает и тебя, и ты сам становишься серьезным. Они показали нам номер советского юмористического журнала "Крокодил" и перевели некоторые шутки. Это были шутки не смешные, а острые критические. Они не предназначены для смеха, и в них нет никакого веселья.
ОРГМЕРОПРИЯТИЯ
Да, в Москве 47-го года заставить Стейнбека согласиться с тем, что жизнь, которую он наблюдал здесь наполнена радостью, было непросто. А ведь усилий не жалели! И ведь как ему шли навстречу! - Если поначалу, в соответствии с совместным секретным предложением главы советских писателей Александра Фадеева, председателя правления ВОКСа Кеменова и В.Василенко (из отдела печати МИДа) сопровождавшему Стейнбека Капе было запрещено фотографировать в Москве ("Согласен"- начертал свою резолюцию зам министра иностранных дел Андрей Вышинский), то потом уважили американских гостей, разрешили, "под контролем нашего работника", разумеется.
И хотя один из этих, "наших", сигнализировал о возможных опасных последствиях такого фотографирования:
("Когда мы проезжали мимо машины, с которой производилась продажа пирожков, Капа попросил разрешения остановиться и заснял эту сцену. Вокруг продавщицы стояла толпа людей, протягивающих деньги. При желании это фото может быть истолковано в невыгодном для нас свете, как свидетельство "тяжелого продовольственного положения в Москве"),
американцам не только позволили снимать, но даже и вывезти с собой непроявленные негативы разрешили!
И даже к несанкционированным съемкам Капы относились терпимо. Только - опять же - внимательно следили за тем, что он исподтишка фотографирует:
На той стороне улицы в доме на втором этаже находилась мастерская по ремонту фотоаппаратов. Там работал человек, который долго просиживал над камерами. Позже мы обнаружили, что, по всем правилам игры, пока мы фотографировали его, он снимал нас. [...]
Капа постоянно фотографировал людей на улице из окна нашего номера. Он устраивался за занавесями и снимал людей, бредущих под дождем, покупающих что-то в маленьком магазинчике напротив. Он и человек из "Ремонта фотоаппаратов" подолжали дуэль, щелкая своими камерами.
И оплату пребывания в СССР за счет гонораров, причитающихся здесь Стейнбеку за переводы его произведений, тоже разрешили. (Хотя Стейнбек и намекал раньше, что деньги эти он израсходует не на себя, а на дар Советскому Союзу.)
А еще - по просьбе американских гостей внесли изменения в план их пребывания в Советском Союзе, направленный на утверждение секретарю ЦК ВКП/б/ Михаилу Андреевичу Суслову. Если поначалу предполагалось, что Стейнбек и Капа в Москве посетят только Союз писателей, Музей Ленина, Третьяковку, памятники Кремля, МГУ, школы, детсад, Ленинскую библиотеку и Дом культуры завода им. Сталина, то потом в этот план добавили и посещение Елисеевского гастронома (о результатах я уже рассказал), и одну из комиссионок, и визиты в кукольный театр, на киностудию, а также посещение "семьи московского рабочего". (Рабочего, правда, судя по отчетам, заменили позднее на Константина Симонова .)
"СЧИТАЮ НЕЦЕЛЕСООБРАЗНЫМ"
А отказали лишь в малости - в просьбе посещения "одного из московских заводов" (В секретной депеше замминистра иностранных дел Якову Малику участник сегодняшней передачи Александр Васильевич Караганов написал: "Посещение и фотографирование московского завода считаю нецелесообразным".)
НЕБЛАГОДАРНЫЙ
И вот всех этих усилий показать ему московскую жизнь с разных и наилучших сторон Стейнбек по-настоящему не оценил, записав позднее:
У нас сложилось мнение, что русские - худшие в мире пропагандисты собственного образа жизни, что у них самая скверная реклама.
СЧАСТЬЕ
Тогда, в первую неделю в Москве, Стейнбек не увидел в ней счастья о котором говорил ему (и мне полвека спустя Александр Караганов.)
Но оно было! И то особое, послевоенное советское, о котором поведал Александр Васильевич, и простое человеческое.
Ровесник "Русского дневника" Стейнбека, родившийся в 1947 году историк Рудольф Пихоя примеривает эту сложную проблему на себя:
- Я думаю, что коэффициент счастья присутствует в каждом времени примерно одинаково, потому, что счастье - это ни какая-то сиюминутная ситуация.
Счастье - это такая вещь, которая, дай бог, должна будет присутствовать, по крайней мере, всегда, только во всех временах она будет разная.
Другой моей московской собеседницей о счастье 47-го года и тех 50-ти годах, которые нас от него отделяют, была Галина Васильевна. Полвека назад она была прехорошенькой барышней и училась в 7-м классе 409-й женской школы в Центральном проезде (сейчас это Авиамоторная улица). "А школа,- говорит Галина Васильевна,- превратилась в какой-то новомодный лицей."
Жизнь тогда, конечно, была трудная. Это я сейчас понимаю... Но самые счастливые люди - это дети, потому что они живут и принимают эту реальность как закон. Даже во время войны - уж какое там было! Голод был - все равно мы были детьми, видели удовольствие какое-то в жизни. Я даже помню как отменили карточки. Это я очень хорошо помню. У меня даже есть, вот я вам принесла показать какие были карточки. Очень был голодный год этот 47-й. Сестренка младше меня была, а я все-таки уже была подростком. И одна мама - отца у нас в 41-м году не стало...
С разными людьми довелось мне беседовать о той далекой советской послевоенной поре. Все, как Стейнбек, говорили о бедности. Но многие из тех, кто были счастливы тогда, как Галина Васильевна напирали на благотворную уравнительность этой бедности
Ну очень бедно было, бедно... Но все были бедными. То есть вот это содружество бедных людей, эта взаимопомощь. Я помню еще до отмены карточек, дочка моей учительницы потеряла карточки. А у нее было двое детей. Это была страшная вещь! Буханка хлеба стоила триста рублей, а получали по девятьсот. Почти половина зарплаты... А еще плата была за газ, за электричество. Причем тогда было не так, как сейчас - "разлюли малина" - тогда проверяли счетчики и отключали электричество. И все! Дети - это дети. Нам давали на завтрак бублик и конфетку - называлась "Кавказская". Я с тех пор очень люблю их - к сожалению, их сейчас нет нигде. Мы копили эти бублики, и она плача брала. Плакала. Вот такое содружество бедных людей - оно очень сильно. Через это пройти - и это останется на всю жизнь..
Сейчас уже не каждый понимает: как это сопрягается - бедность и счастье...
Ощущение счастья в детстве - оно не зависит от политики. Оно не зависит даже если бы этот ребенок в тюрме родился. Все равно у него моменты счастья будут. Это не зависит ни от чего.
Юрию Гендлеру, тому самому моему директору, который отравил меня в поездку по следам Стейнбека, в 47-м было 11 лет. Задумываясь сегодня над той далекой порой, он вспоминает и рассказывает:
Все мы ностальгируем по детству.
В первые годы эмиграции Петербург, который я покинул в 73-м и как тогда казалось навсегда, мне никогда не снился. Зато были неясные ночные видения песчаной дороги в лужах после дождя, по сторонам сосны и за ними - Щучье озеро.
Короче, мне снился 1947-й год. Первый полный послевоенный год. Полный и первый потому что уже окончательно вернулись домой отцы - мой отец в середине 46-го - а значит восстанавливался и довоенный быт.
Все лето 47-го я провел на даче в Келомяки - нынешнее Комарово. Так навсегда в памяти остались три остановки -Олило, Келомяки, Териоки, то есть ныне Солнечное, Комарово, Зеленогорск. В Келомяки был спаленный дом Маннергейма с потрясающим видом на Финский залив, а неподалеку большой парк за громадным забором с внушительными воротами, всегда закрытыми Я никогда не видел чтобы в них кто-нибудь входил или въезжал. И внутри - мертвая тишина. Взрослые проходя мимо говорили - почему-то шепотом : Там обкомовская дача.
Однажды мы с ребятами все же попытались через щель посмотреть: что же там. И вдруг откуда ни возьмись - громкий окрик: отойти от забора! Больше мы к нему никогда не подходили. А зачем?
В начале прилива или отлива мы, мальчишки, уходили на дальние камни метров 200 от берега и там на самую примитивную снасть налавливали связку судаков, ну, скажем так, судачков.
Что еще добавляло к тому, что 47-й год в моей жизни претендует войти в тройку призеров по разряду самых счастливых лет? - Вдруг я перестал болеть, я и дети моего поколения переболели всеми возможными болезнями в жизни: тиф брюшной и сыпной, корь, скарлатина, все виды ветрянок и краснух, коклюш преследовал еще в 46-м году, и вдруг все кончилось, и отсюда - невероятный прилив энергии, мы могли играть в футбол, ну, 12 часов подряд!
Сегодня даже трудно вообразить, какое место тогда занимал футбол не только в нашей детской жизни, но и мире взрослых. Телевидения, конечно, не было, но все матчи полностью транслировались по радио и голос Вадима Синявского был самым узнаваемым во всей России. До сих пор помню всю пятерку нападения ЦДКА - команды лейтенантов, как тогда ее называли: Гринин, Николаев, Федотов, Бобров, Демин. Я как то здесь в Праге рассказал молодому коллеге из Грузинской редакции какой гол забил Борис Пайчадзе "Зениту" осенью 47-го года. Он посмотрел на меня с ужасом: уж не в 19-м ли веке я родился? А для меня это было совсем недавно!
Вот также совсем недавно, 2 недели назад, я посмотрел фильм Чухрая "Вор", который довольно точно описывает советский быт того времени. Посмотрел и сильно расстроился: я ведь тоже жил такой жизнью, девять семей, 34 человека в одной коммунальной квартире. Как я всего этого не замечал? Как можно было быть счастливым? Загадочная эта штука -жизнь...
Да, Юра, загадочная... И права Галина Васильевна: детское счастье, детское восприятие жизни и воспоминание о них - вещь особая, ни с чем не сравнимая.
Но вернемся к нашему центральному сюжету: Стейнбека в 47-м (и меня через полвека) интересовали и взрослые. И прежде всего - герои "Русского дневника".
Один из них - Иван Дмитриевич Хмарский, заведующий Американским отделом ВОКСа. Тот самый "наш работник", на которого возложен был контроль за тем, что и как фотографирует Капа, что говорит Стейнбек, с кем он встречается, тот самый Хмарский, который должен был сопровождать обоих американцев в их поездках по СССР и подробно докладывать об увиденном.
Г-н Хмарский, приятный, маленький человечек, изучающий американскую литературу.[...] Хмарский всегда немного волновался, когда мы начинали выражаться иносказательно. Поначалу он пытался было вслушиваться, но потом понял, что это бесполезно, и перестал слушать вообще. Порой срывались все его планы: за нами не приходили заказанные им машины, не улетали самолеты, на которые он брал нам билеты. И мы стали называть его "Кремлевский гремлин"
- А что это за "gremlin"? - поинтересовался он.
Мы подробно рассказали о происхождении этих гномов, как это началось в RAF (Roal Air Force - Королевские военно-воздушные силы Великобритании- ВТ), какие у них дурные привычки. Как они останавливают в полете двигатели, покрывают льдом крылья самолета, засоряют бензопровод.
Он слушал с большим вниманием, а потом поднял палец и сказал:
- В Советском Союзе в привидения не верят.
Спрашиваю о Хмарском у Александра Караганова.
- На чем же погорел бедный Иван Дмитриевич?
Поначалу Караганов отвечает неохотно: "Вряд ли,- говорит,- вам это интересно. А погорел он на деле профессоров Клюевой и Роскина."
- На "деле КР"? - переспрашиваю я.- Именно так обозначена эта драма в истории советской науки, драма, один из актов которой разворачивался в Москве в то самое время, когда там в 47-м гостил Стейнбек.
- Верно,- подтверждает Караганов и добавляет:
- Первые подступы к теоретическому изучению проблемы онкологии - рака.
- По этому делу, - начинаю припоминать я,- сел академик Парин, а "погорел" министр Митерев.
Александр Васильевич оживляется:
Митерев - погорел, Парин - сел. Но потом Парин не просто реабилитировался, а стал руководителем медицинской части всего нашего космоса. А в ту пору они, желая добра, желая распространять информацию о советской медицинской науке в эти самые Соединенные Штаты, они им передали рукопись Клюевой и Роскина и это было трактовано, как будто они передали какие-то военные секреты врагам - и отсюда начались исключения из партии, снятия с работы.
"ДЕЛО КР" - история, скрытая от Стейнбека, скрытая при участии одной из ее жертв. Об этом деле в "Русском дневнике" выдающегося американца - ни строчки. И тем не менее сразу после рекламной паузы мы продолжим наш рассказ об этом деле, продолжим хотя бы потому, что кроме Ивана Хмарского и другие персонажи "Русского дневника" оказались так или иначе вовлеченными в эту историю, послужившую одним из поворотных моментов в событиях "холодной войны".
[...]
У ПОСЛА
Оказавшись летом 47-го в Москве, Стейнбек был радушно принят в посольстве Соединенных Штатов.
Американский посол генерал Смит пригласил нас на ужин. Мы увидели, что это умный и осторожный человек, который отчаянно пытается сделать все возможное для улучшения отношений между двумя странами. И надо признать, что работает он в очень трудных условиях, потому что на дипломатические службы иностранных государств распространяются такие же ограничения, как и на корреспондентов. Им не разрешается выезжать из Москвы, они не могут путешествовать по стране, ходить в дома к русским они могут крайне редко. И дело не в том, что это запрещено,- просто их не приглашают. А если кто-то приглашает русского, то обязательно что-то случается.
ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ...
За год до приезда Стейнбека случилось небывалое: радеющий об улучшении американо-советских отношений посол Уолтер Б. Смит при содействии министра здравоохранения Г.А.Митерева и советской Академии медицинских наук посетил в Институте эпидемиологии, микробиологии и инфекционных болезней лабораторию член-корра Академии меднаук Н.Г.Клюевой, разработавшей совместно с мужем - профессором Г.И.Роскиным - некий "препарат КР", отличавшийся хорошими результатами в разрушении злокачественных образований у мышей. (Информация об этом препарате была уже известна на Западе по ряду советских и зарубежных публикаций.)
Впечатленный работой советских ученых генерал Смит, с широтой, подобающей послу великой державы, пригласил Клюеву и Роскина приехать в США для ознакомления с американскими антираковыми изысканиями, а также предложил свою помощь в обеспечении их лаборатории необходимым оборудованием. Посол просил также позволить и американским ученым посетить лабораторию их советских коллег.
ОСВЕЩЕНИЕ ВИЗИТА
Высокий визит был обставлен подобающе: по оценке чекистов, "беседа Смита с профессорами Клюевой и Роскиным была организована нормально". К американскому послу был приставлен "переводчик Минздрава", а также - для освещения визита - журналист. Естественно, в Инстанции и органах было получено сразу несколько отчетов о произошедшем. Журналист, в частности, завершил свое донесение так:
Сообщая Вам обо всем этом, я хотел бы этим способствовать улучшению условий работы по КР. Если препарат оправдает надежды, то вне всякого сомнения, открытие Роскина и Клюевой явится своеобразной биологической "атомной бомбой" . Это, к сожалению, еще не все у нас понимают.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА
Ключевое слово, похоже, было найдено. Проблемами разного рода "атомных бомб" в Советском Союзе ведали Политбюро и лично товарищ Сталин.
Именно в Политбюро с этого момента и скапливаются все важнейшие материалы по "препарату КР": министр Митерев распоряжается об издании "безо всякой очереди" рукописи монографии Клюевой и Роскина, сообщает о предложениях американского посла Молотову и "просит указаний" на сей счет; МГБ тоже доносит об интересе Смита к антираковой вакцине... Туда же (Жданову) и в госбезопасность адресуют свои прошения о поддержке их работы и необходимости отстаивания приоритета советских ученых (еще одна ключевая фраза!) во внедрении антираковой вакцины и сами Клюева и Роскин. С их просьбами знакомятся и Берия, и Микоян, и Вознесенский.
Первый результат (в декабре 46-го): секретное постановление Совмина "О мерах помощи лаборатории профессора Клюевой". Одна из мер - обеспечение "секретности" работ над КР. (Уж кто-кто, а высшее руководство советским атомным проектом знало, что секреты "атомной бомбы" -даже если она "биологическая"!-надо бдительно хранить).
Высший взлет Клюевой и Роскина - в начале янаваря 47-го: отпечатана тысяча экземпляров их совместного труда "Биотерапия злокачественных опухолей". 982 из них задержаны в издательстве по соображениям секретности. Но 18 распространены среди высшего руководства страны. Первый - лично Иосифу Виссарионовичу.
СМЕНА КУРСА
Ученые супруги еще не успели насладится высочайшим вниманием к своим трудам, еще не успели дождаться разрешения на распространение их книги (а в феврале 47-го ее разрешили, наконец, распространять, увеличили тираж до 10 тысяч и организовали хвалебные рецензии), как судьба уготовила им страшный удар: в конце января Клюеву вызвал на допрос в Кремль Жданов. Его интересовали "обстоятельства передачи документации об изготовлении антираковой вакцины Соединенным Штатам Америки".
ПАРИН
Дело в том, что еще зимой 1946 года Генеральный Хирург США при содействии уже упоминавшегося в нашей передаче посла Смита пригласил академика-секретаря советской Академии медицинских наук Василия Парина "совершить большую ознакомительную поездку по американским больницам и крупнейшим центрам, ведущим исследования в области рака". С собою в Штаты Парин взял рукопись Клюевой-Роскина и несколько образцов препарата КР. В ходе переговоров об издании рукописи Василий Васильевич и передал все это своим американским коллегам.
МЕДИЦИНА И ПОЛИТИКА
Молодой питерский историк Н.Л.Кременцов, публикация которого и является частью документальной основы моего рассказа о "деле КР", восклицает:
Трудно поверить, что Жданов не знал о том, что разрешение на передачу рукописи американцам было дано непосредственно Сталиным.
Да конечно же, знал! Как знал и то, что Сталин к тому времени решил, что антираковую вакцину можно использовать не только в медицинских, но и политических целях.
ДОПРОСЫ И ОТВЕТЫ
В последующие дни Жданов без устали допрашивал Парина, министра Митерева, его заместителей... Иногда ему помогал Ворошилов. Материалы допросов и письменные объяснения всех участников встречи со Смитом в лаборатории Клюевой направлялись Сталину. За день до того, как разрешено было распространение книги Клюевой и Роскина, генсек провел Политбюро, обсудившее "дело КР".
О некоторых результатах мы с Александром Васильевичем Карагановым уже говорили: Парин был обвинен в американском шпионаже и приговорен к 25 годам лагерей; Митерев расстался с министерским креслом и стал руководить Санитарным институтом; кто-то вылетел из ЦК, кто-то из партии... Вот, и Иван Дмитриевич Хмарский, оказывается, пострадал - сослали на родину Владимира Ильича!
AD USUM EXTERNUM INTERNUMQUE
Но как это ни чудовищно, может быть, после такого перечня покалеченных судеб звучит, результаты "дела КР" были куда серьезнее.
Как и некоторые другие медицинские препараты "КР" оказался средством как для "наружного", так и для "внутреннего потребления".
В качестве "наружного средства" дело КР послужило возвращения научного сообщества под жесткий контроль партаппарата и борьбы с возродившейся было среди советских ученых в годы войны вредной идеей мирового содружества ученых.
За 2 недели до приезда Стейнбека Политбюро запретило издание выходившего в Москве под редакцией Петра Леонидовича Капицы по-английски "Journal of Physics" и других научных англоязычных изданий, на том основании, что их выпуск "весьма облегчает зарубежной разведке следить за достижениями советской науки".
(Достижения западной науки можно было использовать, но не открыто, и, главное, под контролем партии; с этой целью отчасти и был создан - именно тогда, когда Стейнбек находился в СССР, в сентябре 1947-го,- Комитет информации при Совете министров СССР, объединивший внешнюю разведку МГБ и ГРУ Вооруженных сил).
В лицо же Западу в связи с делом Клюевой-Роскина было устами академика И.Д.Страшуна сообщено следующее:
Прошли те времена, когда "окно в Европу" доносило в нашу страну свежий ветер. С октября 1917 года свежий ветер дует не с Запада на Восток, а с Востока на Запад."Новый свет" перестал быть новым светом - теперь наша страна светит всему миру
Ну, а для "внутреннего потребления" "препарат КР" использовали еще хлестче. Весной 47-го, когда Стейнбек обсуждал с Капой планы их поездки в СССР, Сталин обсудил со Ждановым план мероприятий по воспитанию народа в "духе советского патриотизма и преданности советскому государству". Одним из средств этой "педагогики" решено было сделать "суды чести"
ТЕАТР ЭСТРАДЫ
Суд над Клюевой и Роскиным должен был стать первым в череде такого рода мероприятий и послужить образцом для последующей практики. Он состоялся за полтора месяца до приезда Стейнбека и проходил в течение трех дней в Театре Эстрады.
Сценарий спектакля написал сам Жданов. И сам же представил суду свои показания свидетеля. Обвинения, разумеется.
А обвиняли советских патриотов Клюеву и Роскина в антипатриотизме, низкопоклонстве перед Западом и утрате приоритета советской науки.
Может быть, красочнее всего расскажут об этом чудовищном спектакле и его последствиях 2 короткие цитаты из документов.
Первая - из речи доведенной обвинениями в "продаже родины" до истерики Клюевой; вот как она пыталась доказать свой патриотизм:
...если американцы будут лечить больных применяя препарат, приготовленный по переданной в США технологии..., в которой кое-что намеренно пропущено, то у них больные будут получать шок или умирать
А это - из показаний арестованной позднее, в 49-м академика Лины Штерн:
После состоявшегося над Роскиным и Клюевой суда чести я всякое общение с иностранцами прекратила. Но независимо от этого я признаю себя виновной в том, что, практикуя широкое общение с иностранцами, я была с ними откровенна и свободно рассказывала им о достижениях советской науки, совершенно не учитывая того, что этим самым наносила вред Советскому Союзу.
Суд состоялся в начале июня. В августе, когда Стейнбек приехал в Москву, где его поразила мрачность местных жителей и их настороженность по отношению к иностранцам, "закрытое письмо ЦК" о деле КР обсуждалось на закрытых же партсобраниях всех предприятий советской столицы...
Итак, заразившись московской серьезностью и неулыбчивостью, Стейнбек и Капа в первую свою московскую неделю 47го года пребывали в мрачном расположении духа. Счастье советской повседневности, в котором их пытались убедить гостеприимные хозяева, представлялось им пропагандой и скверно сделанной рекламой. Они с нетерпением ожидали разрешения выехать в другие советские города. - Долго жившие в Москве их американские коллеги рассказывали, что там все иначе и веселее...
Пожалуй, действительно, в провинции, куда рвался Стейнбек было несколько иначе. Вот что рассказал мне о своем родном городе ровесник "Русского дневника" историк Рудольф Пихоя:
Я родился на Урале, в маленьком рабочем поселке, который возник еще в 30-ые годы восемнадцатого века. Но уж так складывалась его судьба, что он всегда развивался в годы войны. И эта война - последняя война - не была исключением.
Это был удивительный мирок, который создавался на Урале, и, может быть, он чем-то поразительно напоминал петровские времена. На той улице, на которой я жил, рядом жили : француз Буше, эстонец Пихоя, мой отец, литовец Жидялис, русские Завъялова и Соловьева, украинец Ермаков - это все были мои ближайшие соседи по дому.
Это удивительное ощущение какого-то единства, уличного единства, которое всегда приходит в голову, когда мы говорим о прошлом, о пятидесятых годах. Общая улица, общие проблемы, очень похожая жизнь, она отличалась в каждой семье, но, в тоже время, была удивительно похожа. Это возможность ходить друг к другу в гости, то, что создавало какую-то свою, в хорошем смысле, коммунальную обстановку.
Было и другое, конечно это была страшная бедность. Бедность просто как норма жизни. Женщины, которые донашивали в быту гимнастерки своих, пришедших с фронта, или, работавших на стройке в стройбатах, мужей. Это самое большое лакомство нашего детства - кусок черного хлеба, который посыпался сахаром и смачивался сверху водой, и слаще этого ничего на свете не бывало. Это очереди. Это очереди за черным хлебом, это еще больше очереди за белым хлебом. Это детское восприятие магазина. Когда я приходил в магазин, меня мать приводила в магазин и я стоял в очереди, то я знал, что я стою за хлебом. Здесь же, в этом маленьком заводском поселке, под стеклом лежала невероятно красивая колбаса, какие-то удивительные папиросы - это то, чего в быту не было никогда. Это своеобразный и навсегда ушедший мир, даже гастрономический мир. Это праздники, на которых непременным атрибутом была селедка и килька. Это винегрет, который нарезался целыми громадными тазами и, конечно, это была брага. Это была целая культура изготовления браги с вишней и со всеми делами, со своим фольклором, со своими рассказами, как у соседа выстрелила бадья с брагой, которая стояла на русской печи и теперь он не может забелить этот потолок. Этот тот мир, который ушел и который не вернется, конечно.
Но ни в 47-м, когда приезжал Стейнбек и родился Рудольф Пихоя, ни много позднее иностранцам этого мира не демонстрировали. И вот почему:
Пихоя:
По существу это был спецпоселок. Гости, к отцу часто приходили, немцы сосланные из Поволжья, которые курили невероятно вонючие самокрутки из рубленой махорки. Они были сосланные, но собственно и отец был сосланный.
И его приятели, которые работали здесь - нормальные, трезвые, хорошо работающие мужики - русские, эстонцы, украинцы, латыши, все это был сосланный народ. Кто-то из них ездил отмечался в комендатуру, кто-то не ездил отмечался. Но, по существу, вот этот замкнутый мирок был замкнут не только был коммунальными проблемами, но и тем, что называется внеэкономическое принуждение. Причем тонкие проблески этого внеэкономического принуждения они были во всем : в бидоне, который отец подвешивал к рулю велосипеда и вез молоко от коровы, которую кормила семья, и сдавал это молоко, в каких-то других деталях.
Конечно золотого века тогда не было. Это нищенские зарплаты, мама (учительница) получала где-то 600 рублей и для того, чтобы кормить семью, нам нужны были постоянные приработки. Отец, который имел все мыслимые и немыслимые трудовые награды, получал немногим больше 1000-1200 ( это считалось по тогдашним временам заметными деньгами ).
Но на самом деле это был порог привычной бедности, которая даже как бедность и не воспринималась.
Конечно, прилетевший из самой богатой страны мира Стейнбек воспринимал эту бедность именно как бедность. Человек, повидавший мир, он видывал и ее. То, чего он страстно желал в Москве в начале августа 47-го, это увидеть, наконец, поскорее другую (пусть самую бедную) советскую жизнь. И потому был страшно рад, когда дождался разрешения выехать из неулыбающейся ему советской столицы на Украину..
Продолжение...
НАСТРОЕНИЕ НЕВАЖНОЕ
Те, кто слышал предыдущие передачи этой серии, надеюсь, уяснили уже, что начало визита Стейнбека в 47-м году в СССР, оказалось для писателя и сопровождавшего его фотографа Роберта Капы до некоторой степени обескураживающим.
Вероятно, самое сложное в мире для человека - просто наблюдать и воспринимать окружающее. Мы всегда искажаем картины нашими надеждами, ожиданиями и страхами. В России мы увидели многое, с чем не соглашались и чего не ожидали...
Да и радушные их советские хозяева началом московского визита Стейнбека были, похоже, удовлетворены не вполне. Человеком он оказался недоверчивым, внимание его часто концентрировалось не на том, что ему демонстрировалось, да и выводы из увиденного он зачастую делал, по советским представлениям, неправильные. А главное, за первую неделю пребывания американского писателя в Москве убедить его в том, что он находится в эпицентре счастья, не удалось: общие впечатления Стейнбека и Капы были довольно мрачными, настроение, как позднее записал Стейнбек, "неважное".
Мы не могли точно уяснить себе, почему именно, а потом до нас дошло: на улицах почти не слышно смеха, не видно улыбок. Люди идут, вернее, торопятся мимо, головы опущены, на лицах нет улыбок. Может, из-за того, что они много работают, что им далеко добираться до места работы. На улицах царит серьезность, может, так было и всегда, мы не знаем.
ОТСУТСТВИЕ СМЕХА
Пораженные этим своим открытием Стейнбек и Капа поделились им с коллегами - иностранными корреспондентами, которые пребывали в Москве дольше их.
Мы ужинали с Суит Джо Ньюменом и Джоном Уокером из "Тайма" и спросили, заметили ли они, что люди здесь совсем не смеются. Они сказали, что заметили. И еще они добавили, что спустя некоторое время это отсутствие смеха заражает и тебя, и ты сам становишься серьезным. Они показали нам номер советского юмористического журнала "Крокодил" и перевели некоторые шутки. Это были шутки не смешные, а острые критические. Они не предназначены для смеха, и в них нет никакого веселья.
ОРГМЕРОПРИЯТИЯ
Да, в Москве 47-го года заставить Стейнбека согласиться с тем, что жизнь, которую он наблюдал здесь наполнена радостью, было непросто. А ведь усилий не жалели! И ведь как ему шли навстречу! - Если поначалу, в соответствии с совместным секретным предложением главы советских писателей Александра Фадеева, председателя правления ВОКСа Кеменова и В.Василенко (из отдела печати МИДа) сопровождавшему Стейнбека Капе было запрещено фотографировать в Москве ("Согласен"- начертал свою резолюцию зам министра иностранных дел Андрей Вышинский), то потом уважили американских гостей, разрешили, "под контролем нашего работника", разумеется.
И хотя один из этих, "наших", сигнализировал о возможных опасных последствиях такого фотографирования:
("Когда мы проезжали мимо машины, с которой производилась продажа пирожков, Капа попросил разрешения остановиться и заснял эту сцену. Вокруг продавщицы стояла толпа людей, протягивающих деньги. При желании это фото может быть истолковано в невыгодном для нас свете, как свидетельство "тяжелого продовольственного положения в Москве"),
американцам не только позволили снимать, но даже и вывезти с собой непроявленные негативы разрешили!
И даже к несанкционированным съемкам Капы относились терпимо. Только - опять же - внимательно следили за тем, что он исподтишка фотографирует:
На той стороне улицы в доме на втором этаже находилась мастерская по ремонту фотоаппаратов. Там работал человек, который долго просиживал над камерами. Позже мы обнаружили, что, по всем правилам игры, пока мы фотографировали его, он снимал нас. [...]
Капа постоянно фотографировал людей на улице из окна нашего номера. Он устраивался за занавесями и снимал людей, бредущих под дождем, покупающих что-то в маленьком магазинчике напротив. Он и человек из "Ремонта фотоаппаратов" подолжали дуэль, щелкая своими камерами.
И оплату пребывания в СССР за счет гонораров, причитающихся здесь Стейнбеку за переводы его произведений, тоже разрешили. (Хотя Стейнбек и намекал раньше, что деньги эти он израсходует не на себя, а на дар Советскому Союзу.)
А еще - по просьбе американских гостей внесли изменения в план их пребывания в Советском Союзе, направленный на утверждение секретарю ЦК ВКП/б/ Михаилу Андреевичу Суслову. Если поначалу предполагалось, что Стейнбек и Капа в Москве посетят только Союз писателей, Музей Ленина, Третьяковку, памятники Кремля, МГУ, школы, детсад, Ленинскую библиотеку и Дом культуры завода им. Сталина, то потом в этот план добавили и посещение Елисеевского гастронома (о результатах я уже рассказал), и одну из комиссионок, и визиты в кукольный театр, на киностудию, а также посещение "семьи московского рабочего". (Рабочего, правда, судя по отчетам, заменили позднее на Константина Симонова .)
"СЧИТАЮ НЕЦЕЛЕСООБРАЗНЫМ"
А отказали лишь в малости - в просьбе посещения "одного из московских заводов" (В секретной депеше замминистра иностранных дел Якову Малику участник сегодняшней передачи Александр Васильевич Караганов написал: "Посещение и фотографирование московского завода считаю нецелесообразным".)
НЕБЛАГОДАРНЫЙ
И вот всех этих усилий показать ему московскую жизнь с разных и наилучших сторон Стейнбек по-настоящему не оценил, записав позднее:
У нас сложилось мнение, что русские - худшие в мире пропагандисты собственного образа жизни, что у них самая скверная реклама.
СЧАСТЬЕ
Тогда, в первую неделю в Москве, Стейнбек не увидел в ней счастья о котором говорил ему (и мне полвека спустя Александр Караганов.)
Но оно было! И то особое, послевоенное советское, о котором поведал Александр Васильевич, и простое человеческое.
Ровесник "Русского дневника" Стейнбека, родившийся в 1947 году историк Рудольф Пихоя примеривает эту сложную проблему на себя:
- Я думаю, что коэффициент счастья присутствует в каждом времени примерно одинаково, потому, что счастье - это ни какая-то сиюминутная ситуация.
Счастье - это такая вещь, которая, дай бог, должна будет присутствовать, по крайней мере, всегда, только во всех временах она будет разная.
Другой моей московской собеседницей о счастье 47-го года и тех 50-ти годах, которые нас от него отделяют, была Галина Васильевна. Полвека назад она была прехорошенькой барышней и училась в 7-м классе 409-й женской школы в Центральном проезде (сейчас это Авиамоторная улица). "А школа,- говорит Галина Васильевна,- превратилась в какой-то новомодный лицей."
Жизнь тогда, конечно, была трудная. Это я сейчас понимаю... Но самые счастливые люди - это дети, потому что они живут и принимают эту реальность как закон. Даже во время войны - уж какое там было! Голод был - все равно мы были детьми, видели удовольствие какое-то в жизни. Я даже помню как отменили карточки. Это я очень хорошо помню. У меня даже есть, вот я вам принесла показать какие были карточки. Очень был голодный год этот 47-й. Сестренка младше меня была, а я все-таки уже была подростком. И одна мама - отца у нас в 41-м году не стало...
С разными людьми довелось мне беседовать о той далекой советской послевоенной поре. Все, как Стейнбек, говорили о бедности. Но многие из тех, кто были счастливы тогда, как Галина Васильевна напирали на благотворную уравнительность этой бедности
Ну очень бедно было, бедно... Но все были бедными. То есть вот это содружество бедных людей, эта взаимопомощь. Я помню еще до отмены карточек, дочка моей учительницы потеряла карточки. А у нее было двое детей. Это была страшная вещь! Буханка хлеба стоила триста рублей, а получали по девятьсот. Почти половина зарплаты... А еще плата была за газ, за электричество. Причем тогда было не так, как сейчас - "разлюли малина" - тогда проверяли счетчики и отключали электричество. И все! Дети - это дети. Нам давали на завтрак бублик и конфетку - называлась "Кавказская". Я с тех пор очень люблю их - к сожалению, их сейчас нет нигде. Мы копили эти бублики, и она плача брала. Плакала. Вот такое содружество бедных людей - оно очень сильно. Через это пройти - и это останется на всю жизнь..
Сейчас уже не каждый понимает: как это сопрягается - бедность и счастье...
Ощущение счастья в детстве - оно не зависит от политики. Оно не зависит даже если бы этот ребенок в тюрме родился. Все равно у него моменты счастья будут. Это не зависит ни от чего.
Юрию Гендлеру, тому самому моему директору, который отравил меня в поездку по следам Стейнбека, в 47-м было 11 лет. Задумываясь сегодня над той далекой порой, он вспоминает и рассказывает:
Все мы ностальгируем по детству.
В первые годы эмиграции Петербург, который я покинул в 73-м и как тогда казалось навсегда, мне никогда не снился. Зато были неясные ночные видения песчаной дороги в лужах после дождя, по сторонам сосны и за ними - Щучье озеро.
Короче, мне снился 1947-й год. Первый полный послевоенный год. Полный и первый потому что уже окончательно вернулись домой отцы - мой отец в середине 46-го - а значит восстанавливался и довоенный быт.
Все лето 47-го я провел на даче в Келомяки - нынешнее Комарово. Так навсегда в памяти остались три остановки -Олило, Келомяки, Териоки, то есть ныне Солнечное, Комарово, Зеленогорск. В Келомяки был спаленный дом Маннергейма с потрясающим видом на Финский залив, а неподалеку большой парк за громадным забором с внушительными воротами, всегда закрытыми Я никогда не видел чтобы в них кто-нибудь входил или въезжал. И внутри - мертвая тишина. Взрослые проходя мимо говорили - почему-то шепотом : Там обкомовская дача.
Однажды мы с ребятами все же попытались через щель посмотреть: что же там. И вдруг откуда ни возьмись - громкий окрик: отойти от забора! Больше мы к нему никогда не подходили. А зачем?
В начале прилива или отлива мы, мальчишки, уходили на дальние камни метров 200 от берега и там на самую примитивную снасть налавливали связку судаков, ну, скажем так, судачков.
Что еще добавляло к тому, что 47-й год в моей жизни претендует войти в тройку призеров по разряду самых счастливых лет? - Вдруг я перестал болеть, я и дети моего поколения переболели всеми возможными болезнями в жизни: тиф брюшной и сыпной, корь, скарлатина, все виды ветрянок и краснух, коклюш преследовал еще в 46-м году, и вдруг все кончилось, и отсюда - невероятный прилив энергии, мы могли играть в футбол, ну, 12 часов подряд!
Сегодня даже трудно вообразить, какое место тогда занимал футбол не только в нашей детской жизни, но и мире взрослых. Телевидения, конечно, не было, но все матчи полностью транслировались по радио и голос Вадима Синявского был самым узнаваемым во всей России. До сих пор помню всю пятерку нападения ЦДКА - команды лейтенантов, как тогда ее называли: Гринин, Николаев, Федотов, Бобров, Демин. Я как то здесь в Праге рассказал молодому коллеге из Грузинской редакции какой гол забил Борис Пайчадзе "Зениту" осенью 47-го года. Он посмотрел на меня с ужасом: уж не в 19-м ли веке я родился? А для меня это было совсем недавно!
Вот также совсем недавно, 2 недели назад, я посмотрел фильм Чухрая "Вор", который довольно точно описывает советский быт того времени. Посмотрел и сильно расстроился: я ведь тоже жил такой жизнью, девять семей, 34 человека в одной коммунальной квартире. Как я всего этого не замечал? Как можно было быть счастливым? Загадочная эта штука -жизнь...
Да, Юра, загадочная... И права Галина Васильевна: детское счастье, детское восприятие жизни и воспоминание о них - вещь особая, ни с чем не сравнимая.
Но вернемся к нашему центральному сюжету: Стейнбека в 47-м (и меня через полвека) интересовали и взрослые. И прежде всего - герои "Русского дневника".
Один из них - Иван Дмитриевич Хмарский, заведующий Американским отделом ВОКСа. Тот самый "наш работник", на которого возложен был контроль за тем, что и как фотографирует Капа, что говорит Стейнбек, с кем он встречается, тот самый Хмарский, который должен был сопровождать обоих американцев в их поездках по СССР и подробно докладывать об увиденном.
Г-н Хмарский, приятный, маленький человечек, изучающий американскую литературу.[...] Хмарский всегда немного волновался, когда мы начинали выражаться иносказательно. Поначалу он пытался было вслушиваться, но потом понял, что это бесполезно, и перестал слушать вообще. Порой срывались все его планы: за нами не приходили заказанные им машины, не улетали самолеты, на которые он брал нам билеты. И мы стали называть его "Кремлевский гремлин"
- А что это за "gremlin"? - поинтересовался он.
Мы подробно рассказали о происхождении этих гномов, как это началось в RAF (Roal Air Force - Королевские военно-воздушные силы Великобритании- ВТ), какие у них дурные привычки. Как они останавливают в полете двигатели, покрывают льдом крылья самолета, засоряют бензопровод.
Он слушал с большим вниманием, а потом поднял палец и сказал:
- В Советском Союзе в привидения не верят.
Спрашиваю о Хмарском у Александра Караганова.
- На чем же погорел бедный Иван Дмитриевич?
Поначалу Караганов отвечает неохотно: "Вряд ли,- говорит,- вам это интересно. А погорел он на деле профессоров Клюевой и Роскина."
- На "деле КР"? - переспрашиваю я.- Именно так обозначена эта драма в истории советской науки, драма, один из актов которой разворачивался в Москве в то самое время, когда там в 47-м гостил Стейнбек.
- Верно,- подтверждает Караганов и добавляет:
- Первые подступы к теоретическому изучению проблемы онкологии - рака.
- По этому делу, - начинаю припоминать я,- сел академик Парин, а "погорел" министр Митерев.
Александр Васильевич оживляется:
Митерев - погорел, Парин - сел. Но потом Парин не просто реабилитировался, а стал руководителем медицинской части всего нашего космоса. А в ту пору они, желая добра, желая распространять информацию о советской медицинской науке в эти самые Соединенные Штаты, они им передали рукопись Клюевой и Роскина и это было трактовано, как будто они передали какие-то военные секреты врагам - и отсюда начались исключения из партии, снятия с работы.
"ДЕЛО КР" - история, скрытая от Стейнбека, скрытая при участии одной из ее жертв. Об этом деле в "Русском дневнике" выдающегося американца - ни строчки. И тем не менее сразу после рекламной паузы мы продолжим наш рассказ об этом деле, продолжим хотя бы потому, что кроме Ивана Хмарского и другие персонажи "Русского дневника" оказались так или иначе вовлеченными в эту историю, послужившую одним из поворотных моментов в событиях "холодной войны".
[...]
У ПОСЛА
Оказавшись летом 47-го в Москве, Стейнбек был радушно принят в посольстве Соединенных Штатов.
Американский посол генерал Смит пригласил нас на ужин. Мы увидели, что это умный и осторожный человек, который отчаянно пытается сделать все возможное для улучшения отношений между двумя странами. И надо признать, что работает он в очень трудных условиях, потому что на дипломатические службы иностранных государств распространяются такие же ограничения, как и на корреспондентов. Им не разрешается выезжать из Москвы, они не могут путешествовать по стране, ходить в дома к русским они могут крайне редко. И дело не в том, что это запрещено,- просто их не приглашают. А если кто-то приглашает русского, то обязательно что-то случается.
ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ...
За год до приезда Стейнбека случилось небывалое: радеющий об улучшении американо-советских отношений посол Уолтер Б. Смит при содействии министра здравоохранения Г.А.Митерева и советской Академии медицинских наук посетил в Институте эпидемиологии, микробиологии и инфекционных болезней лабораторию член-корра Академии меднаук Н.Г.Клюевой, разработавшей совместно с мужем - профессором Г.И.Роскиным - некий "препарат КР", отличавшийся хорошими результатами в разрушении злокачественных образований у мышей. (Информация об этом препарате была уже известна на Западе по ряду советских и зарубежных публикаций.)
Впечатленный работой советских ученых генерал Смит, с широтой, подобающей послу великой державы, пригласил Клюеву и Роскина приехать в США для ознакомления с американскими антираковыми изысканиями, а также предложил свою помощь в обеспечении их лаборатории необходимым оборудованием. Посол просил также позволить и американским ученым посетить лабораторию их советских коллег.
ОСВЕЩЕНИЕ ВИЗИТА
Высокий визит был обставлен подобающе: по оценке чекистов, "беседа Смита с профессорами Клюевой и Роскиным была организована нормально". К американскому послу был приставлен "переводчик Минздрава", а также - для освещения визита - журналист. Естественно, в Инстанции и органах было получено сразу несколько отчетов о произошедшем. Журналист, в частности, завершил свое донесение так:
Сообщая Вам обо всем этом, я хотел бы этим способствовать улучшению условий работы по КР. Если препарат оправдает надежды, то вне всякого сомнения, открытие Роскина и Клюевой явится своеобразной биологической "атомной бомбой" . Это, к сожалению, еще не все у нас понимают.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА
Ключевое слово, похоже, было найдено. Проблемами разного рода "атомных бомб" в Советском Союзе ведали Политбюро и лично товарищ Сталин.
Именно в Политбюро с этого момента и скапливаются все важнейшие материалы по "препарату КР": министр Митерев распоряжается об издании "безо всякой очереди" рукописи монографии Клюевой и Роскина, сообщает о предложениях американского посла Молотову и "просит указаний" на сей счет; МГБ тоже доносит об интересе Смита к антираковой вакцине... Туда же (Жданову) и в госбезопасность адресуют свои прошения о поддержке их работы и необходимости отстаивания приоритета советских ученых (еще одна ключевая фраза!) во внедрении антираковой вакцины и сами Клюева и Роскин. С их просьбами знакомятся и Берия, и Микоян, и Вознесенский.
Первый результат (в декабре 46-го): секретное постановление Совмина "О мерах помощи лаборатории профессора Клюевой". Одна из мер - обеспечение "секретности" работ над КР. (Уж кто-кто, а высшее руководство советским атомным проектом знало, что секреты "атомной бомбы" -даже если она "биологическая"!-надо бдительно хранить).
Высший взлет Клюевой и Роскина - в начале янаваря 47-го: отпечатана тысяча экземпляров их совместного труда "Биотерапия злокачественных опухолей". 982 из них задержаны в издательстве по соображениям секретности. Но 18 распространены среди высшего руководства страны. Первый - лично Иосифу Виссарионовичу.
СМЕНА КУРСА
Ученые супруги еще не успели насладится высочайшим вниманием к своим трудам, еще не успели дождаться разрешения на распространение их книги (а в феврале 47-го ее разрешили, наконец, распространять, увеличили тираж до 10 тысяч и организовали хвалебные рецензии), как судьба уготовила им страшный удар: в конце января Клюеву вызвал на допрос в Кремль Жданов. Его интересовали "обстоятельства передачи документации об изготовлении антираковой вакцины Соединенным Штатам Америки".
ПАРИН
Дело в том, что еще зимой 1946 года Генеральный Хирург США при содействии уже упоминавшегося в нашей передаче посла Смита пригласил академика-секретаря советской Академии медицинских наук Василия Парина "совершить большую ознакомительную поездку по американским больницам и крупнейшим центрам, ведущим исследования в области рака". С собою в Штаты Парин взял рукопись Клюевой-Роскина и несколько образцов препарата КР. В ходе переговоров об издании рукописи Василий Васильевич и передал все это своим американским коллегам.
МЕДИЦИНА И ПОЛИТИКА
Молодой питерский историк Н.Л.Кременцов, публикация которого и является частью документальной основы моего рассказа о "деле КР", восклицает:
Трудно поверить, что Жданов не знал о том, что разрешение на передачу рукописи американцам было дано непосредственно Сталиным.
Да конечно же, знал! Как знал и то, что Сталин к тому времени решил, что антираковую вакцину можно использовать не только в медицинских, но и политических целях.
ДОПРОСЫ И ОТВЕТЫ
В последующие дни Жданов без устали допрашивал Парина, министра Митерева, его заместителей... Иногда ему помогал Ворошилов. Материалы допросов и письменные объяснения всех участников встречи со Смитом в лаборатории Клюевой направлялись Сталину. За день до того, как разрешено было распространение книги Клюевой и Роскина, генсек провел Политбюро, обсудившее "дело КР".
О некоторых результатах мы с Александром Васильевичем Карагановым уже говорили: Парин был обвинен в американском шпионаже и приговорен к 25 годам лагерей; Митерев расстался с министерским креслом и стал руководить Санитарным институтом; кто-то вылетел из ЦК, кто-то из партии... Вот, и Иван Дмитриевич Хмарский, оказывается, пострадал - сослали на родину Владимира Ильича!
AD USUM EXTERNUM INTERNUMQUE
Но как это ни чудовищно, может быть, после такого перечня покалеченных судеб звучит, результаты "дела КР" были куда серьезнее.
Как и некоторые другие медицинские препараты "КР" оказался средством как для "наружного", так и для "внутреннего потребления".
В качестве "наружного средства" дело КР послужило возвращения научного сообщества под жесткий контроль партаппарата и борьбы с возродившейся было среди советских ученых в годы войны вредной идеей мирового содружества ученых.
За 2 недели до приезда Стейнбека Политбюро запретило издание выходившего в Москве под редакцией Петра Леонидовича Капицы по-английски "Journal of Physics" и других научных англоязычных изданий, на том основании, что их выпуск "весьма облегчает зарубежной разведке следить за достижениями советской науки".
(Достижения западной науки можно было использовать, но не открыто, и, главное, под контролем партии; с этой целью отчасти и был создан - именно тогда, когда Стейнбек находился в СССР, в сентябре 1947-го,- Комитет информации при Совете министров СССР, объединивший внешнюю разведку МГБ и ГРУ Вооруженных сил).
В лицо же Западу в связи с делом Клюевой-Роскина было устами академика И.Д.Страшуна сообщено следующее:
Прошли те времена, когда "окно в Европу" доносило в нашу страну свежий ветер. С октября 1917 года свежий ветер дует не с Запада на Восток, а с Востока на Запад."Новый свет" перестал быть новым светом - теперь наша страна светит всему миру
Ну, а для "внутреннего потребления" "препарат КР" использовали еще хлестче. Весной 47-го, когда Стейнбек обсуждал с Капой планы их поездки в СССР, Сталин обсудил со Ждановым план мероприятий по воспитанию народа в "духе советского патриотизма и преданности советскому государству". Одним из средств этой "педагогики" решено было сделать "суды чести"
ТЕАТР ЭСТРАДЫ
Суд над Клюевой и Роскиным должен был стать первым в череде такого рода мероприятий и послужить образцом для последующей практики. Он состоялся за полтора месяца до приезда Стейнбека и проходил в течение трех дней в Театре Эстрады.
Сценарий спектакля написал сам Жданов. И сам же представил суду свои показания свидетеля. Обвинения, разумеется.
А обвиняли советских патриотов Клюеву и Роскина в антипатриотизме, низкопоклонстве перед Западом и утрате приоритета советской науки.
Может быть, красочнее всего расскажут об этом чудовищном спектакле и его последствиях 2 короткие цитаты из документов.
Первая - из речи доведенной обвинениями в "продаже родины" до истерики Клюевой; вот как она пыталась доказать свой патриотизм:
...если американцы будут лечить больных применяя препарат, приготовленный по переданной в США технологии..., в которой кое-что намеренно пропущено, то у них больные будут получать шок или умирать
А это - из показаний арестованной позднее, в 49-м академика Лины Штерн:
После состоявшегося над Роскиным и Клюевой суда чести я всякое общение с иностранцами прекратила. Но независимо от этого я признаю себя виновной в том, что, практикуя широкое общение с иностранцами, я была с ними откровенна и свободно рассказывала им о достижениях советской науки, совершенно не учитывая того, что этим самым наносила вред Советскому Союзу.
Суд состоялся в начале июня. В августе, когда Стейнбек приехал в Москву, где его поразила мрачность местных жителей и их настороженность по отношению к иностранцам, "закрытое письмо ЦК" о деле КР обсуждалось на закрытых же партсобраниях всех предприятий советской столицы...
Итак, заразившись московской серьезностью и неулыбчивостью, Стейнбек и Капа в первую свою московскую неделю 47го года пребывали в мрачном расположении духа. Счастье советской повседневности, в котором их пытались убедить гостеприимные хозяева, представлялось им пропагандой и скверно сделанной рекламой. Они с нетерпением ожидали разрешения выехать в другие советские города. - Долго жившие в Москве их американские коллеги рассказывали, что там все иначе и веселее...
Пожалуй, действительно, в провинции, куда рвался Стейнбек было несколько иначе. Вот что рассказал мне о своем родном городе ровесник "Русского дневника" историк Рудольф Пихоя:
Я родился на Урале, в маленьком рабочем поселке, который возник еще в 30-ые годы восемнадцатого века. Но уж так складывалась его судьба, что он всегда развивался в годы войны. И эта война - последняя война - не была исключением.
Это был удивительный мирок, который создавался на Урале, и, может быть, он чем-то поразительно напоминал петровские времена. На той улице, на которой я жил, рядом жили : француз Буше, эстонец Пихоя, мой отец, литовец Жидялис, русские Завъялова и Соловьева, украинец Ермаков - это все были мои ближайшие соседи по дому.
Это удивительное ощущение какого-то единства, уличного единства, которое всегда приходит в голову, когда мы говорим о прошлом, о пятидесятых годах. Общая улица, общие проблемы, очень похожая жизнь, она отличалась в каждой семье, но, в тоже время, была удивительно похожа. Это возможность ходить друг к другу в гости, то, что создавало какую-то свою, в хорошем смысле, коммунальную обстановку.
Было и другое, конечно это была страшная бедность. Бедность просто как норма жизни. Женщины, которые донашивали в быту гимнастерки своих, пришедших с фронта, или, работавших на стройке в стройбатах, мужей. Это самое большое лакомство нашего детства - кусок черного хлеба, который посыпался сахаром и смачивался сверху водой, и слаще этого ничего на свете не бывало. Это очереди. Это очереди за черным хлебом, это еще больше очереди за белым хлебом. Это детское восприятие магазина. Когда я приходил в магазин, меня мать приводила в магазин и я стоял в очереди, то я знал, что я стою за хлебом. Здесь же, в этом маленьком заводском поселке, под стеклом лежала невероятно красивая колбаса, какие-то удивительные папиросы - это то, чего в быту не было никогда. Это своеобразный и навсегда ушедший мир, даже гастрономический мир. Это праздники, на которых непременным атрибутом была селедка и килька. Это винегрет, который нарезался целыми громадными тазами и, конечно, это была брага. Это была целая культура изготовления браги с вишней и со всеми делами, со своим фольклором, со своими рассказами, как у соседа выстрелила бадья с брагой, которая стояла на русской печи и теперь он не может забелить этот потолок. Этот тот мир, который ушел и который не вернется, конечно.
Но ни в 47-м, когда приезжал Стейнбек и родился Рудольф Пихоя, ни много позднее иностранцам этого мира не демонстрировали. И вот почему:
Пихоя:
По существу это был спецпоселок. Гости, к отцу часто приходили, немцы сосланные из Поволжья, которые курили невероятно вонючие самокрутки из рубленой махорки. Они были сосланные, но собственно и отец был сосланный.
И его приятели, которые работали здесь - нормальные, трезвые, хорошо работающие мужики - русские, эстонцы, украинцы, латыши, все это был сосланный народ. Кто-то из них ездил отмечался в комендатуру, кто-то не ездил отмечался. Но, по существу, вот этот замкнутый мирок был замкнут не только был коммунальными проблемами, но и тем, что называется внеэкономическое принуждение. Причем тонкие проблески этого внеэкономического принуждения они были во всем : в бидоне, который отец подвешивал к рулю велосипеда и вез молоко от коровы, которую кормила семья, и сдавал это молоко, в каких-то других деталях.
Конечно золотого века тогда не было. Это нищенские зарплаты, мама (учительница) получала где-то 600 рублей и для того, чтобы кормить семью, нам нужны были постоянные приработки. Отец, который имел все мыслимые и немыслимые трудовые награды, получал немногим больше 1000-1200 ( это считалось по тогдашним временам заметными деньгами ).
Но на самом деле это был порог привычной бедности, которая даже как бедность и не воспринималась.
Конечно, прилетевший из самой богатой страны мира Стейнбек воспринимал эту бедность именно как бедность. Человек, повидавший мир, он видывал и ее. То, чего он страстно желал в Москве в начале августа 47-го, это увидеть, наконец, поскорее другую (пусть самую бедную) советскую жизнь. И потому был страшно рад, когда дождался разрешения выехать из неулыбающейся ему советской столицы на Украину..
Продолжение...
