Двадцать лет назад, когда я приехал в Америку, Брайтон-Бич был еще робким. Первый русский магазин, как сельпо, торговал всем сразу - воблой, икрой, матрешками. Первый русский ресторан был невзрачен, как вокзальный буфет: вчерашний борщ, тусклые обои, по залу бегают хозяйские дети. По знаменитой ныне Брайтон-Бич авеню продвигались стайки эмигрантов - от магазина "Березка" до кинотеатра "Ошеана". Униформа у них была одна, как в армии неизвестно какой державы. Зимой - вывезенные из России пыжики и пошитые в Америке дубленки. Летом - санаторные пижамы и тенниски. В промежутках царили кожаные куртки. Даже непонятно из каких таких лесов мы вывезли с собой столь пылкую любовь к охотничьей одежде.
Брайтон еще только создавался. В Россию еще только отправлялись конверты со снимками: наши эмигранты на фоне чужих машин. Правда, уже тогда появился предприимчивый пляжный фотограф, который предлагал клиентам композицию с участием фанерных персонажей из "Ну, погоди!". Он раньше всех понял, что Микки Маус здесь не станет героем.
Со временем Брайтон-Бич изменился. Он стал пикантной изюминкой этнического Нью-Йорка. Брайтонские сцены достаточно часто мелькают на экранах телевизоров. Сюда уже возят туристов. И в путеводителях он уже занял свое законное место между Гарлемом и Чайнатауном. С ним даже считаются, как с частным посольством российской державы. Брайтон-Бич выиграл войну за независимость так же триумфально, как это сделала за два столетия до него остальная Америка.
Освободившись от метрополии, гордый Брайтон не уставал дерзить могущественной родине. Явно Кремль презирая, тайно он мечтал о реванше: "Вот бы на Подоле увидели меня в Кадиллаке, а Соню - в песцах!".
Правда, как это часто бывает, когда действительность зачем-то обгоняет мечту, сладкая месть не удалась. Когда волна перестройки докатилась до брайтонских берегов, когда отдельные ручейки слились в девятый вал, когда российские гости стали такой же обычной приметой эмигрантской жизни, как уклонение от налогов, выяснилось, что особых дивидендов перемены Брайтону не принесли. Посланцы перестройки даже не захотели признать в Брайтоне свое светлое будущее. В целом, Брайтон России "не показался". Сердцем она его не полюбила, учиться у него не захотела. Товарообмен с Россией тут был налажен и раньше, а от обмена ценностями выиграл, кажется, один Вилли Токарев, чья таксистская муза пересекла океан, не замочив подола.
Естественно, что и Брайтон ответил родине взаимностью. Около будки, где продавались огромные пирожки, одно время висела табличка: "Здесь был Горбачев, который хотел нашими пирожками накормить голодную перестройку".
В этом выпаде чувствуется искренность, которая всегда была достоинством Брайтона: здесь говорят, что думают, не обращая внимания на детей, женщин и генсеков.
Не только старая, но и "новая родина", как любят писать в эмигрантских газетах, не полюбилась Брайтону. Здесь не ждут милости от природы, а по-мичурински переделывают окружающую среду на свой лад.
Брайтон не устраивала открытая им Америка, и он создал себе другую.
Поразительно, как мало американского в здешней жизни. В грандиозном гастрономе "Интернешнл фуд" продается свой вариант любого продукта. Ладно бы там черный хлеб, кефир, чесночная колбаса. Но ведь абсолютно все - сок, ванилин, сухари, валидол, пиво. Брайтон ни в чем не признает американского прейскуранта. Здесь - и только здесь - можно купить узбекские ковры, бюстгальтеры на четыре пуговицы, чугунные мясорубки, бязевые носки, нитки мулине и даже зубную пасту "Зорьку".
Индустрия развлечений на Брайтоне тоже эндемичная - свои звезды, свои лауреаты всесоюзных конкурсов, свои застольные ритуалы, свой юмор и, конечно, собственная пресса. На ее страницах эмиграция продолжает интимное общение на языке раньше считавшимся пригодным лишь для приватного, если не для алкогольного общения. Поэтому на Брайтоне никто не вздрогнет, прочитав в газете, что "Жорика и Беаточку поздравляют с золотой свадьбой". Из-за любви Брайтона к уменьшительным суффиксам, иногда кажется, что здесь живут люди с птичьими именами: Алики, Шмулики, Юлики, Зяблики.
Когда на Брайтон-Бич открывается ресторан, а происходит это неправдоподобно часто, название ему подбирают имперское: "Метрополь", "Европейский", "Столичный". Тут нет зависти. Брайтону ничего ни от кого не нужно - ни от России, ни от Америки. Брайтон не опускается до воспоминаний - он их сам творит.
Феномен Брайтона в том и заключается, что здесь не считаются с реальностью - ей предпочитают фантасмагорию. В брайтонском плавильном котле все перемешалось - причудливый русско-еврейско-английский жаргон, воспоминание о не своем прошлом, надежды на неосуществимое будущее. Брайтон живет мифами, и в этом ему нисколько не мешает действительность. Здесь построили собственное общество и заговорили в нем по-своему.
О последнем прекрасно свидетельствуют богатые брайтонские вывески: скажем, построенное на века неоновое чудо "Оптека". Наверное, владелец придумал этот неологизм, чтобы не тратиться на лишние слова. И так каждый сообразит, что в магазине "Оптека" можно и очки заказать, и аспирин купить.
Зато брайтонские рестораны не скупятся и заказывают себе роскошные двуязычные вывески. На одной, например, латинским шрифтом написано: "Capuccino", а внизу русский перевод - "Пельмени".
Брайтон создал особый - агрессивный - стиль жизни. Одни им гордятся, другие его стесняются, но никто не в силах избежать его влияния.
Главная черта брайтонского стиля - изобилие - денег, тела, слов. Настоящий брайтонец занимает полтора сидения в метро. И даже не потому, что он толстый. Нет. Просто он - хозяин жизни, Гаргантюа от эмиграции. Изобилие - среда, в которой он живет и которую он создал своими руками. Ни на какой Пятой авеню нельзя увидеть столько норковых шуб, сколько на зимнем брайтонском променаде. И бриллианты на каждой шее, во всяком ухе - будто вокруг не Бруклин, а кейптаунские копи. На брайтонских банкетах расставляют угощение в три этажа: на одном - сациви, на другом - шашлыки, на третьем - пирожные. И музыканты играют без антрактов.
Брайтон поражает всех, кто туда попадает. А все потому, что тут знают, как жить. И знание это уж конечно при себе держат. Собственно, одна из главных примет брайтонского стиля - его пропаганда. Здесь каждый знает, что надо делать другому: как написать роман или портрет, как вылечить рак или похмелье, как заработать миллион и как его потратить. Огромная, всепоглощающая уверенность в себе позволяет не только давать советы, но и следить за их выполнением.
Когда-то на брайтонской заре, в знатном гастрономе с неизбежно столичным названием "Москва" мы с Петром Вайлем познакомились с крохотным человечком, у которого вместо передних зубов был лишай через всю щеку. Осведомившись о роде наших занятий, он в ужасе схватился за лысую голову: "Ой, что вы делаете! Разве это жизнь! Америка любит сильных",
И это правда. Что там любит Америка, еще неизвестно, но Брайтон-Бич - страна сильных, богатых, самоуверенных людей. Им не нравился мир, который они оставили, им неинтересен мир, который они нашли, и они строят себе новую родину. Такую, чтобы была по вкусу. Родину размером в десяток бруклинских кварталов.
Брайтон-Бич - реинкарнация Одессы, причем именно той шумной, грязной, полублатной Одессы, которую Бабель в содроганиях восторга описывал рассадником мечты, фантазии и неправдоподобно яркого мировосприятия: "Подумайте - город, в котором легко жить, в котором ясно жить... Думается мне, потянутся русские люди на юг, к морю и к солнцу... Литературный мессия, которого ждут столь бесплодно, придет оттуда". Сам Бабель им и стал. Но творческая потенция Одессы на том не иссякла - просто сама Одесса пустилась в путь. Теперь она здесь, на Брайтон-Бич, густо заселенном персонажами, будто списанными с бабелевских "аристократов молдаванки": "Они были затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури".
Брайтонский стиль с его простодушным хамством, циничным невежеством, неизбежной жестокостью несет тот же заряд плодотворной энергии, что и бабелевская Одесса. И если со стороны так трудно достойно оценить феномен Брайтон-Бич, то только потому, что у него нет своего Бабеля.
Брайтону не нужна лесть, ему безразлично презрение, ему нужен Бабель, свой литературный мессия, который поможет Третьей волне стать фактом русской культурной истории, как им стала Одесса.
Может быть, хоть этим Брайтон-Бич отплатит своим жертвам.
Сегодня Брайтон-Бич уже не тот. На Брайтоне появились даже иностранцы.
Не то, чтобы раньше их совсем не было, но в прежние времена американцы под ногами не путались: старушки не отходили от богадельни, пуэрториканкские юноши ухаживали за полными одесскими шатенками только на пляже, еврейские старожилы группировались вокруг синагоги.
Зато сейчас английская речь звучит в самых неподходящих местах - например, в ресторане. Однажды я встретил на Брайтоне парочку интеллигентов вуди-алленского типа, которые из своего Гринвич-коллежда забрели в кавказский ресторан. Молодой человек, видимо начитавшись Достоевского, заказал тарелку икры и стакан водки. Через пятнадцать минут его уже вытаскивала из-за стола подруга с помощью официантов. Последнее, что я услышал от несчастного, были горькие слова: "Разве это ресторан?! Это - Холокост...".
Хотя в данном случае иноземцы и не задержались на Брайтоне, сам по себе факт проникновения американцев в здешнюю жизнь весьма красноречив. Не нарушилось ли что-то в его некогда горячей жизни. Не иссяк ли фонтан, низвергающий буйную брайтонскую энергию? Не становится ли Брайтон заповедником, аттракционом, резервацией?
Нет-нет, ни один магазин не закрылся. Напротив, ассортимент только растет. Брайтон по-прежнему ест, пьет, развлекается, говорит - на своем русском языке и на своем же английском. И все же в воздухе носится еле уловимый аромат увядания - как в Венеции.
Приметы декаданса легче обнаружить не в теле Брайтона - с телом здесь, как всегда, порядок, но в духе его. Иссякают энергетические токи, пропадают моложавые златозубые мужчины, редеют норковые манто на бордвоке, и вообще - стало тише.
Жизнь приобретает неспешные курортные очертания, неагрессивное пенсионное благополучие. Все всех знают, все со всеми примирились. В так называемой "Книшной" за столиками, покрытыми советской клеенкой, под плакатом с коллективным портретом "Черноморца" немолодые люди играют в домино, не снимая ушанок. Когда-то, говорят, на этом месте стоял игорный притон, где в буру просаживали иконы и бриллианты.
Брайтон медленно сползает в оцепенение, из которого его вывела третья волна лет двадцать назад. Конечно, он навсегда останется колыбелью эмиграции, стартовой площадкой. Но вот на столицу русской Америки Брайтон уже не тянет. Он оказался мелок для амбиций своего населения. Неумолимые законы классового расслоения разделили всех брайтонских дельцов, кроме отсиживающих свой срок, на тех, кто торгует орешками, тех, кто ходит во фраках на вернисажи, и тех, кто парит в высших сферах - среди "богатых и знаменитых".
Страшно сказать, но мне рассказывали о наших соотечественниках, которые миллионы считают дюжинами, живут во дворцах на Лазурном берегу, держат мавров-садовников и едят с серебра и золота. Едят, правда, пельмени, но это последняя ниточка, которая их связывает с брайтонской колыбелью.
Теряя своих лучших, во всяком случае - самых предприимчивых сынов, Брайтон все стремительней (если это возможно) погружается в спячку. Но хоронить Брайтон рано. Он просто перешел в другую стадию своей жизни: от молодости, с ее жестокой неразборчивостью в целях и средствах, к бодрой старости, лишь слегка тронутой тленом и запустением.
Если здесь уже не живут, то сюда еще возвращаются. Своими глазами я видел, как у магазина "Фиштайн" остановился "Роллс-ройс", из которого, сверкая алмазами и коленями, выпорхнула невероятная блондинка с соленым огурцом в зубах.
Вот так, наверное, из Лас-Вегаса в Сицилию приезжают "крестные отцы" с детьми или секретаршами, чтобы отведать настоящей поленты и распить бутылку "Марсалы" с начальником городской полиции.
Утратив живость чувств, Брайтон сохранил в неприкосновенности свой облик. Он законсервировал дух первопереселенцев: и пыль на окнах, и наивная клеенка в горошек, и подогретые котлеты - все это лишь подчеркивает аутентичность этого загадочного места: именно так здесь все начиналось. Даже мясорубки харьковского завода металлоизделий, даже нитки мулине, даже кепки-аэродромы - по-прежнему можно купить все в том же закутке у бордвока.
Третью волну связывает с Брайтоном ностальгия. Ностальгия не дает закрыться ресторанам и магазинам. Ностальгия собирает щедрую дань с профессоров и магнатов, которые рано или поздно совершают паломничество к брайтонским пенатам.
Оказалось, что достаточно выгодно вкладывать деньги в эфемерную причуду - в воспоминания о первых днях американской жизни, об эмигрантском тамбуре Брайтон-Бич.
Эти "Письма" не заменят путеводителя. И все же три моих совета - что особенного посмотреть, чем интереснее всего пообедать и где важнее всего побывать, - завершат этот, как и все остальные очерки нашего путевого цикла.
* Самой необходимой достопримечательностью Брайтон-Бич является, конечно же "бордволк" - длинная прогулочная эспланада вдоль того изрядного отрезка Атлантического океана, который заменяет местным жителям Черное море.
* Самая интересная часть того весьма стандартного русского обеда, которым вас угостит любой брайтонский ресторан, - музыкальная программа. Так, несколько лет назад по бруклинскому общепиту прокатилась эпидемия любви к белой гвардии, о которой заразительно пели любимцы местной эстрады. Об этом ресторанном курьезе написал стихи летописец Третьей волны Наум Сагаловский:
Красиво живу я. Сижу в ресторане -
Балык, помидоры, грибочки, икра,
А рядом со мною - сплошные дворяне,
Корнеты, поручики и юнкера.
Погоны, кокарды, суровые лица,
Труба заиграет - и с маршем на плац -
Корнет Оболенский, поручик Голицын,
Хорунжий Шапиро и вахмистр Кац...
* Самым экзотическим развлечением - особенно, если учесть, что Брайтон-Бич пока еще в Америке - тут является русская баня с бассейном, с веником и селедкой, которой закусывают, не одеваясь. Здесь можно увидеть много странного - например, компанию пресыщенных бостонских интеллектуалов, которые на моих глазах выпили бутылку "Курвуазье", не слезая с верхней полки.
