Елена Фанайлова: Свобода в кафе «Март». Богумил Грабал. Чешский центр в Москве устраивал «Ночь литературы» – это модификация «Ночи музеев», когда проза знаменитого чешского писателя Богумила Грабала звучала в необычных интерьерах центра современного искусства Проекта Fabrika. Об этом событии нам расскажет координатор программ Чешского культурного центра Ян Махонин, а представлять прозу Грабала будет актер театра «Практика» Антон Кукушкин. За нашим столом богемисты, переводчики Богумила Грабала Инна Безрукова и Сергей Скорвид, доцент РГГУ; Елена Ковтун, богемист, профессор МГУ, и писатель Игорь Клех.
Я попрошу Антона для начала прочесть нам небольшой фрагмент из романа Богумила Грабала «Слишком шумное одиночество».
Антон Кукушкин: «В полусне мне явилась маленькая цыганка, тогда как пресс тихо опускался, точно труба геликона в пальцах музыканта, я вынул из ящика репродукцию Иеронима Босха и принялся рыться в гнездышке, выстланном божественными картинками, я выбрал страницу, на которой прусская королева Шарлотта-София говорит своей горничной: «Не плачь; чтобы удовлетворить свое любопытство, я отправлюсь теперь туда, где увижу вещи, о которых мне не мог рассказать сам Лейбниц: туда, где кончается бытие и начинается ничто». Пресс позвякивал, и, повинуясь красной кнопке, давящая плоскость отошла в сторону. Я отбросил книгу и наполнил лоток, моя машина была покрыта маслом, на ощупь она напоминала подтаявший лед, гигантский пресс в Бубнах заменит десять таких, как этот, на котором работаю я, и об этом замечательно написано у господина Сартра и еще лучше - у господина Камю, блестящие книжные корешки кокетничают со мной, на приставной лестнице стоит старик в синем халате и белых туфлях, резкий взмах крыльев взвихрил пыль, Линдберг перелетел через океан. Я устроил в лотке с макулатурой уютное гнездышко, я все еще остаюсь щеголем, мне нечего стыдиться, я по-прежнему умею мнить о себе, подобно Сенеке, когда он ступил в ванну, я перекинул одну ногу и помешкал, а потом тяжело перенес внутрь другую ногу и свернулся клубочком, просто так, чтобы примериться, затем я встал на колени, нажал зеленую кнопку и улегся в гнездышко в лотке, окруженный макулатурой и несколькими книгами, в руке я крепко сжимал своего Новалиса, и мой палец был вложен между теми страницами, где находилось место, всегда наполнявшее меня восторгом, я сладко улыбался, потому что начинал походить на Манчинку и ее ангела, я стоял на пороге мира, в котором мне еще не доводилось бывать, я вцепился в книгу, на странице которой было написано: «Всякий предмет любви есть средоточие райских кущей...».
Елена Фанайлова: Грабал родился в 1914-ом году, умер в 1997-ом. Прозаик и поэт, один из самых известных европейских писателей, номинант Нобелевской премии и лауреат «Оскара» за сценарий к фильму «Поезда под пристальным наблюдением» (или «Поезда особого назначения») Иржи Менцеля.
Я попросила об отношении к Богумилу Грабалу рассказать Томаша Гланца, известного слависта, профессора Института Гумбольдта.
Томаш Гланц: Пожалуй, больше всего я люблю центральное произведение Грабала, которое называется «Слишком шумное одиночество». Это абсолютная классика. Я его люблю за то, что редко упоминается в связи с Грабалом, а именно – за некоторое стихийное качество его письма, которое нельзя остановить, и это чувствуется по его динамике, по его энергетике, и которое нельзя регулировать. Грабал – автор того письма, которое стихийно рвется на поверхность то ли бумаги, то ли вообще литературного ландшафта. Это автор, который как бы обслуживает машину описаний некоторой маргинальной жизни, которая вокруг него, и всяких, по сути дела, мелких извращений, которые в этой жизни постоянно происходят. И это, с моей точки зрения, центральный момент его поэтики, который, к сожалению, оказался в плену всяких биографических обстоятельств. И мне кажется, что Грабал – это заложник своей биографии, заложник легенды о своей биографии.
Елена Фанайлова: А как Грабал оказался заложником своей биографии?
Томаш Гланц: Я думаю, это произошло в двух отношениях. С одной стороны, в отношении политическом, поскольку он начал как друг основоположника чешского андерграунда Эгона Бонди и друг одного из самых ярких художников и перформеров 50-ых годов Владимира Боудника в достаточно диком андерграунде. В 70-ые годы, когда уже после советской оккупации культурная обстановка резко изменилась, возникли сомнения в его культурно-политическом статусе, поскольку он подписал такой манифест, в котором объявил о лояльности новой власти. И это один из двух основных типов существования в статусе заложника, я думаю, и это один из способов интерпретации его биографии и его писательской карьеры. И второй миф, еще гораздо более мощный и опасный. Это бытовой план, я бы сказал. И он до сих пор воспринимается, кстати, не только в Чехии, но и за границей, даже, может быть, прежде всего – за границей... Грабал – это же самый переводимый чешский писатель, который переведен на десятки языков, самый известный из всех прозаиков чешских второй половины ХХ века за рубежом. И он до сих пор воспринимается в рамках болтовни, залитой пивом, в рамках кормления кошек и всяких легендарных обстоятельств его жизни, которые сам он, безусловно, как-то поощрял или сам был продуцентом этих легенд, этих повествований, которые якобы зародились в пивной, куда он ежедневно ходил. Но мне кажется, что это забавная легенда, она какая-то развлекательная, но она все-таки должна существовать отдельно от разговора о том, почему письмо, почему литературные произведения этого автора являются гениальными, почему их стоит читать и сейчас, и в будущем.
Елена Фанайлова: Томаш, а у вас есть ответ на этот вопрос:? Что такое есть в качестве его письма, что заставляет нас говорить о его гениальности?
Томаш Гланц: Я думаю, это машина неконтролируемого письма, которое идет из каких-то непонятных ресурсов, которое непосвященному взгляду могло бы показаться почти графоманским и, может быть, банальным. Но при подробном рассмотрении, которое доступно любому внимательному читателю, оказывается, что это письмо неизбежно. Я думаю, смесь ерунды и каких-то основополагающих размышлений о времени, о конкретных деталях человеческой жизни, но неизбежность этого письма очень трудно литературоведческими инструментами доказуема, очень трудно показать рациональным методом. Но она является, мне кажется, основой его гениальности и той силы, которая заставляет читателей во всем мире восхищаться этой литературой.
Елена Фанайлова: Я бы хотела, чтобы для начала мы поговорили о том, какие именно произведения Грабала вам нравятся.
Ян Махонин: Есть две книги, которые меня потрясли больше всего. Возраст, когда я читал Грабала, - это 15-17 лет, когда люди за него берутся в первый раз. Это было «Слишком шумное одиночество». И книга «Нежный варвар», которая на русском не издана, - это биографическое описание совместного опыта Грабала и художника Владимира Боудника, выставка которого проходит на «Фабрике». И это описание нелегкого периода 50-ых годов в чешской неофициальной культуре. Когда я впервые читал эту книгу, я ничего такого еще, конечно, не знал, все культурологические моменты мне были совершенно неизвестны. Но книга – это поток впечатлений от совершенно исключительной личности художника, который вдается в искусство с такой готовностью умереть за это искусство, что он за него и умирает. Боудник как раз в порыве вдохновения совершил самоубийство в начале 60-ых. Книга очень сильная, она человека втягивает в те времена. Позже я начал задумываться, что это за времена. А те времена были очень сложные. В 50-ом году казнили сюрреалистического художника Завиша Каландру. С 48-го по 51-ый позакрывали постепенно всех католических писателей чешских. В наших концлагерях очутились практически все свободные писатели, художники и так далее. Так что время сложное. Тем не менее, открывается одновременно какая-то щель, через которую выходит почти физиологическая потребность свободного творчества. И как раз встреча Грабала с художником Владимиром Боудником – можно сказать, начало процесса становления неофициального искусства. Можно было бы сравнить с тем, что происходило здесь, с Лианозово, с явлением Оскара Рабина, Кропивницкого, поэтов Холина, Сапгира и так далее. Тут очень много параллелей можно было бы провести, но, с другой стороны, конечно, была и большая разница.
Игорь Клех: Не скажу, что я люблю Грабала, но я его чувствую. Возможно, потому, что имею опыт жизни в Центральноевропейском регионе, в Москву я приехал из Львова. В свое время я переводил, и недавно опять «согрешил» - перевел Бруно Шульца, я был первым его публикатором в Советском Союзе, и знаю, что Грабал с большим пиететом относился к этому, как его называют, «польскому Кафке». И самого Грабала я бы не ассоциировал ни с «лианозовцами» и ни с какими явлениями в русской культуре, потому что это плоть от плоти центральноевропейского дискурса. Он ассоциируется, в первую очередь, с тем же Бруно Шульцем, с Чеславом Милошем отчасти, с его «Долиной Иссы», с Яном Шванкмайером, гением сюрреалистической мультипликации. И кстати, это очень важный момент, что Чехия была единственной славянской страной, и вообще единственной страной в Центральной и Восточной Европе, где существовал сюрреализм в 30-ые годы. Ни в Польше, ни в каких других странах, ни в России сюрреализма не было. И мой любимый текст... это будет звучать парадоксально еще и потому, что его снял Иржи Менцель, это великий фильм, на мой взгляд, самый великий из волны чешского кинематографа – «Поезда особого назначения». Он великолепен от начала до конца еще и потому, что в нем начисто отсутствуют культурологические цитаты, которых было достаточно в прочитанном отрывке. Все эти Сартры, Камю – ничто другое, как свидетельство провинциализма. И Грабал – это так называемая тоска по мировой культуре, свойственная всякой периферии. Парадокс Чехии и, в частности, Праги в том, что это одновременно и мировой город, на мой взгляд, и задворки, которые оказались в центре Европы. Потому что в этом городе, как и в Кракове, как и во Львове и так далее, они оказались удалены от центров силы, они не были суверенными, ими правили из Москвы, Вены, Берлина, откуда угодно. И в силу этого это явление неоднозначное: с одной стороны, сюрреалистичное, бескомпромиссное, а с другой стороны, в чем-то коллаборационистское. Я очень люблю историю, которую когда-то прочел в польском журнале «Литература на свете». В Праге были очень культурные шоферы такси. Таксист подвозил Грабала из киностудии «Barrandov» и сказал неожиданно: «Ну что, пан хотел быть проклятым поэтом? А из него сделали соцреалиста».
Инна Безрукова: Я слушала Яна Махонина и думала, что прочитать первый раз Грабала в 15-17 лет – это совсем не то, что первый раз прочитать Грабала, когда тебе уже под 30. Для меня первое большое произведение Грабала – это был 87-ой год, мне было 30, когда я была на курсах чешского языка в Брно. И тогда мне мой датский приятель, богемист, ставший потом очень известным литературоведом, Петр Буге, дал на одну ночь читать «Я обслуживал английского короля». Это была даже не книга, это были какие-то разрозненные листочки, была «слепая» копия, и я ее читала ночью. У нас вовсю была перестройка, а в Чехословакии тогда перестройкой и не пахло, тогда охотились на диссидентов похлестче, чем это было у нас в 70-ые. И я даже от соседки по комнате свое это занятие скрывала, читала в ванной. Но в 5 утра я закончила читать. Текст меня потряс абсолютно тем, что я впервые читала книгу, от которой нельзя оторваться, потому что одно предложение тянет за собой другое. И за завтраком я ему отдала эту книгу. Я не могу сказать, что прямо за завтраком решила, что все, Безрукова, ты просто обязана. Нина Михайловна Шульгина так говорила про первую свою встречу с Кундерой, что она прочитала и поняла. Нет, я не поняла. Я вообще тогда не знала, насколько мне удастся быть переводчиком, это было очень сложное поприще, прорваться было практически невозможно. Но я понимала, что очень обидно, что по-чешски я могу эту книгу читать, а по-русски никто не может. И поэтому как только можно было начинать переводить всерьез, как только у нас настала свобода, конечно, первое, что хотелось перевести, - это был «Английский король». Но в моем переводе он до сих пор так и не вышел. Есть перевод, который вышел в «Иллюминаторе». И если будет трехтомник Грабала, о котором мы мечтаем, то во втором томе будет в моем переводе, наконец, «Английский король» - совершенно замечательный текст. Я считаю, что и фильм Менцеля совпал с этим текстом. Может быть, «Поезда» более гармоничные. Несколько лакированный фильм получился «Как я обслуживал английского короля», но он совершенно замечательный. И я не совсем согласна с Игорем насчет чешской провинциальности.
Сергей Скорвид: Я начинаю задаваться вопросом, когда я впервые услышал о Грабале. Наверное, не в 15 лет, но и не в 30. Когда мы только начинали изучать чешский язык, профессионально знакомиться с этой страной, тогда Чехословакией, насколько я помню, в учебнике уже для первого курса было упоминание об «оскароносном» фильме «Поезда особого назначения», как я привык переводить. Хотя, по-моему, в учебнике не было указано, что это по произведениям Грабала, и самого текста, конечно, тогда еще никто не читал. Хотя говорят, что в 60-ые или в начале 70-ых в каком-то из советских журналов мелькнул перевод сценария к этому фильму, но до сих пор этот текст разыскать не удавалось, интересно бы взглянуть как на факт истории перевода Грабала в нашей стране. А вплотную я соприкоснулся с Грабалом после ноября 89-го года. Я очень хорошо помню, тогда издавали по свежим следам революционных событий, которые были в Чехословакии, и пока длилась еще «бархатная революция» появлялись уже не «самиздатовские» журнальчики, брошюрки, а они уже были отпечатаны легально, это уже была печать, это уже нормально полиграфически выглядело. Но все это было собрано быстро, на скорую руку. Я очень хорошо помню одно из них, оно называлось «Бархатная хрестоматия». И там были самые разные тексты, какие-то стишки на злобу дня, сатирические, какие-то политические выступления, связанные с этими событиями. И в самом начале стоял текст Богумила Грабала «Волшебная флейта», который был написан по следам событий еще января 89-го года, с которых, собственно, все и началось, когда был первый разгон, жестоко подавленная демонстрация в Праге. Тогда, в январе, применили водометы против демонстрантов. И в 89-ом пошло-поехало. И вся серия демонстраций имела своей кульминацией ноябрь. И по следам январских событий был написан все-таки рассказ. Когда Грабал писал публицистику, - и потом у него очень много о событиях, связанных с ноябрем, сборник текстов «Ноябрьский ураган», - это все равно художественная литература, это все равно такой же, как и в других художественных текстах Грабала поток сознания. И это была первая вещь, с которой я тогда соприкоснулся, и которая вскорости вышла в переводе в «Литературной газете» у нас, как один из первых откликов наших на «бархатную революцию» в Чехословакии. «Волшебная флейта» - вот с чего для меня все началось.
Елена Фанайлова: А его текст под названием «Публичное самоубийство» 89-го года, где газетные новости, - это тоже относится к этому периоду?
Сергей Скорвид: Да. Уже в «Волшебной флейте» прозвучало... это невозможно пересказать, это действительно поток сознания, который начинается вовсе даже не с каких-то прямых отсылок к событиям, связанным с демонстрацией, а с того, что автор, повествователь или лирический герой этого произведения живет постоянно с мучительным чувством стыда, что ему неловко, что он переживает, болеет мировой скорбью. И там всплывают аллюзии, какие-то реминисценции из мировой культуры, в том числе всплывает и Кафка, и многие другие имена великих деятелей и чешских, и связанных с Чехией, и не чешских, и философов, и так далее, вплоть до Лао-Цзы, который один из излюбленных философов у Грабала. И там же мелькает мотив самоубийства. И там я впервые прочел, что некоторые великие художники прошлого покончили с собой, выбросившись из окна. И когда спустя годы оказалось, что конец жизни Грабала был аналогичным – он выпал из окна больницы, - это некое зловещее... Я уже потом осознал, что в первом тексте, который я как следует прочел для себя, было заложено то, что потом оказалось роковым пророчеством.
Елена Ковтун: Мои любимые тексты Грабала – это «Поезда особого назначения» и роман «Я обслуживал английского короля». Грабал, конечно, пришел из культуры оппозиционной, и большую часть жизни он жил и работал в этой культуре. Мне кажется, что если мы ставим целью заинтересовать творчеством Грабала широкого русского читателя, то прежде всего надо рекомендовать вот эти произведения. И подчеркну, что у Грабала есть вещи, написанные во вполне традиционной, реалистической манере, очень сюжетные, очень динамичные, и действительно не оторваться от первой до последней строки. И для меня Грабал – один из лучших писателей, которые воплощают в своем творчестве чешский национальный менталитет, особенности чешского национального характера. И когда мы студентов в Московском университете, в Российском государственном гуманитарном университете пытаемся научить чешской литературе, привить к ней любовь, научить понимать ее, то Грабал здесь просто необходим. И очень жаль, что вплоть до начала 90-ых годов ни в каких курсах университетских истории литературы в нашей стране его имя даже не упоминалось. И я бы еще упомянула новеллы из сборника «Прекрасные мгновения печали», и это, на мой взгляд, самый удачный вариант перевода названия сборника. Потому что в этих новеллах, на мой взгляд, лучше всего воплощена философская концепция Грабала, его понимание мира и себя в мире, и культ красоты, которую Грабал умеет видеть в самых, казалось бы, будничных, скучных и даже самых безобразных явлениях нашего мира. Грабал любит жизнь и умеет ценить жизнь даже в самых, казалось бы, жестоких, неприятных ее проявлениях, - и этим его творчество для меня ценно.
Елена Фанайлова: Богумил Грабал один из самых известных европейских писателей, чех, номинант Нобелевской премии. Он же телеграфист и дежурный станции, он же страховой агент и упаковщик макулатуры, рабочий сцены. Человек, который находился в сложных, скажем так, отношениях с режимом, с обществом, закончил жизнь свою, выпав из окна больницы, когда кормил голубей.
Антон Кукушкин: «Тридцать пять лет я прессовал макулатуру на гидравлическом прессе, тридцать пять лет я думал, что так, как работаю, я буду работать всегда, что пресс выйдет со мной на пенсию, однако уже на третий день после того, как я увидел исполинский пресс в Бубнах, моя мечта рухнула. Я пришел на работу и увидел двоих молодых людей, я узнал их, это были члены бригады социалистического труда, одетые так, будто они собирались поиграть в бейсбол, на них были оранжевые рукавицы, и оранжевые американские кепки с козырьками, и синие комбинезоны, доходившие до сосков... А мне начальник велел мести двор, или быть на подхвате, или вообще ничего не делать, потому что со следующей недели я буду паковать чистую бумагу в подвале издательства «Мелантрих» и, кроме чистой бумаги, я ничего паковать не буду. И у меня зарябило в глазах, как же так, неужели я, который тридцать пять лет прессовал бумажный мусор и макулатуру, я, который не мог жить без радостной надежды выловить из грязной бумаги прекрасную книжку себе в награду, должен буду паковать незапятнанную, немыслимо чистую бумагу?! Эта весть низринула меня на самую нижнюю ступеньку подвальной лестницы, и я сидел там совершенно подавленный, как громом пораженный, руки у меня безвольно лежали на коленях, с кривой улыбкой я следил за двумя юношами, которые были тут совершенно не при чем, ведь им просто велели отправиться прессовать бумагу на Спаленую улицу, и они пошли, потому что это их кусок хлеба, их работа».
Елена Фанайлова: Я бы хотела вернуться к некоторым выступлениям Игоря Клеха, потому что, насколько я поняла, они вызвали наибольшую реакцию. Это слова о некоторой провинциальности и Грабала, и Чехии, как страны. И я бы поговорила о том, что такое чешский национальный характер и как он выражен в творчестве Грабала.
Игорь Клех: О чешском национальном характере мне трудно говорить. Хотя я дважды бывал в Праге, там сталкивался с простыми таксистами. Знаю, что это единственный язык в мире, наверное, в котором слово «театр» отсутствует. Чехи, когда придумывали свой язык в конце XIX века, примерно как ирландцы, реконструкцию произвели, сделали примерно то, что в России предлагал сделать адмирал Шишков: «мокроступы» вместо «иностранных калош» и так далее. И театр у чехов – «divadlo». Здесь меня интересует радикализм столкновения двух культурологических феноменов, как мировой город, столица, центр, потому что Прага – без сомнения, один из европейских центров на протяжении тысячелетия, наверное, с другой стороны, культура местечка - это Шагал в Витебске, Бруно Шульц в западноукраинском Дрогобыче, еврей, писавший по-польски и живший в галицийском городе, это грузинское кино. В чем я усматриваю конституциональные особенности провинции, а это может быть метафизическая провинция, мировая провинция? Шагал возвел свой Витебск, но для этого ему пришлось удрать в Париж, чтобы придать правильный объем и освещение своему объекту. Останься он в Витебске, не известно, что из всего этого вышло. Это же я усматриваю в западноукраинском постмодернизме, который тоже родом из Галиции. Родовые черты этого интернационального, междисциплинарного стиля – это, во-первых, болезненная страсть к экзотике, что представлено в творчестве Грабала. Во-вторых, это пафос. В-третьих, это определенная цитатность, как кивки на корифеев европейского модернизма, которые совершенно отсутствовали у Кафки. Кафка – это абсолютно бескомпромиссное художественное явление на уровне лабораторного эксперимента, там никаких реминисценций. На мой взгляд, это самый великий писатель центральноевропейский. Но феномен, казус и фокус в том, что в настоящий исторический период, после 89-го года, Бруно Шульц начинает затмевать Кафку. И Богумил Грабал выдвигается на первые роли как один из главных центральноевропейских писателей послевоенных.
Отрывок, который читал Антон, а я был просто поражен, я не знал этого отрывка, он, как две капли воды, похож на рассказы Анатолия Гаврилова, который живет во Владимире. Это один из лучших русских рассказчиков. Будто это написано Анатолием Гавриловым, который тоже дауншифтер, который разносил телеграммы всю жизнь или работал на прессе, или в армии откармливал свиней, и который всячески педалирует тему нисхождения в социальные низы общества.
Мелькнула фраза, что непонятно, почему они так любили вываливаться из окна. Между прочим, это очень характерно для Центральной Европы. Почему венгры уже на протяжении 100 лет являются чемпионами мира по самоубийствам? Сами венгры недоумевают. Я спрашивал их лучших писателей, но они не могут объяснить. А если заглянуть еще дальше, то же самое происходило с наполеоновскими маршалами, которые охотно вываливались из окна. А ларчик просто открывается: это обратно из князей – в грязь. То есть это феномен быстрого социального роста, провинциальная мегаломания.
Для Богумила Грабала ближайший родственник - Лао-Цзы. И вызывающий у меня недоумение его творческий контакт с художником-абстракционистом. Кажется, ничего общего не может быть. В юности я читал, что в Прибалтике происходили аналогичные вещи. В Валмиере, второй после Риги город, было всего два художника. Один вернулся из Парижа и пытался в 1920 году пропагандировать дадаизм. И он дружил с салонным художником в Валмиере, который рисовал за большие деньги портреты местных богатеев. И вот они пытались создать какое-то художественное объединение. Ну, как можно запрячь в одну повозку дадаиста с салонным художником?.. Как Богумила Грабала соединить с абстракционистами?
Ян Махонин: Как раз связь очень тесная, и не только в человеческом отношении, но и в области мысли об искусстве и литературе. Вы говорили о том, что в Грабале есть что-то эксцентрическое, что его тянет на периферию, к местечковости, что он пытается находиться как можно дальше от центра. И это правда. Но почему? Потому что в те времена в центре всегда было что-то слишком схематическое, был реализм, но социалистический реализм, и это было совершенно невозможно воспринимать всерьез. Грабал действительно искал какой-то реализм, но совершенно другой реализм – реализм настоящей жизни. И он находился как раз в народе, в тех же районах пражской периферии, он находился в заводской среде, он точно находился не там, где центр. И это сплотило Грабала и Боудника, который, правда, абстракционист, но который искал свой путь к абстрактному выражению через очень конкретные действия. Его абстрактные гравюры – это отпечатки рабочих инструментов. Все это возникает в рабочей среде. Он подключал к творческому процессу своих коллег по цеху, он образовал кружки современной абстрактной гравюры, в которых участвовали рабочие. Поэтому его не трогали коммунисты. Вот если бы он начал заявлять, что «я дадаист, я сюрреалист, я продвигаю свободное искусство, которое противостоит социалистическому реализму», его бы сразу посадили. Но он подходил к свободному абстрактному творчеству из этой совершенно реальной, даже реалистической среды.
И я бы еще остановился на определениях Богумила Грабала как писателя-реалиста или писателя-сюрреалиста. Конечно, в обоих этих определениях есть доля правды. Он продолжал развивать до некоторой степени традицию чешского сюрреализма межвоенного, и это чувствуется, главным образом, в начале его творчества. Но он целенаправленно и осознанно пытался ее убить реалистическим повествованием. Он даже называл свой стиль «тотальный реализм». Он искал такой стиль реализма, который, во-первых, абсолютно искренен, это не реализм, который возникает искусственно, как попытка создать идеал, это наблюдение за обычной, реальной средой, которая его окружала. А во-вторых, достичь того, чтобы этот реализм сочетался с особой поэтикой, которую он включал в свои книги. Конечно, можно сказать, что он был реалистом, но это ничего общего с социалистическим реализмом того времени не имеет. Можно сказать, что он был сюрреалистом, но он пошел все-таки против этого течения.
Инна Безрукова: Сложно Игорю отвечать, очень много намешано в его речи мифов о Чехии, о Праге, которые ширятся сейчас с какой-то неимоверной скоростью. Для нас с Сергеем символ этих мифов – это какой-то туристический сайт, где Чехия рассматривается как маленькая, уютная страна в центре Европа, где прекрасно можно выпить пива. И это страшно обидно, и очень трудно эти мифы развенчивать, потому что о Чехии очень мало известно. Чехия действительно ассоциируется, прежде всего, с пивом и бравым солдатом Швейком, в крайнем случае, что, кстати, показывает огромное количество псевдочешских пивных в Москве, с какими-то чудовищными, якобы чешскими названиями, со смесью совершенно разных языков. И обязательно там присутствует Швейк. В общем, абсолютная ерунда. Я думаю, что Игорь не имел этого в виду, но, тем не менее, российское высокомерие по отношению к Чехии, чехам и ко многим центральноевропейским странам меня лично очень задевает, и оно задевает ужасно чехов, и это чувствуется. И когда ты начинаешь говорить, что ты занимаешься Чехией, то первый вопрос: «Они нас не любят, да? А чего они нас так не любят-то? Что они все 68-ой забыть не могут?», - и невозможно ничего объяснить.
Поэтому я очень хочу, чтобы Грабала читали. Да, он выражает чешский дух, он очень типичный чешский писатель. Я понимаю, что для российского школьника Солженицына изучать, наверное, важнее. А я бы ввела Грабала в школьные программы. Для того чтобы знакомиться с европейской литературой ХХ века, я не знаю, кого еще можно было бы назвать из почти наших современников авторов. Я бы назвала Грабала на первом месте, потому что его философия, его психология, она очень многое говорит о чешском характере. И его отсылки к мировой культуре – чего же здесь провинциального? Это же правильно, это хорошо. Я уж не говорю о том, что потом из этого вырос весь постмодернизм, который на этом базируется. Но почему упоминание Лао-Цзы, которого нет у Кафки, должно говорить о провинциальности Богумила Грабала? Развенчивание мифов должно когда-то по-настоящему начаться. И отношение к Чехии, как к стране, где сидят веселые, толстенькие Швейки и пьют пиво, может быть, даже поют какие-то веселые песни, а в промежутках сильно не любят Россию – это как-то обидно.
Елена Ковтун: Мне бы хотелось немножечко примирить здесь наметившееся противоречие. Мне кажется, что Игорь не имел в виду ничего плохого, когда говорил о провинциализме, потому что провинциализм – это не значит отсталость, серость, дикость. Для меня в чешской литературе XIX и ХХ веков существуют две тенденции, можно сказать, литература имеет два лица. Конечно, это условное разграничение, но его провести можно. Есть писатели Чехии, которые в своем творчестве в основном развивают проблематику общеевропейскую и общечеловеческую. В ХХ веке это Чапек и Кундера, прежде всего. А есть писатели, которые, прежде всего, обращены внутрь собственной национальной традиции, и тоже поднимают очень важные вопросы для всего человечества, но делают это через личное и частное.
И вот Грабал как раз принадлежит ко второй, гашековской традиции. Он всегда как будто бы внешне остается в пределах индивидуальной, частной, личной судьбы. Его герой ничем не примечателен, это маргинал, это далекий от центра человек, это представитель рабочей окраины, непрестижной профессии, судьбы, которая была сломана какими-то социальными потрясениями. Человек, казалось бы, не переживший ничего глобального и эпохального, не совершивший подвигов или даже сколько-нибудь заметных поступков. Тем не менее, чем больше узнаешь об этом человеке, тем больше к нему душевно привязываешься. Это обыкновенный чех, который не свободен от недостатков, он может быть эгоистичен, может быть мелочен, он любит пиво, любит рассказы за кружкой пива, он любит свою семью, свой домик, свой огородик, он, может быть, страдает завышенной самооценкой, он может «подложить свинью» соседу. Но вдруг в его маленький мирок приходит история, вмешиваются какие-то эпохальные события и процессы. И в этих обстоятельствах герои Грабала, как и герои Чапека, и Гашека, и малостранца Яна Неруды, они меняют свое поведение, в них раскрываются какие-то совершенно новые и неожиданные стороны характера.
Повесть «Поезда особого назначения». На маленькой железнодорожной станции люди заняты повседневной работой, своими мелкими проблемами. Идет война, но она идет где-то, а через станцию просто проходят эшелоны с боеприпасами. И вдруг выясняется, что прямо на этой станции, по-видимому (в тексте этого нет, но из подтекста угадывается), существует какая-то подпольная организация, которая готовит взрыв состава. И вдруг эти обычные люди, попадающие в анекдотические ситуации, которые читателю могут казаться повседневными, скучными или неприятными, они оказываются способными на то, что мы привыкли в официальной литературе считать героизмом. Только они делают это не на показ, это естественным образом вытекает из их характера. И на мой взгляд, это основная прелесть Грабала – его героев никогда нельзя определить однозначно. Это и есть феномен Грабала.
Сергей Скорвид: Я бы вновь вспомнил о сайте, который цитировала сейчас Инна Безрукова, он стоит того, чтобы о нем рассказать. Эта интернет-публикация одной публицистки, пишущей в Интернете, ее имя Ксения Гуковская. Она опубликовала несколько лет назад рецензию на сборник современных чешских рассказов «Черный Петр», который вышел в Петербурге. Он получил название по одноименному фильму Формана для привлечения публики. Там были опубликованы произведения ряда чешских писателей, не то чтобы самых современных, прямо скажем, что рецензентка и отметила, и в их числе был Богумил Грабал. И Ксения Гуковская пишет, что рассказы Грабала ей показались самыми чешскими и больше всего ей понравились в этом сборнике, и она на них останавливается подробнее.
Грабал придумал неологизм для обозначения маленьких людей, которые не только любят жизнь и ее радости, включая и пиво, но любят и пофилософствовать за кружкой пива, ну, живут своей маленькой, но настоящей жизнью, при этом все - интересные личности. И для таких людей он придумал неологизм, который всплывает в ряде его произведений, - это «пабители». Это от несуществующего чешского глагола, который сам по себе ничего не значит. Это люди, которые занимаются тем, что они сидят и «пабят». Но это не от слова «паб». Пабов в Чехии не было, когда он это придумал. Вот они сидят и «пабят», время проводят в бессмысленных, казалось бы, разговорах. Но все это, тем не менее, кусочки настоящей, маленькой жизни.
И Ксения Гуковская рассуждает об этом феномене. В сборничке «Черный Петр» название чешского рассказа «Пабители» переведено как «Чудилы», но я не думаю, что это самый удачный перевод. Лучше оставлять этот неологизм и давать объяснение, что под этим Грабал подразумевал. Но рецензентка пыталась выяснить у своих знакомых чехов, что за этим неологизмом скрывается. Ей объяснили, что это такие люди, которые тогда, когда вокруг очень плохо, все равно радуются жизни. И завершает свою рецензию Ксения Гуковская словами: «И живут эти люди в маленькой, уютной стране в центре Европы, куда так приятно поехать, чтобы насладиться ее красотами, и литература ей под стать». Это рецензия. Я с тех пор несколько раз уже имел случай это цитировать, но я это цитировал как несколько для меня досадное клише: видите, какое представление у нас в России о Чехии, что это маленькая страна в центре Европы, и литература под стать – тоже маленькая. А последний раз в Чехии мне студенты сказали: «А что же в этом плохого?». Это были русские студенты, обучающиеся в Праге. «А что вы можете возразить? Ну да, маленькая, уютная страна в центре Европы, куда так приятно поехать и насладиться ее красотами. Что же в этом плохого?». Ну, я вынужден был согласиться, что это довольно точное определение ничего плохого в себе не скрывает. А вот насчет того, что литература ей под стать, это, конечно, совсем не так. Грабал, который спровоцировал Ксению Гуковскую на такое резюме его творчества, - это писатель мирового масштаба. Ну да, он описывает частную жизнь «маленьких людей». Но ведь тема «маленького человека» в великой русской литературе тоже, начиная от Гоголя (если не раньше), звучала во всю силу, и считалась достойной. Вот он описывает частную жизнь «маленьких людей» в основном. А то, что у него в произведениях всплывают при этом и Лао-Цзы, и Христос, и Кьеркегор, и другие философы ХХ века, и это все в одном потоке с рассказом о «маленьких людях», это для него естественно, это не провинциальная оглядка на какие-то вершины культуры, с моей точки зрения. Он очень образован, он, как его герой «Шумного одиночества», говорит о себе: «Я против своей воли просвещен». Но Грабал не против воли просвещен, и это часть его образования, часть его внутренней натуры. С одной стороны - маленькая жизнь, а с другой стороны – все достижение философской и религиозной мысли человечества прошлого.
А то, что он выпал из окна и писал об этом раньше, и то, что это распространено в Центральной Европе, - об этом тоже в связи с тем, что Чехия – маленькая страна, мелькало в интернет-публикациях рассуждение, покоробившее меня, что у чехов все маленькое, и даже революции у них маленькие. Там не было о «бархатной», автор вспомнил дефенестрацию и бунт против Габсбургов в начале XVII века. Ну, выбросили пару человек из окна, но они отделались легкими ушибами. Все маленькое, несерьезное. Слово «дефенестрация» взяли из латыни. Это ведь только чешское явление. Дефенестрация – выбрасывание в знак протеста из окна. И дальше было рассуждение автора: вот и Грабал выпал из окна. И меня это покоробило. Ну, это кощунственно. А выпал он из окна как раз... ну, прямо это увязывать, конечно, нельзя, это мог быть просто несчастный случай, но это скрывалось в тексте «Волшебной флейты». Это заявлено в самом начале: «Иногда, когда я встаю, когда возвращаюсь к жизни от обморочного сна, у меня вызывает боль вся моя комната. У меня болит весь мир». Он болеет мировой скорбью притом, что он стилизует себя под «маленького человека». Но при этом он бесконечно образован, он болеет мировой скорбью. А от этой мировой скорби и случаются выпадения из окна. Я не утверждаю, что в данном случае это можно увязывать напрямую, но где-то глубинно, я думаю, это так.
Елена Фанайлова: Страна маленькая, но большой гражданской ответственности.
Ян, я вас попрошу сказать несколько слов о проекте «Ночь литературы».
Ян Махонин: «Ночь литературы» - это проект, который развивается очень успешно уже несколько лет. Начался он в Праге, когда инициативная группа людей вокруг Чешского центра подумала, что хорошо бы организовать литературные чтения в нетипичных местах, в которые люди обычно не заходят – в подвалах, катакомбах, на башнях пражских церквей. И пригласить туда известных актеров, писателей, чтобы привлечь к подобранным писателям интерес публики. И этот проект развивается очень успешно в Праге. А потом его начали заимствовать и в других европейских странах. На сегодняшний день «Ночь литературы» проходит регулярно уже в 12 европейских странах. Мы решили подключиться, правда, в немного камерных условиях – только один завод, но зато очень интересное помещение, интересные места. Может быть, в следующем году мы все-таки попробуем выйти за пределы этого завода и сделать что-нибудь побольше.
Антон Кукушкин: Я Богумила Грабала до этого не читал, но открыл для себя. И замечаю такую интересную особенность, что на «Фабрике» читал и сейчас читаю – и вкус раскрывается все больше и больше. Первый раз читал Грабала – вроде сложно. Ну а второй, третий раз... И я выбрал кусок о Чехии, как о маленькой стране, где все очень маленькое.
«Я вошел в пивную «У Бубеничков», сел и механически заказал себе пиво, над моей сонной головой вздымаются до потолка две тонны книг, ежедневно меня ожидает дамоклов меч, который я сам над собой подвесил... а между тем в клоаках и каналах стольного города Праги яростно сражаются два крысиных клана, правая штанина на колене чуть протерлась, бирюзово-зеленая и атласно-красная юбки, безжизненно повисшие руки, точно перебитые крылья, огромный окорок, висящий в деревенской мясной лавке... - и я прислушался к плеску сточных вод. Дверь с улицы отворилась, и вошел великан, пахнущий воздухом реки, не успели люди опомниться, как он схватил стул, разломал его и обломками загнал перепуганных посетителей в угол, трое молодых людей стояли, прижавшись в ужасе к стене, точно анютины глазки в дождь, и вот наконец этот великан поднял две ножки от стула, и, когда уже казалось, что он начнет убивать, он принялся дирижировать этими остатками стула и тихонько петь: «Сизая голубка, где была ты?». И он этак вот тихонько напевал и дирижировал, а закончив, отшвырнул остатки стула, заплатил за него официанту и уже в дверях обернулся и сообщил перепуганным посетителям: «Господа, я помощник палача...». И он ушел, несчастный, погруженный в мечты, возможно, это был тот же человек, который год назад обнажил передо мной возле бойни в Голешовицах финский нож, зажал меня в углу, извлек листок бумаги и прочитал стихотворение о прекрасной природе Ржичан, а потом извинился - мол, он пока не знает иного способа заставить людей слушать его стихи».
Я попрошу Антона для начала прочесть нам небольшой фрагмент из романа Богумила Грабала «Слишком шумное одиночество».
Антон Кукушкин: «В полусне мне явилась маленькая цыганка, тогда как пресс тихо опускался, точно труба геликона в пальцах музыканта, я вынул из ящика репродукцию Иеронима Босха и принялся рыться в гнездышке, выстланном божественными картинками, я выбрал страницу, на которой прусская королева Шарлотта-София говорит своей горничной: «Не плачь; чтобы удовлетворить свое любопытство, я отправлюсь теперь туда, где увижу вещи, о которых мне не мог рассказать сам Лейбниц: туда, где кончается бытие и начинается ничто». Пресс позвякивал, и, повинуясь красной кнопке, давящая плоскость отошла в сторону. Я отбросил книгу и наполнил лоток, моя машина была покрыта маслом, на ощупь она напоминала подтаявший лед, гигантский пресс в Бубнах заменит десять таких, как этот, на котором работаю я, и об этом замечательно написано у господина Сартра и еще лучше - у господина Камю, блестящие книжные корешки кокетничают со мной, на приставной лестнице стоит старик в синем халате и белых туфлях, резкий взмах крыльев взвихрил пыль, Линдберг перелетел через океан. Я устроил в лотке с макулатурой уютное гнездышко, я все еще остаюсь щеголем, мне нечего стыдиться, я по-прежнему умею мнить о себе, подобно Сенеке, когда он ступил в ванну, я перекинул одну ногу и помешкал, а потом тяжело перенес внутрь другую ногу и свернулся клубочком, просто так, чтобы примериться, затем я встал на колени, нажал зеленую кнопку и улегся в гнездышко в лотке, окруженный макулатурой и несколькими книгами, в руке я крепко сжимал своего Новалиса, и мой палец был вложен между теми страницами, где находилось место, всегда наполнявшее меня восторгом, я сладко улыбался, потому что начинал походить на Манчинку и ее ангела, я стоял на пороге мира, в котором мне еще не доводилось бывать, я вцепился в книгу, на странице которой было написано: «Всякий предмет любви есть средоточие райских кущей...».
Елена Фанайлова: Грабал родился в 1914-ом году, умер в 1997-ом. Прозаик и поэт, один из самых известных европейских писателей, номинант Нобелевской премии и лауреат «Оскара» за сценарий к фильму «Поезда под пристальным наблюдением» (или «Поезда особого назначения») Иржи Менцеля.
Я попросила об отношении к Богумилу Грабалу рассказать Томаша Гланца, известного слависта, профессора Института Гумбольдта.
Томаш Гланц: Пожалуй, больше всего я люблю центральное произведение Грабала, которое называется «Слишком шумное одиночество». Это абсолютная классика. Я его люблю за то, что редко упоминается в связи с Грабалом, а именно – за некоторое стихийное качество его письма, которое нельзя остановить, и это чувствуется по его динамике, по его энергетике, и которое нельзя регулировать. Грабал – автор того письма, которое стихийно рвется на поверхность то ли бумаги, то ли вообще литературного ландшафта. Это автор, который как бы обслуживает машину описаний некоторой маргинальной жизни, которая вокруг него, и всяких, по сути дела, мелких извращений, которые в этой жизни постоянно происходят. И это, с моей точки зрения, центральный момент его поэтики, который, к сожалению, оказался в плену всяких биографических обстоятельств. И мне кажется, что Грабал – это заложник своей биографии, заложник легенды о своей биографии.
Елена Фанайлова: А как Грабал оказался заложником своей биографии?
Томаш Гланц: Я думаю, это произошло в двух отношениях. С одной стороны, в отношении политическом, поскольку он начал как друг основоположника чешского андерграунда Эгона Бонди и друг одного из самых ярких художников и перформеров 50-ых годов Владимира Боудника в достаточно диком андерграунде. В 70-ые годы, когда уже после советской оккупации культурная обстановка резко изменилась, возникли сомнения в его культурно-политическом статусе, поскольку он подписал такой манифест, в котором объявил о лояльности новой власти. И это один из двух основных типов существования в статусе заложника, я думаю, и это один из способов интерпретации его биографии и его писательской карьеры. И второй миф, еще гораздо более мощный и опасный. Это бытовой план, я бы сказал. И он до сих пор воспринимается, кстати, не только в Чехии, но и за границей, даже, может быть, прежде всего – за границей... Грабал – это же самый переводимый чешский писатель, который переведен на десятки языков, самый известный из всех прозаиков чешских второй половины ХХ века за рубежом. И он до сих пор воспринимается в рамках болтовни, залитой пивом, в рамках кормления кошек и всяких легендарных обстоятельств его жизни, которые сам он, безусловно, как-то поощрял или сам был продуцентом этих легенд, этих повествований, которые якобы зародились в пивной, куда он ежедневно ходил. Но мне кажется, что это забавная легенда, она какая-то развлекательная, но она все-таки должна существовать отдельно от разговора о том, почему письмо, почему литературные произведения этого автора являются гениальными, почему их стоит читать и сейчас, и в будущем.
Елена Фанайлова: Томаш, а у вас есть ответ на этот вопрос:? Что такое есть в качестве его письма, что заставляет нас говорить о его гениальности?
Томаш Гланц: Я думаю, это машина неконтролируемого письма, которое идет из каких-то непонятных ресурсов, которое непосвященному взгляду могло бы показаться почти графоманским и, может быть, банальным. Но при подробном рассмотрении, которое доступно любому внимательному читателю, оказывается, что это письмо неизбежно. Я думаю, смесь ерунды и каких-то основополагающих размышлений о времени, о конкретных деталях человеческой жизни, но неизбежность этого письма очень трудно литературоведческими инструментами доказуема, очень трудно показать рациональным методом. Но она является, мне кажется, основой его гениальности и той силы, которая заставляет читателей во всем мире восхищаться этой литературой.
Елена Фанайлова: Я бы хотела, чтобы для начала мы поговорили о том, какие именно произведения Грабала вам нравятся.
Ян Махонин: Есть две книги, которые меня потрясли больше всего. Возраст, когда я читал Грабала, - это 15-17 лет, когда люди за него берутся в первый раз. Это было «Слишком шумное одиночество». И книга «Нежный варвар», которая на русском не издана, - это биографическое описание совместного опыта Грабала и художника Владимира Боудника, выставка которого проходит на «Фабрике». И это описание нелегкого периода 50-ых годов в чешской неофициальной культуре. Когда я впервые читал эту книгу, я ничего такого еще, конечно, не знал, все культурологические моменты мне были совершенно неизвестны. Но книга – это поток впечатлений от совершенно исключительной личности художника, который вдается в искусство с такой готовностью умереть за это искусство, что он за него и умирает. Боудник как раз в порыве вдохновения совершил самоубийство в начале 60-ых. Книга очень сильная, она человека втягивает в те времена. Позже я начал задумываться, что это за времена. А те времена были очень сложные. В 50-ом году казнили сюрреалистического художника Завиша Каландру. С 48-го по 51-ый позакрывали постепенно всех католических писателей чешских. В наших концлагерях очутились практически все свободные писатели, художники и так далее. Так что время сложное. Тем не менее, открывается одновременно какая-то щель, через которую выходит почти физиологическая потребность свободного творчества. И как раз встреча Грабала с художником Владимиром Боудником – можно сказать, начало процесса становления неофициального искусства. Можно было бы сравнить с тем, что происходило здесь, с Лианозово, с явлением Оскара Рабина, Кропивницкого, поэтов Холина, Сапгира и так далее. Тут очень много параллелей можно было бы провести, но, с другой стороны, конечно, была и большая разница.
Игорь Клех: Не скажу, что я люблю Грабала, но я его чувствую. Возможно, потому, что имею опыт жизни в Центральноевропейском регионе, в Москву я приехал из Львова. В свое время я переводил, и недавно опять «согрешил» - перевел Бруно Шульца, я был первым его публикатором в Советском Союзе, и знаю, что Грабал с большим пиететом относился к этому, как его называют, «польскому Кафке». И самого Грабала я бы не ассоциировал ни с «лианозовцами» и ни с какими явлениями в русской культуре, потому что это плоть от плоти центральноевропейского дискурса. Он ассоциируется, в первую очередь, с тем же Бруно Шульцем, с Чеславом Милошем отчасти, с его «Долиной Иссы», с Яном Шванкмайером, гением сюрреалистической мультипликации. И кстати, это очень важный момент, что Чехия была единственной славянской страной, и вообще единственной страной в Центральной и Восточной Европе, где существовал сюрреализм в 30-ые годы. Ни в Польше, ни в каких других странах, ни в России сюрреализма не было. И мой любимый текст... это будет звучать парадоксально еще и потому, что его снял Иржи Менцель, это великий фильм, на мой взгляд, самый великий из волны чешского кинематографа – «Поезда особого назначения». Он великолепен от начала до конца еще и потому, что в нем начисто отсутствуют культурологические цитаты, которых было достаточно в прочитанном отрывке. Все эти Сартры, Камю – ничто другое, как свидетельство провинциализма. И Грабал – это так называемая тоска по мировой культуре, свойственная всякой периферии. Парадокс Чехии и, в частности, Праги в том, что это одновременно и мировой город, на мой взгляд, и задворки, которые оказались в центре Европы. Потому что в этом городе, как и в Кракове, как и во Львове и так далее, они оказались удалены от центров силы, они не были суверенными, ими правили из Москвы, Вены, Берлина, откуда угодно. И в силу этого это явление неоднозначное: с одной стороны, сюрреалистичное, бескомпромиссное, а с другой стороны, в чем-то коллаборационистское. Я очень люблю историю, которую когда-то прочел в польском журнале «Литература на свете». В Праге были очень культурные шоферы такси. Таксист подвозил Грабала из киностудии «Barrandov» и сказал неожиданно: «Ну что, пан хотел быть проклятым поэтом? А из него сделали соцреалиста».
Инна Безрукова: Я слушала Яна Махонина и думала, что прочитать первый раз Грабала в 15-17 лет – это совсем не то, что первый раз прочитать Грабала, когда тебе уже под 30. Для меня первое большое произведение Грабала – это был 87-ой год, мне было 30, когда я была на курсах чешского языка в Брно. И тогда мне мой датский приятель, богемист, ставший потом очень известным литературоведом, Петр Буге, дал на одну ночь читать «Я обслуживал английского короля». Это была даже не книга, это были какие-то разрозненные листочки, была «слепая» копия, и я ее читала ночью. У нас вовсю была перестройка, а в Чехословакии тогда перестройкой и не пахло, тогда охотились на диссидентов похлестче, чем это было у нас в 70-ые. И я даже от соседки по комнате свое это занятие скрывала, читала в ванной. Но в 5 утра я закончила читать. Текст меня потряс абсолютно тем, что я впервые читала книгу, от которой нельзя оторваться, потому что одно предложение тянет за собой другое. И за завтраком я ему отдала эту книгу. Я не могу сказать, что прямо за завтраком решила, что все, Безрукова, ты просто обязана. Нина Михайловна Шульгина так говорила про первую свою встречу с Кундерой, что она прочитала и поняла. Нет, я не поняла. Я вообще тогда не знала, насколько мне удастся быть переводчиком, это было очень сложное поприще, прорваться было практически невозможно. Но я понимала, что очень обидно, что по-чешски я могу эту книгу читать, а по-русски никто не может. И поэтому как только можно было начинать переводить всерьез, как только у нас настала свобода, конечно, первое, что хотелось перевести, - это был «Английский король». Но в моем переводе он до сих пор так и не вышел. Есть перевод, который вышел в «Иллюминаторе». И если будет трехтомник Грабала, о котором мы мечтаем, то во втором томе будет в моем переводе, наконец, «Английский король» - совершенно замечательный текст. Я считаю, что и фильм Менцеля совпал с этим текстом. Может быть, «Поезда» более гармоничные. Несколько лакированный фильм получился «Как я обслуживал английского короля», но он совершенно замечательный. И я не совсем согласна с Игорем насчет чешской провинциальности.
Сергей Скорвид: Я начинаю задаваться вопросом, когда я впервые услышал о Грабале. Наверное, не в 15 лет, но и не в 30. Когда мы только начинали изучать чешский язык, профессионально знакомиться с этой страной, тогда Чехословакией, насколько я помню, в учебнике уже для первого курса было упоминание об «оскароносном» фильме «Поезда особого назначения», как я привык переводить. Хотя, по-моему, в учебнике не было указано, что это по произведениям Грабала, и самого текста, конечно, тогда еще никто не читал. Хотя говорят, что в 60-ые или в начале 70-ых в каком-то из советских журналов мелькнул перевод сценария к этому фильму, но до сих пор этот текст разыскать не удавалось, интересно бы взглянуть как на факт истории перевода Грабала в нашей стране. А вплотную я соприкоснулся с Грабалом после ноября 89-го года. Я очень хорошо помню, тогда издавали по свежим следам революционных событий, которые были в Чехословакии, и пока длилась еще «бархатная революция» появлялись уже не «самиздатовские» журнальчики, брошюрки, а они уже были отпечатаны легально, это уже была печать, это уже нормально полиграфически выглядело. Но все это было собрано быстро, на скорую руку. Я очень хорошо помню одно из них, оно называлось «Бархатная хрестоматия». И там были самые разные тексты, какие-то стишки на злобу дня, сатирические, какие-то политические выступления, связанные с этими событиями. И в самом начале стоял текст Богумила Грабала «Волшебная флейта», который был написан по следам событий еще января 89-го года, с которых, собственно, все и началось, когда был первый разгон, жестоко подавленная демонстрация в Праге. Тогда, в январе, применили водометы против демонстрантов. И в 89-ом пошло-поехало. И вся серия демонстраций имела своей кульминацией ноябрь. И по следам январских событий был написан все-таки рассказ. Когда Грабал писал публицистику, - и потом у него очень много о событиях, связанных с ноябрем, сборник текстов «Ноябрьский ураган», - это все равно художественная литература, это все равно такой же, как и в других художественных текстах Грабала поток сознания. И это была первая вещь, с которой я тогда соприкоснулся, и которая вскорости вышла в переводе в «Литературной газете» у нас, как один из первых откликов наших на «бархатную революцию» в Чехословакии. «Волшебная флейта» - вот с чего для меня все началось.
Елена Фанайлова: А его текст под названием «Публичное самоубийство» 89-го года, где газетные новости, - это тоже относится к этому периоду?
Сергей Скорвид: Да. Уже в «Волшебной флейте» прозвучало... это невозможно пересказать, это действительно поток сознания, который начинается вовсе даже не с каких-то прямых отсылок к событиям, связанным с демонстрацией, а с того, что автор, повествователь или лирический герой этого произведения живет постоянно с мучительным чувством стыда, что ему неловко, что он переживает, болеет мировой скорбью. И там всплывают аллюзии, какие-то реминисценции из мировой культуры, в том числе всплывает и Кафка, и многие другие имена великих деятелей и чешских, и связанных с Чехией, и не чешских, и философов, и так далее, вплоть до Лао-Цзы, который один из излюбленных философов у Грабала. И там же мелькает мотив самоубийства. И там я впервые прочел, что некоторые великие художники прошлого покончили с собой, выбросившись из окна. И когда спустя годы оказалось, что конец жизни Грабала был аналогичным – он выпал из окна больницы, - это некое зловещее... Я уже потом осознал, что в первом тексте, который я как следует прочел для себя, было заложено то, что потом оказалось роковым пророчеством.
Елена Ковтун: Мои любимые тексты Грабала – это «Поезда особого назначения» и роман «Я обслуживал английского короля». Грабал, конечно, пришел из культуры оппозиционной, и большую часть жизни он жил и работал в этой культуре. Мне кажется, что если мы ставим целью заинтересовать творчеством Грабала широкого русского читателя, то прежде всего надо рекомендовать вот эти произведения. И подчеркну, что у Грабала есть вещи, написанные во вполне традиционной, реалистической манере, очень сюжетные, очень динамичные, и действительно не оторваться от первой до последней строки. И для меня Грабал – один из лучших писателей, которые воплощают в своем творчестве чешский национальный менталитет, особенности чешского национального характера. И когда мы студентов в Московском университете, в Российском государственном гуманитарном университете пытаемся научить чешской литературе, привить к ней любовь, научить понимать ее, то Грабал здесь просто необходим. И очень жаль, что вплоть до начала 90-ых годов ни в каких курсах университетских истории литературы в нашей стране его имя даже не упоминалось. И я бы еще упомянула новеллы из сборника «Прекрасные мгновения печали», и это, на мой взгляд, самый удачный вариант перевода названия сборника. Потому что в этих новеллах, на мой взгляд, лучше всего воплощена философская концепция Грабала, его понимание мира и себя в мире, и культ красоты, которую Грабал умеет видеть в самых, казалось бы, будничных, скучных и даже самых безобразных явлениях нашего мира. Грабал любит жизнь и умеет ценить жизнь даже в самых, казалось бы, жестоких, неприятных ее проявлениях, - и этим его творчество для меня ценно.
Елена Фанайлова: Богумил Грабал один из самых известных европейских писателей, чех, номинант Нобелевской премии. Он же телеграфист и дежурный станции, он же страховой агент и упаковщик макулатуры, рабочий сцены. Человек, который находился в сложных, скажем так, отношениях с режимом, с обществом, закончил жизнь свою, выпав из окна больницы, когда кормил голубей.
Антон Кукушкин: «Тридцать пять лет я прессовал макулатуру на гидравлическом прессе, тридцать пять лет я думал, что так, как работаю, я буду работать всегда, что пресс выйдет со мной на пенсию, однако уже на третий день после того, как я увидел исполинский пресс в Бубнах, моя мечта рухнула. Я пришел на работу и увидел двоих молодых людей, я узнал их, это были члены бригады социалистического труда, одетые так, будто они собирались поиграть в бейсбол, на них были оранжевые рукавицы, и оранжевые американские кепки с козырьками, и синие комбинезоны, доходившие до сосков... А мне начальник велел мести двор, или быть на подхвате, или вообще ничего не делать, потому что со следующей недели я буду паковать чистую бумагу в подвале издательства «Мелантрих» и, кроме чистой бумаги, я ничего паковать не буду. И у меня зарябило в глазах, как же так, неужели я, который тридцать пять лет прессовал бумажный мусор и макулатуру, я, который не мог жить без радостной надежды выловить из грязной бумаги прекрасную книжку себе в награду, должен буду паковать незапятнанную, немыслимо чистую бумагу?! Эта весть низринула меня на самую нижнюю ступеньку подвальной лестницы, и я сидел там совершенно подавленный, как громом пораженный, руки у меня безвольно лежали на коленях, с кривой улыбкой я следил за двумя юношами, которые были тут совершенно не при чем, ведь им просто велели отправиться прессовать бумагу на Спаленую улицу, и они пошли, потому что это их кусок хлеба, их работа».
Елена Фанайлова: Я бы хотела вернуться к некоторым выступлениям Игоря Клеха, потому что, насколько я поняла, они вызвали наибольшую реакцию. Это слова о некоторой провинциальности и Грабала, и Чехии, как страны. И я бы поговорила о том, что такое чешский национальный характер и как он выражен в творчестве Грабала.
Игорь Клех: О чешском национальном характере мне трудно говорить. Хотя я дважды бывал в Праге, там сталкивался с простыми таксистами. Знаю, что это единственный язык в мире, наверное, в котором слово «театр» отсутствует. Чехи, когда придумывали свой язык в конце XIX века, примерно как ирландцы, реконструкцию произвели, сделали примерно то, что в России предлагал сделать адмирал Шишков: «мокроступы» вместо «иностранных калош» и так далее. И театр у чехов – «divadlo». Здесь меня интересует радикализм столкновения двух культурологических феноменов, как мировой город, столица, центр, потому что Прага – без сомнения, один из европейских центров на протяжении тысячелетия, наверное, с другой стороны, культура местечка - это Шагал в Витебске, Бруно Шульц в западноукраинском Дрогобыче, еврей, писавший по-польски и живший в галицийском городе, это грузинское кино. В чем я усматриваю конституциональные особенности провинции, а это может быть метафизическая провинция, мировая провинция? Шагал возвел свой Витебск, но для этого ему пришлось удрать в Париж, чтобы придать правильный объем и освещение своему объекту. Останься он в Витебске, не известно, что из всего этого вышло. Это же я усматриваю в западноукраинском постмодернизме, который тоже родом из Галиции. Родовые черты этого интернационального, междисциплинарного стиля – это, во-первых, болезненная страсть к экзотике, что представлено в творчестве Грабала. Во-вторых, это пафос. В-третьих, это определенная цитатность, как кивки на корифеев европейского модернизма, которые совершенно отсутствовали у Кафки. Кафка – это абсолютно бескомпромиссное художественное явление на уровне лабораторного эксперимента, там никаких реминисценций. На мой взгляд, это самый великий писатель центральноевропейский. Но феномен, казус и фокус в том, что в настоящий исторический период, после 89-го года, Бруно Шульц начинает затмевать Кафку. И Богумил Грабал выдвигается на первые роли как один из главных центральноевропейских писателей послевоенных.
Отрывок, который читал Антон, а я был просто поражен, я не знал этого отрывка, он, как две капли воды, похож на рассказы Анатолия Гаврилова, который живет во Владимире. Это один из лучших русских рассказчиков. Будто это написано Анатолием Гавриловым, который тоже дауншифтер, который разносил телеграммы всю жизнь или работал на прессе, или в армии откармливал свиней, и который всячески педалирует тему нисхождения в социальные низы общества.
Мелькнула фраза, что непонятно, почему они так любили вываливаться из окна. Между прочим, это очень характерно для Центральной Европы. Почему венгры уже на протяжении 100 лет являются чемпионами мира по самоубийствам? Сами венгры недоумевают. Я спрашивал их лучших писателей, но они не могут объяснить. А если заглянуть еще дальше, то же самое происходило с наполеоновскими маршалами, которые охотно вываливались из окна. А ларчик просто открывается: это обратно из князей – в грязь. То есть это феномен быстрого социального роста, провинциальная мегаломания.
Для Богумила Грабала ближайший родственник - Лао-Цзы. И вызывающий у меня недоумение его творческий контакт с художником-абстракционистом. Кажется, ничего общего не может быть. В юности я читал, что в Прибалтике происходили аналогичные вещи. В Валмиере, второй после Риги город, было всего два художника. Один вернулся из Парижа и пытался в 1920 году пропагандировать дадаизм. И он дружил с салонным художником в Валмиере, который рисовал за большие деньги портреты местных богатеев. И вот они пытались создать какое-то художественное объединение. Ну, как можно запрячь в одну повозку дадаиста с салонным художником?.. Как Богумила Грабала соединить с абстракционистами?
Ян Махонин: Как раз связь очень тесная, и не только в человеческом отношении, но и в области мысли об искусстве и литературе. Вы говорили о том, что в Грабале есть что-то эксцентрическое, что его тянет на периферию, к местечковости, что он пытается находиться как можно дальше от центра. И это правда. Но почему? Потому что в те времена в центре всегда было что-то слишком схематическое, был реализм, но социалистический реализм, и это было совершенно невозможно воспринимать всерьез. Грабал действительно искал какой-то реализм, но совершенно другой реализм – реализм настоящей жизни. И он находился как раз в народе, в тех же районах пражской периферии, он находился в заводской среде, он точно находился не там, где центр. И это сплотило Грабала и Боудника, который, правда, абстракционист, но который искал свой путь к абстрактному выражению через очень конкретные действия. Его абстрактные гравюры – это отпечатки рабочих инструментов. Все это возникает в рабочей среде. Он подключал к творческому процессу своих коллег по цеху, он образовал кружки современной абстрактной гравюры, в которых участвовали рабочие. Поэтому его не трогали коммунисты. Вот если бы он начал заявлять, что «я дадаист, я сюрреалист, я продвигаю свободное искусство, которое противостоит социалистическому реализму», его бы сразу посадили. Но он подходил к свободному абстрактному творчеству из этой совершенно реальной, даже реалистической среды.
И я бы еще остановился на определениях Богумила Грабала как писателя-реалиста или писателя-сюрреалиста. Конечно, в обоих этих определениях есть доля правды. Он продолжал развивать до некоторой степени традицию чешского сюрреализма межвоенного, и это чувствуется, главным образом, в начале его творчества. Но он целенаправленно и осознанно пытался ее убить реалистическим повествованием. Он даже называл свой стиль «тотальный реализм». Он искал такой стиль реализма, который, во-первых, абсолютно искренен, это не реализм, который возникает искусственно, как попытка создать идеал, это наблюдение за обычной, реальной средой, которая его окружала. А во-вторых, достичь того, чтобы этот реализм сочетался с особой поэтикой, которую он включал в свои книги. Конечно, можно сказать, что он был реалистом, но это ничего общего с социалистическим реализмом того времени не имеет. Можно сказать, что он был сюрреалистом, но он пошел все-таки против этого течения.
Инна Безрукова: Сложно Игорю отвечать, очень много намешано в его речи мифов о Чехии, о Праге, которые ширятся сейчас с какой-то неимоверной скоростью. Для нас с Сергеем символ этих мифов – это какой-то туристический сайт, где Чехия рассматривается как маленькая, уютная страна в центре Европа, где прекрасно можно выпить пива. И это страшно обидно, и очень трудно эти мифы развенчивать, потому что о Чехии очень мало известно. Чехия действительно ассоциируется, прежде всего, с пивом и бравым солдатом Швейком, в крайнем случае, что, кстати, показывает огромное количество псевдочешских пивных в Москве, с какими-то чудовищными, якобы чешскими названиями, со смесью совершенно разных языков. И обязательно там присутствует Швейк. В общем, абсолютная ерунда. Я думаю, что Игорь не имел этого в виду, но, тем не менее, российское высокомерие по отношению к Чехии, чехам и ко многим центральноевропейским странам меня лично очень задевает, и оно задевает ужасно чехов, и это чувствуется. И когда ты начинаешь говорить, что ты занимаешься Чехией, то первый вопрос: «Они нас не любят, да? А чего они нас так не любят-то? Что они все 68-ой забыть не могут?», - и невозможно ничего объяснить.
Поэтому я очень хочу, чтобы Грабала читали. Да, он выражает чешский дух, он очень типичный чешский писатель. Я понимаю, что для российского школьника Солженицына изучать, наверное, важнее. А я бы ввела Грабала в школьные программы. Для того чтобы знакомиться с европейской литературой ХХ века, я не знаю, кого еще можно было бы назвать из почти наших современников авторов. Я бы назвала Грабала на первом месте, потому что его философия, его психология, она очень многое говорит о чешском характере. И его отсылки к мировой культуре – чего же здесь провинциального? Это же правильно, это хорошо. Я уж не говорю о том, что потом из этого вырос весь постмодернизм, который на этом базируется. Но почему упоминание Лао-Цзы, которого нет у Кафки, должно говорить о провинциальности Богумила Грабала? Развенчивание мифов должно когда-то по-настоящему начаться. И отношение к Чехии, как к стране, где сидят веселые, толстенькие Швейки и пьют пиво, может быть, даже поют какие-то веселые песни, а в промежутках сильно не любят Россию – это как-то обидно.
Елена Ковтун: Мне бы хотелось немножечко примирить здесь наметившееся противоречие. Мне кажется, что Игорь не имел в виду ничего плохого, когда говорил о провинциализме, потому что провинциализм – это не значит отсталость, серость, дикость. Для меня в чешской литературе XIX и ХХ веков существуют две тенденции, можно сказать, литература имеет два лица. Конечно, это условное разграничение, но его провести можно. Есть писатели Чехии, которые в своем творчестве в основном развивают проблематику общеевропейскую и общечеловеческую. В ХХ веке это Чапек и Кундера, прежде всего. А есть писатели, которые, прежде всего, обращены внутрь собственной национальной традиции, и тоже поднимают очень важные вопросы для всего человечества, но делают это через личное и частное.
И вот Грабал как раз принадлежит ко второй, гашековской традиции. Он всегда как будто бы внешне остается в пределах индивидуальной, частной, личной судьбы. Его герой ничем не примечателен, это маргинал, это далекий от центра человек, это представитель рабочей окраины, непрестижной профессии, судьбы, которая была сломана какими-то социальными потрясениями. Человек, казалось бы, не переживший ничего глобального и эпохального, не совершивший подвигов или даже сколько-нибудь заметных поступков. Тем не менее, чем больше узнаешь об этом человеке, тем больше к нему душевно привязываешься. Это обыкновенный чех, который не свободен от недостатков, он может быть эгоистичен, может быть мелочен, он любит пиво, любит рассказы за кружкой пива, он любит свою семью, свой домик, свой огородик, он, может быть, страдает завышенной самооценкой, он может «подложить свинью» соседу. Но вдруг в его маленький мирок приходит история, вмешиваются какие-то эпохальные события и процессы. И в этих обстоятельствах герои Грабала, как и герои Чапека, и Гашека, и малостранца Яна Неруды, они меняют свое поведение, в них раскрываются какие-то совершенно новые и неожиданные стороны характера.
Повесть «Поезда особого назначения». На маленькой железнодорожной станции люди заняты повседневной работой, своими мелкими проблемами. Идет война, но она идет где-то, а через станцию просто проходят эшелоны с боеприпасами. И вдруг выясняется, что прямо на этой станции, по-видимому (в тексте этого нет, но из подтекста угадывается), существует какая-то подпольная организация, которая готовит взрыв состава. И вдруг эти обычные люди, попадающие в анекдотические ситуации, которые читателю могут казаться повседневными, скучными или неприятными, они оказываются способными на то, что мы привыкли в официальной литературе считать героизмом. Только они делают это не на показ, это естественным образом вытекает из их характера. И на мой взгляд, это основная прелесть Грабала – его героев никогда нельзя определить однозначно. Это и есть феномен Грабала.
Сергей Скорвид: Я бы вновь вспомнил о сайте, который цитировала сейчас Инна Безрукова, он стоит того, чтобы о нем рассказать. Эта интернет-публикация одной публицистки, пишущей в Интернете, ее имя Ксения Гуковская. Она опубликовала несколько лет назад рецензию на сборник современных чешских рассказов «Черный Петр», который вышел в Петербурге. Он получил название по одноименному фильму Формана для привлечения публики. Там были опубликованы произведения ряда чешских писателей, не то чтобы самых современных, прямо скажем, что рецензентка и отметила, и в их числе был Богумил Грабал. И Ксения Гуковская пишет, что рассказы Грабала ей показались самыми чешскими и больше всего ей понравились в этом сборнике, и она на них останавливается подробнее.
Грабал придумал неологизм для обозначения маленьких людей, которые не только любят жизнь и ее радости, включая и пиво, но любят и пофилософствовать за кружкой пива, ну, живут своей маленькой, но настоящей жизнью, при этом все - интересные личности. И для таких людей он придумал неологизм, который всплывает в ряде его произведений, - это «пабители». Это от несуществующего чешского глагола, который сам по себе ничего не значит. Это люди, которые занимаются тем, что они сидят и «пабят». Но это не от слова «паб». Пабов в Чехии не было, когда он это придумал. Вот они сидят и «пабят», время проводят в бессмысленных, казалось бы, разговорах. Но все это, тем не менее, кусочки настоящей, маленькой жизни.
И Ксения Гуковская рассуждает об этом феномене. В сборничке «Черный Петр» название чешского рассказа «Пабители» переведено как «Чудилы», но я не думаю, что это самый удачный перевод. Лучше оставлять этот неологизм и давать объяснение, что под этим Грабал подразумевал. Но рецензентка пыталась выяснить у своих знакомых чехов, что за этим неологизмом скрывается. Ей объяснили, что это такие люди, которые тогда, когда вокруг очень плохо, все равно радуются жизни. И завершает свою рецензию Ксения Гуковская словами: «И живут эти люди в маленькой, уютной стране в центре Европы, куда так приятно поехать, чтобы насладиться ее красотами, и литература ей под стать». Это рецензия. Я с тех пор несколько раз уже имел случай это цитировать, но я это цитировал как несколько для меня досадное клише: видите, какое представление у нас в России о Чехии, что это маленькая страна в центре Европы, и литература под стать – тоже маленькая. А последний раз в Чехии мне студенты сказали: «А что же в этом плохого?». Это были русские студенты, обучающиеся в Праге. «А что вы можете возразить? Ну да, маленькая, уютная страна в центре Европы, куда так приятно поехать и насладиться ее красотами. Что же в этом плохого?». Ну, я вынужден был согласиться, что это довольно точное определение ничего плохого в себе не скрывает. А вот насчет того, что литература ей под стать, это, конечно, совсем не так. Грабал, который спровоцировал Ксению Гуковскую на такое резюме его творчества, - это писатель мирового масштаба. Ну да, он описывает частную жизнь «маленьких людей». Но ведь тема «маленького человека» в великой русской литературе тоже, начиная от Гоголя (если не раньше), звучала во всю силу, и считалась достойной. Вот он описывает частную жизнь «маленьких людей» в основном. А то, что у него в произведениях всплывают при этом и Лао-Цзы, и Христос, и Кьеркегор, и другие философы ХХ века, и это все в одном потоке с рассказом о «маленьких людях», это для него естественно, это не провинциальная оглядка на какие-то вершины культуры, с моей точки зрения. Он очень образован, он, как его герой «Шумного одиночества», говорит о себе: «Я против своей воли просвещен». Но Грабал не против воли просвещен, и это часть его образования, часть его внутренней натуры. С одной стороны - маленькая жизнь, а с другой стороны – все достижение философской и религиозной мысли человечества прошлого.
А то, что он выпал из окна и писал об этом раньше, и то, что это распространено в Центральной Европе, - об этом тоже в связи с тем, что Чехия – маленькая страна, мелькало в интернет-публикациях рассуждение, покоробившее меня, что у чехов все маленькое, и даже революции у них маленькие. Там не было о «бархатной», автор вспомнил дефенестрацию и бунт против Габсбургов в начале XVII века. Ну, выбросили пару человек из окна, но они отделались легкими ушибами. Все маленькое, несерьезное. Слово «дефенестрация» взяли из латыни. Это ведь только чешское явление. Дефенестрация – выбрасывание в знак протеста из окна. И дальше было рассуждение автора: вот и Грабал выпал из окна. И меня это покоробило. Ну, это кощунственно. А выпал он из окна как раз... ну, прямо это увязывать, конечно, нельзя, это мог быть просто несчастный случай, но это скрывалось в тексте «Волшебной флейты». Это заявлено в самом начале: «Иногда, когда я встаю, когда возвращаюсь к жизни от обморочного сна, у меня вызывает боль вся моя комната. У меня болит весь мир». Он болеет мировой скорбью притом, что он стилизует себя под «маленького человека». Но при этом он бесконечно образован, он болеет мировой скорбью. А от этой мировой скорби и случаются выпадения из окна. Я не утверждаю, что в данном случае это можно увязывать напрямую, но где-то глубинно, я думаю, это так.
Елена Фанайлова: Страна маленькая, но большой гражданской ответственности.
Ян, я вас попрошу сказать несколько слов о проекте «Ночь литературы».
Ян Махонин: «Ночь литературы» - это проект, который развивается очень успешно уже несколько лет. Начался он в Праге, когда инициативная группа людей вокруг Чешского центра подумала, что хорошо бы организовать литературные чтения в нетипичных местах, в которые люди обычно не заходят – в подвалах, катакомбах, на башнях пражских церквей. И пригласить туда известных актеров, писателей, чтобы привлечь к подобранным писателям интерес публики. И этот проект развивается очень успешно в Праге. А потом его начали заимствовать и в других европейских странах. На сегодняшний день «Ночь литературы» проходит регулярно уже в 12 европейских странах. Мы решили подключиться, правда, в немного камерных условиях – только один завод, но зато очень интересное помещение, интересные места. Может быть, в следующем году мы все-таки попробуем выйти за пределы этого завода и сделать что-нибудь побольше.
Антон Кукушкин: Я Богумила Грабала до этого не читал, но открыл для себя. И замечаю такую интересную особенность, что на «Фабрике» читал и сейчас читаю – и вкус раскрывается все больше и больше. Первый раз читал Грабала – вроде сложно. Ну а второй, третий раз... И я выбрал кусок о Чехии, как о маленькой стране, где все очень маленькое.
«Я вошел в пивную «У Бубеничков», сел и механически заказал себе пиво, над моей сонной головой вздымаются до потолка две тонны книг, ежедневно меня ожидает дамоклов меч, который я сам над собой подвесил... а между тем в клоаках и каналах стольного города Праги яростно сражаются два крысиных клана, правая штанина на колене чуть протерлась, бирюзово-зеленая и атласно-красная юбки, безжизненно повисшие руки, точно перебитые крылья, огромный окорок, висящий в деревенской мясной лавке... - и я прислушался к плеску сточных вод. Дверь с улицы отворилась, и вошел великан, пахнущий воздухом реки, не успели люди опомниться, как он схватил стул, разломал его и обломками загнал перепуганных посетителей в угол, трое молодых людей стояли, прижавшись в ужасе к стене, точно анютины глазки в дождь, и вот наконец этот великан поднял две ножки от стула, и, когда уже казалось, что он начнет убивать, он принялся дирижировать этими остатками стула и тихонько петь: «Сизая голубка, где была ты?». И он этак вот тихонько напевал и дирижировал, а закончив, отшвырнул остатки стула, заплатил за него официанту и уже в дверях обернулся и сообщил перепуганным посетителям: «Господа, я помощник палача...». И он ушел, несчастный, погруженный в мечты, возможно, это был тот же человек, который год назад обнажил передо мной возле бойни в Голешовицах финский нож, зажал меня в углу, извлек листок бумаги и прочитал стихотворение о прекрасной природе Ржичан, а потом извинился - мол, он пока не знает иного способа заставить людей слушать его стихи».
