Дмитрий Волчек: Известный литературный журнал “Гранта” выпустил специальный номер, посвященный мигрантам, изгоям, чужакам. Презентация номера, озаглавленного ''Чужие'', была устроена в лондонском Музее иммиграции. На вечере побывала наш лондонский корреспондент Анна Асланян.
Анна Асланян: Журнал ''Гранта'' – одно из наиболее популярных литературных изданий в Британии и Америке. Здесь печатают и молодых авторов, и известных мастеров. В недавно вышедшем номере ''Чужие'', были опубликованы эссе Пола Теру, Аравинда Адига, Роберта Макфарлейна, а также вещи талантливых начинающих писателей. Тема выпуска связана с различными видами отчуждения в современном обществе. Главный редактор ''Гранты'' Джон Фримэн рассказал о том, что этот мотив прозвучал в материалах, присланных несколькими авторами, – так появилась идея тематического выпуска. Одно из наиболее интересных эссе номера – воспоминание американского писателя и путешественника Пола Теру о годах, прожитых им в Англии.
Диктор: ''Чужакам свойственно думать, будто они являются свидетелями эпохи важных перемен; подобный самообман их радует, часто раздувает самолюбие. Мне такое проявление тщеславия кажется необходимым – оно помогает выживать в незнакомых условиях, придает человеку наблюдательности. Я прожил в Англии 18 лет, с конца 71-го до начала 90-го, оставаясь наблюдателем, и только. Разинув рот, я смотрел со стороны на общественные события, в которые никак не был вовлечен. Я платил налоги, но не имел права голосовать; у меня был свой дом, но мне все равно нужна была виза; довольно долгое время мне приходилось носить при себе удостоверение личности чужака. […] Мое время не было эпохой — просто 18 лет, в течение которых вокруг что-то происходило. Для чужака жизнь за границей, которую не постичь до конца, всегда полна событий. […]
В те годы никто не смел открыто насмехаться над королевской семьей. Королева считалась отчасти духовным авторитетом, защитником веры, и о ней говорили шепотом. ''Она так много делает'', – такова была расхожая мантра. В 1971-м году принцессу Энн выбрали лучшей спортсменкой года. Интересно, думал я, что за вдохновение черпают в любимом принцессой конкуре футболисты бедных районов?
Однажды ночью человек по имени Фейгэн перелез через стену Букингемского дворца и пробрался в спальню королевы. Ее величество, не имея возможности позвать на помощь, надела халат и просидела в обществе Фейгэна до тех пор, пока ее, наконец, не заметили. Фейгэна арестовали, однако обвинить его в проникновении в чужой дом не могли – это не было уголовным преступлением. Тогда его осудили за кражу бутылки королевского вина, а когда на слушании дела зашла речь о королеве, он возмутился и сказал: ''Я не позволю этой женщине валять мое имя в грязи!''– или что-то в этом духе.
Принц Чарльз женился с большой помпой; были выпущены марки, на которых красовалась их с Дианой фотография; брак принца Эндрю и Сары Фергюсон был увековечен в форме специальной наклейки на бутылке дешевого шампанского; примерно в то же время выяснилось, что отец Сары был завсегдатаем некого массажного салона, Уигморского клуба, – вся страна узнала про его еженедельные интимные визиты. […]
Ничтожные аристократы и купленные политики, шпионы и оппортунисты, казалось, разлагали все общество. Книги Джеффри Арчера кипами лежали во всех магазинах – они всегда представлялись мне явным признаком коррупции. Этот негодяй болтал без умолку, постоянно был на виду. Пусть извинения подлецов не способны были отменить совершенные ими преступления, все-таки, прозвучи они, это было бы хоть что-то, какой-то жест. Однако в обществе, где ''Извините!'' стало едва ли не лозунгом, звучащим из уст большинства людей, никто из тех, кому следовало извиниться, этого не сделал. […]
Я терпел этот национальный фарс, эти мерзкие, лишенные раскаяния лица, пока действие не начинало повторяться, или выходить за пределы понимания, или пугать, или раздражать. Некоторые из моих знакомых получили рыцарский титул, стали академиками или членами Палаты лордов; полдюжины из них покончили с собой, разбогатели или исчезли. Многие мои друзья-писатели переехали в Америку, где стали частью моей родной культуры – я же так и не смог стать частью их. ''Ничего личного'', – говорил я себе. Будучи чужаком по природе, я жил в доме, который находился в Англии — так уж получилось. Я все время продолжал писать; это был мой способ существования. А потом, в один прекрасный день, понимая, что места для меня тут нет, я выскользнул, как это бывает с чужаками, и больше никогда не возвращался''.
( Пол Теру, ''Английское время. Ничего личного'')
Анна Асланян: Музей, где проходили чтения, находится в лондонском Ист-энде, с давних пор известном как центр иммиграции. Волн ее было несколько: от французских гугенотов, бежавших от преследований в 17-м веке, до жителей Бангладеш, обосновавшихся здесь в последние 40 лет. Один из авторов журнала, Филип Ольтерман, сын немецких иммигрантов, посвятил свою первую книгу соотечественникам, приезжавшим в Англию в разные времена.
Филип Ольтерман: В 19 веке в Ист-энде существовала и большая немецкая диаспора. Одно время, до того, как началась волна иммиграции из Восточной Европы, приехавшие из Германии составляли здесь самую большую группу. Я читал дневники людей, посвященные тем временам; многие из них жили тут, неподалеку, в Уайтчепеле. Кто-то из них сокрушался: “Англичане считают нас, немцев, нацией официантов и парикмахеров”. Сейчас это звучит смешно. Мои родители, представители среднего класса, приехали сюда как экономические мигранты. Когда мы оказались в Лондоне, ситуация, конечно, была совершенно другая, представления о Германии и немцах коренным образом изменились. Этот отрывок из моей книги – о том, как я и моя семья впервые поселились в одном из лондонских пригородов в 1997 году.
В тот день, когда мы переехали в наш новый английский дом, мой отец подошел к окну гостиной и, взявшись за нижний край рамы, очень медленно открыл его, потянув кверху. ''Подъемное окно – видели вы когда-нибудь что-либо подобное''? Я ничего подобного прежде не видел. Он отпустил медную ручку. Рама не сдвинулась с места, заставив отца невольно присвистнуть; за этим последовало ворчание и кивок головы. Этот звуковой сигнал был хорошо известен в семье — явный признак того, что отец восхищен надежностью какого-нибудь предмета мебели или механизма. Подъемное окно, объяснил отец, является идеальным образчиком искусства британских мастеров: сложная система блоков, весов и противовесов, элегантно спрятанная внутри рамы, столетней давности и все-таки по-прежнему непревзойденная. В его глазах это непонятное очарование окна олицетворяло собой привлекательность нашего нового жилища. Оно, хоть и небольшое — меньше, чем дом, который мои родители могли позволить себе в Германии, – позволяло хитроумным способом использовать имеющееся пространство. Создавался эффект Зазеркалья, благодаря которому внутри места оказывалось больше, чем виделось снаружи. Мы были очарованы нашим новым английским домом, его потайными уголками, эксцентричными лестницами и сырыми коврами в ванной.
Подобно большинству жителей Северной Европы, мы были заядлыми англофилами. То есть, мы, по сути, еще до переезда стали наполовину англичанами: любителями чая, печенья, комедий ''BBC'' без субтитров. Когда моему отцу предложили работу в лондонском офисе его компании, у нас появилась возможность довести процесс обращения до конца. Мои родители были не лишены амбиций: через пару недель после переезда отец начал требовать на завтрак жареный бекон и тосты с бобами. Мать рискнула приготовить традиционный воскресный обед. Меня уговаривали заняться крикетом. Однако путь, ведущий ко всему английскому, не всегда был легким. Вскоре мы обнаружили, что подъемное окно обладает мерзкой привычкой греметь всякий раз, когда над домом пролетает самолет (это происходило часто — прямо над нами проходили маршруты рейсов аэропорта ''Хитроу''). Одно-два окна не гремели: их замазали краской так, чтобы нельзя было открыть, и это раздражало не меньше. Вымыть подъемное окно оказалось задачей трудной, если не сказать невозможной, так как до той части, где одно стекло накрывало другое, было не добраться. Прошло лето, и в середине окна выкристаллизовался аккуратный прямоугольник грязи. Когда наступила зима, нам пришлось отодвинуть диваны от окон, чтобы не сидеть на сквозняке, который проникал в щели.
Перед нашим домом не прекращались дорожные работы — лоскутное одеяло из асфальта и бетона, которое постоянно менялось, но так и не было закончено. Отец называл это длинным словом-конгломератом, составленным из германских корней. Означало оно ''мера по обеспечению людей работой''. Неудивительно, что в Англии была такая низкая безработица.
Анна Асланян: Другой автор ''Гранты'', Марк Гевиссер, родился в Южной Африке, в семье еврейских иммигрантов. Его эссе – о жителях Йоханнесбурга, которые были – и в определенной степени остаются – чужаками вдвойне.
Автор взял в качестве прототипов двух мужчин, чья молодость прошла в 60-е – 70-е годы. Материал основан на реальных интервью; имена собеседников изменены. О своих героях рассказывает Марк Гевиссер.
Марк Гевиссер: Оба они — темнокожие. Нас с ними роднит то, что и они, и я — геи. В отличие от меня, они – люди, которым в силу причин классовых, культурных, поколенческих пришлось вести двойную жизнь. Они стали мужьями, отцами, дедами, прадедами; они были патриотами; они заботились о своих семьях. Но при этом им и другим геям постоянно приходилось жить двойной жизнью. Они, если угодно, подвергались двойному риску. Во-первых, в городе они были лишь рабочими единицами, они оказались тут только потому, что понадобились рабочие руки. Кроме того, вне закона находилась их сексуальная ориентация, нелегальная в юридическом смысле и запретная по меркам их общества. Я прочту вам отрывок о местах, которые им посчастливилось найти в Йоханнесбурге.
Существовало несколько мест, которыми они дорожили. Там во времена апартеида Филу и Эдгару удавалось отдохнуть среди других темнокожих жителей города. Одно называлось ''Обеденный зал для неевропейцев''; правительство открыло его в начале 60-х, чтобы показать всему миру: темнокожие на самом деле живут ''отдельно, но равноправно''. Место, хотя и служило рекламой апартеида, все-таки было единственным в городе, где угнетенным давалась возможность, не теряя достоинства, заказать выпивку, еду. Так рассказывал мне Фил. На пропагандистских снимках хорошо одетые темнокожие пары или группы бизнесменов сидели за формально накрытыми столами в просторных, модернистских интерьерах — дерево, свет, геометрический дизайн, — окруженные темнокожими официантами в ливреях.
По словам Фила и Эдгара, большинство из этих официантов были геями, и вокруг них быстро сложилась определенная субкультура. Рассказывая мне эту историю, Фил переключился на другую — о женщинах-проститутках, которые тоже часто посещали ресторан. Белые клиенты подбирали их у станции; потом, оказавшись у клиента дома, они договаривались с темнокожим слугой, жившим в задней комнатушке. Если в дом ворвется полиция, девушка с рабочего места перебежит в гарсоньерку и заберется к слуге в постель, притворяясь его подругой. Тогда ее, возможно, обвинят в нарушении пропускного режима, но, по крайней мере, ей не будет грозить куда более серьезная статья об аморальном поведении.
По ходу рассказа стало ясно, почему Фил об этом заговорил. В его повествовании речь шла о комендантском часе и о том, что надо было делать, если опоздаешь на последний поезд. Вместо того чтобы бежать на станцию, где полиция ожидала задержавшихся, чтобы запихнуть их в свои грузовики и отвезти в кутузку, лучше было отправиться домой к Питеру. Питер, слуга, жил в гарсоньерке за домом хозяина в Форесттауне, фешенебельном районе в паре миль от центра города. Судя по рассказам Фила, кое-кто опаздывал на последний поезд специально. ''Бывало, попадешь туда – вот это было время! В его комнату набивалось столько народу, столько молодых людей! Они боялись бродить по улицам ночью''.
Я вырос в нескольких километрах от Форесттауна, жил поблизости, ставши взрослым. Теперь, возвращаясь в Йоханнесбург, я ежедневно проезжаю через этот район. Каждый раз я покрываюсь мурашками, думая о разобщенной географии родного города; о двух незаконных сборищах, которые происходили одновременно в одном и том же старом колониальном предместье: одно в большом доме, другое — в гарсоньерке. Оба эти мира были закрыты друг для друга.
Анна Асланян: В эссе, отрывок из которого прозвучал, говорится о взаимодействии различных культур Йоханнесбурга, о том, как социальная структура города складывается под влиянием того, что происходит с его жителями, которые сами выбрали для себя роль аутсайдеров. По словам Гевиссера, его герои до сих пор держат свою другую жизнь в секрете от родственников, соседей, коллег. Южная Африка давно покончила с апартеидом и легализовала однополые отношения, однако общественные предрассудки там по-прежнему сильны.
Нельзя сказать, что их удалось окончательно изжить в Британии. Речь тут в первую очередь о предрассудках расовых. Премьер-министр Дэвид Кэмерон недавно заявил о ''провале политики мультикультурализма'' и призвал к возрождению британского духа. Правые силы, действующие под лозунгом ''Британия для британцев'', поддержали его выступление. Хочется надеяться, что новая политика не помешает мирному сосуществованию множества культур, образующих современное британское общество. Новый выпуск журнала “Гранта”, где собраны работы авторов разных цветов кожи, вероисповеданий и сексуальных ориентаций, – проявление мультикультурализма в настоящем смысле этого слова.
