В моей жизни бывало немало случаев, когда я вел себя подобно скинхеду Тесаку, подобно националисту Тору, министру по делам молодежи Якеменко, подобно строителю финансовых пирамид Мавроди, подобно "жемчужному" прапорщику, подобно судье Данилкину, подобно какому угодно олигарху и подобно премьер-министру Путину. В жизни каждого из вас, читатель, бывали такие случаи, вы только, наверное, не помните их или помните неотчетливо.
Скинхед Тесак явился как-то на дискуссию в клуб, где собирается интеллигенция, и в самый разгар умных разговоров вскочил вдруг и, выпучив глаза, принялся выкрикивать националистические лозунги. Я тоже так делал. Я так делал года в два или в три. Когда к родителям моим приходили гости, взрослые разговаривали про что-то непонятное, а я принимался вдруг орать, как резаный, по любому поводу – то ли машинка сломалась, то ли булавкой укололся. Я хотел привлечь к себе внимание, и повод находился всегда. Если бы я тогда был достаточно большой, и если бы у меня был обрезок арматуры, я бы, тщась привлечь к себе внимание родительских гостей, поубивал их всех. Слава Богу, с возрастом это прошло.
Лет в десять, когда меня назначали дежурным по классу, и я получал власть не допустить в класс любого, у кого оказались бы грязные руки, я пользовался этой своей властью так же нагло, как "жемчужный" прапорщик и прочие наши правоохранители. Я пропускал в класс друзей, даже если руки у них были, как у шахтеров. А недругов я по три раза гонял в туалет мыть и без того кристально чистые руки.
В этом же примерно возрасте я трусил и врал в угоду сильным.
Лет в одиннадцать для меня было очень важно, чтобы мальчишки из соседнего двора не заходили в наш двор, при том что одновременно важно было заходить во двор к соседним мальчишкам. Когда мы заходили в соседний двор, мы вели себя вызывающе. Когда соседские мальчишки приходили к нам и тоже вели себя вызывающе, мы разламывали составленный из тонких фанерок овощной ящик и с решительным видом отправлялись соседских мальчишек изгонять. Мы делали ровно то, что сделали националисты на Манежной, только мы не весили под сто килограммов каждый, и в руках у нас были фанерки и пистоны, а не арматуры и файеры.
Мне было лет двенадцать, когда в нашем классе появился мальчик, ходивший в школу с четками. Мы не понимали, зачем нужны четки, но мы отобрали их и разорвали. Четки рассыпались. Мальчик плакал. Только теперь я сообразил, что мы сделали тогда то же самое, что делали прокремлевские молодежные активисты, когда жгли книги писателя Сорокина, которых не понимают.
Мне довольно рано объяснили, что воровать нехорошо. Но будучи младшим школьником, я воровал. По мелочи разумеется: конфеты, забытый родителями на столе гривенник, сестренкины игрушки. Меня наказывали, а я воровал снова, как воруют теперь вполне совершеннолетние люди, даже и зная, что за воровством последует наказание. У меня это прошло лет в двенадцать.
Лет в четырнадцать я отчаянно мечтал о джинсах. А когда джинсы появились, я кичился ими, как иной богач теперь кичится скоростной лодкой, спортивным автомобилем или аляповатым дворцом.
В этом же примерно возрасте у меня была стройная теория по любому поводу, и я доказывал ее с пеной у рта, не слушая контраргументов.
К двадцати годам мне стало совершенно наплевать на все это.
Лет в двадцать для меня стало важно унизить и оскорбить своих оппонентов, уличить других людей в ошибке или досадном промахе, утвердить собственную успешность и силу. Колебания моей самооценки были подобны кардиограмме. Я думал, что не имею права на ошибку и слабость. Я думал, что слабых бьют. А еще я очень любил фотографироваться.
Я это все к тому говорю, что, на скромный мой взгляд, политической нашей и общественной жизнью верховодят дети. Или вернее сказать, совершеннолетние люди с детским абсолютно состоянием мозгов.
Я всерьез думаю, что в последние двадцать (а может быть и сто) лет наш многонациональный народ как-то забывал взрослеть.
Что с этим феноменом делать, я не знаю.
Я знаю только, что меня печалит официальная новость про то, что школа теперь должна будет заниматься не только образованием, но и воспитанием.
Лет до тридцати я не мог изжить в себе желание кого-нибудь воспитывать и кому-нибудь навязывать свои представления о жизни. Мне было тридцать, когда я с чрезмерным рвением воспитывал собаку.
Собака убежала от меня.
Скинхед Тесак явился как-то на дискуссию в клуб, где собирается интеллигенция, и в самый разгар умных разговоров вскочил вдруг и, выпучив глаза, принялся выкрикивать националистические лозунги. Я тоже так делал. Я так делал года в два или в три. Когда к родителям моим приходили гости, взрослые разговаривали про что-то непонятное, а я принимался вдруг орать, как резаный, по любому поводу – то ли машинка сломалась, то ли булавкой укололся. Я хотел привлечь к себе внимание, и повод находился всегда. Если бы я тогда был достаточно большой, и если бы у меня был обрезок арматуры, я бы, тщась привлечь к себе внимание родительских гостей, поубивал их всех. Слава Богу, с возрастом это прошло.
Лет в десять, когда меня назначали дежурным по классу, и я получал власть не допустить в класс любого, у кого оказались бы грязные руки, я пользовался этой своей властью так же нагло, как "жемчужный" прапорщик и прочие наши правоохранители. Я пропускал в класс друзей, даже если руки у них были, как у шахтеров. А недругов я по три раза гонял в туалет мыть и без того кристально чистые руки.
В этом же примерно возрасте я трусил и врал в угоду сильным.
Лет в одиннадцать для меня было очень важно, чтобы мальчишки из соседнего двора не заходили в наш двор, при том что одновременно важно было заходить во двор к соседним мальчишкам. Когда мы заходили в соседний двор, мы вели себя вызывающе. Когда соседские мальчишки приходили к нам и тоже вели себя вызывающе, мы разламывали составленный из тонких фанерок овощной ящик и с решительным видом отправлялись соседских мальчишек изгонять. Мы делали ровно то, что сделали националисты на Манежной, только мы не весили под сто килограммов каждый, и в руках у нас были фанерки и пистоны, а не арматуры и файеры.
Мне было лет двенадцать, когда в нашем классе появился мальчик, ходивший в школу с четками. Мы не понимали, зачем нужны четки, но мы отобрали их и разорвали. Четки рассыпались. Мальчик плакал. Только теперь я сообразил, что мы сделали тогда то же самое, что делали прокремлевские молодежные активисты, когда жгли книги писателя Сорокина, которых не понимают.
Мне довольно рано объяснили, что воровать нехорошо. Но будучи младшим школьником, я воровал. По мелочи разумеется: конфеты, забытый родителями на столе гривенник, сестренкины игрушки. Меня наказывали, а я воровал снова, как воруют теперь вполне совершеннолетние люди, даже и зная, что за воровством последует наказание. У меня это прошло лет в двенадцать.
Лет в четырнадцать я отчаянно мечтал о джинсах. А когда джинсы появились, я кичился ими, как иной богач теперь кичится скоростной лодкой, спортивным автомобилем или аляповатым дворцом.
В этом же примерно возрасте у меня была стройная теория по любому поводу, и я доказывал ее с пеной у рта, не слушая контраргументов.
К двадцати годам мне стало совершенно наплевать на все это.
Лет в двадцать для меня стало важно унизить и оскорбить своих оппонентов, уличить других людей в ошибке или досадном промахе, утвердить собственную успешность и силу. Колебания моей самооценки были подобны кардиограмме. Я думал, что не имею права на ошибку и слабость. Я думал, что слабых бьют. А еще я очень любил фотографироваться.
Я это все к тому говорю, что, на скромный мой взгляд, политической нашей и общественной жизнью верховодят дети. Или вернее сказать, совершеннолетние люди с детским абсолютно состоянием мозгов.
Я всерьез думаю, что в последние двадцать (а может быть и сто) лет наш многонациональный народ как-то забывал взрослеть.
Что с этим феноменом делать, я не знаю.
Я знаю только, что меня печалит официальная новость про то, что школа теперь должна будет заниматься не только образованием, но и воспитанием.
Лет до тридцати я не мог изжить в себе желание кого-нибудь воспитывать и кому-нибудь навязывать свои представления о жизни. Мне было тридцать, когда я с чрезмерным рвением воспитывал собаку.
Собака убежала от меня.
