Мой собеседник в Женеве – переводчик и общественный деятель Татьяна Георгиевна Варшавская (Дерюгина) , супруга писателя Владимира Варшавского.
Татьяна Георгиевна, ваш отец Георгий Михайлович Дерюгин был депутатом четвертой Государственной думы. Могли бы вы о нем сначала рассказать?
Татьяна Варшавская: Очень трудно говорить о родном отце. Он был земский глава, он очень много заботился о своем именье, которое называлось Колосовка, в 26 километрах от Пскова. Он там построил церковь. Так как там почва очень бедная, но очень хорошо произрастают яблоки на Псковщине, он устроил целые плантации яблонь антоновок, чтобы вывозить в Швецию, чтобы как-то благоустроить крестьян и вообще население. Всех крестьянских детей он знал с детства, и они все были на "ты" с ним. И когда он приезжал из Петербурга, они сразу появлялись и говорили: «Расскажи нам про царя, как там царь».
А когда вспыхнула революция, пришлось бежать. Отец был в Питере, и шведский посол, с которым он был близко знаком, дал ему шведский паспорт, чтобы уехать чуть ли не последним поездом из Питера в Стокгольм. И отец, который ни слова по-шведски не знал, ужасно волновался, что в поезде его кто-нибудь узнает. Он притворился глухонемым. Это были любимые рассказы моего детства.
Михаил Соколов: А ваша мама была из какого рода?
Татьяна Варшавская: Моя мать, кстати, записана в "бархатной книге" Дерюгиных, потому ее предок гетман Тетеря был казнен Петром Великим. Он хотел заключить договор с Польшей. Род идет от гетмана Тетери. Моя мать была очень образованная женщина, она окончила Смольный институт.
Михаил Соколов: А семья как выехала?
И когда я сидела в нью-йоркской библиотеке и смотрела журналы "Нива" старые, то я вдруг вижу большую фотографию: мой отец был очень высокий, в бобровой шапке, в пальто, с Государем, и они ведут осмотр фронта. И поэтому у него был Таборицкий офицер для поручений и страшно преданный. И он его послал: постарайтесь их оттуда вывезти. Он тами появился.
Было опасно, потому что к Колосовке немцы подходили и красные. С одной стороны красные, с другой стороны немцы. Моя бабка по фамилии Любич-Ермолович-Лозина-Лозинская (самая длинная фамилия на берлинском кладбище, говорил сторож), она ни за что не хотела ехать. Ее вынесли буквально на руках. Моя мать, одевшись крестьянкой, с нянькой и тремя малыми детьми, они на каком-то возу оттуда уехали на запад, по направлению к Риге.
Мой отец не знал, где они, они не знал, где он. А он стремился попасть в Копенгаген к императрице Марии Федоровне. Потом через Красный крест как-то нашли мать с детьми и нянькой – уже в Берлине.
Михаил Соколов: А по Георгий Михайлович Дерюгин, он в Думе входил во фракцию националистов, сторонников Столыпина?
Татьяна Варшавская: Да, не крайне правых. Все к моему отцу в Берлине приходили и считали, что это будущий премьер-министр России. Он был благородный человек, страшно образованный, и к нему все сходились. Приходил Марков-второй, но так он был нерукопожатный… Вы знаете, кто Марков-второй?
Михаил Соколов: Да, черносотенец был.
Татьяна Варшавская: Мать его как-то не приняла, захлопнула дверь, узнав, что он меня в детстве, лет в семь, учил масонским знаком. Поэтому я сейчас знаю, как масоны здоровались. Когда мои родители узнали, перестали его принимать. Был огромного роста. Мне было ужасно неловко, что моя мать захлопнула дверь.
Было много других государственных деятелей, которые оказались эмигрантами в Берлине, которые приходили и очень почитали моего отца.
Федор Шлиппе, я помню, он был членом Государственного совета, он приходил к нам, у него была белая борода до пояса. Приходили и разговаривали о судьбах России.
Михаил Соколов: А вы родились где?
Татьяна Варшавская: Конечно, в Берлине в 1923 году.
Михаил Соколов: Отец умер в 1933 году?
Татьяна Варшавская: Да. Вы знаете, как ни странно, отец Владимира Набокова кадет Набоков, которого убили именно Таборицкий и Шабельский-Борк (они за это попали в тюрьму), он похоронен рядом с моим отцом в Берлине на русском кладбище. И Набоков, и мой отец, и напротив, а наискосок – Кривошеин, бывший министр земледелия.
Михаил Соколов: А вы продолжали вся семья жить в Берлине?
Татьяна Варшавская: А куда нам было деваться? У нас же денег не было на трамвае в школу поехать. Мой брат меня всегда возил в русскую школу на велосипеде. Почему-то Александра Исаевича Солженицына потом страшно заинтересовал этот факт, что мой брат ездил на велосипеде. Он хотел абсолютно подробно знать, как выглядел велосипед и где я сидела.
В Берлина две было школы, даже три русских школы, но потом, к сожалению, моя превратилась в русско-немецкую школу.
Но сперва была великолепная русская школа. Все учителя были бывшие профессора Московского или петербургского университета. Но педагоги они были неважные в смысле дисциплины. Мы же были хулиганье, эмигрантские дети. И представьте себе, я недавно говорила с одним из моих бывших одноклассников, который страшно разбогател и живет в Нью-Йорке. Мы так и не вспомнили, кто нам преподавал немецкий язык. Потом прислали какого-то балтийского немца директором, как-то немножко все изменилось.
Михаил Соколов: Скажите, а то, что у власти были нацисты, это влияло на атмосферу в русской школе?
Татьяна Варшавская: Нет, мы же были как гетто, были абсолютно независимы. Потом да, когда поставили русского немца директором. Но все-таки не слишком. Потому что немцы нас глубоко презирали, на наше счастье. Все были без подданства, все были более-менее нищие.
Воронцовы-Дашковы, мальчики развозили еду после обеда, чтобы немножко заработать. Вообще они спали на соломе, у них не было настоящей постели. Все были очень бедные, и немцы нас очень презирали. Поэтому молодых, как моих братьев, они посчитали недостойными военной службы. И даже на улице кричали за нами. Не только нас - всех иностранцев презирали. Им самим тогда было нелегко жить после Версальского мира, после инфляции, а тут еще появились русские подданные.
Михаил Соколов: Ваша семья, чем зарабатывала?
Татьяна Варшавская: Моя мать, как ни странно, научилась очень хорошо готовить. Очень странно. Потому что я помню рассказы, когда она вышла замуж и приехала из Петербурга в Колосовку и хотела познакомиться с прислугой, пошла на кухню, то Фекла вышла, кухарка из кухни, встала на порог, заложила руки за спину и сказала: "Барыня, вам здесь делать нечего, идите к себе. Если что нужно, позовите - я приду".
А в Берлине моя мать готовила. И одно из самых моих замечательных воспоминаний, мне было ровно шесть лет, приехал английский балет в Берлин из Лондона с Анной Павловой, и они заказали моей матери массу пирожков. Мы отправились на балет. Я все время стояла за кулисами и видела, представьте себе, умирающего лебедя с Анной Павловой. Я стояла, и я видела этого умирающего лебедя с Анной Павловой. Я до последнего дыхания не забуду никогда. Это действительно был какой-то пух, какая-то легкость. И в шесть лет я поняла, что это такое. Причем она выбегала за кулисы и страшно тяжело дышала – вот это я тоже помню. Потом опять легко взлетала. Я очень хорошо помню. Потом Павлова говорила с матерью и спрашивала, буду ли я балериной. Это первое воспоминание.
Всегда моя мать варенье продавала, пасху, куличи, все, что хотите. И все очень помогали матери.
Михаил Соколов: А тогда как вы видели свое будущее?
Татьяна Варшавская: В России, конечно. Поэтому должны были, обязаны хорошо учиться, все знать, быть культурными людьми для России. Конечно же, не для немцев же – для России. Вот что было самое главное. Вы себе, наверное, представить не можете - это было такое гетто.
Потом мои братья очень рано начали в теннисном клубе подбирать мячики, чтобы им платили, в кино и в театре вечером работать, билеты продавать, чтобы матери помогать. У меня даже есть фотография, висит на стенке: мои три брата с теннисными мячами.
Это была жизнь очень трудная, но никто никогда не жаловался, никто никогда не говорил, что потеряны финансы, никто никогда, о деньгах вообще не было речи, только конечно всегда речь о Пскове, о Псковщине, о Колосовке, о крестьянах, о Петербурге. Еще без конца о литературе, о поэзии, о России, об истории. Конечно, не забывайте, что церковь очень сильно влияла на всех, потому что это было место, где мы все собирались.
Михаил Соколов: В Берлине служил Иоанн Шаховской?
Татьяна Варшавская: Не только служил - наш родственник, мой брат женат на Шаховской. Он был тогда вовсе не Владыка, был мой первый учитель Закона Божьего в русской школе. Был совсем молоденький, совсем с детьми общаться не умел. Потом кликуши, как мы их называли, "свечкидуйки", я слышала, как они в церкви, мы потешались, мы были маленькие, говорили о нем: "Смотрите, прямо Иисус Христос. Это – молитвенный! " Но мы этого не чувствовали, у нас в семье таких вещей не говорили.
Михаил Соколов: Ваш брат стал священником?
Татьяна Варшавская: Потом, в конце своей жизни. Потому что немцы его арестовали, он сидел в тюрьме в Париже, был одиночке, где было написаны, нацарапаны на стенках имена заключенных. У него было какое-то видение. Он очень боялся, конечно.
Михаил Соколов: Татьяна Георгиевна, а как вы вспоминаете начало Второй мировой войны?
Татьяна Варшавская: Мои братья зарабатывали тем, что давали уроки русского языка. Потому что немцы перед началом войны начали изучать русский. Появилась возможность подработать после пакта Риббентропа с Молотовым, и появились уроки. У моего брата – он учился в университете, тоже появился один студент который захотел у него брать уроки русского языка. (Потом он стал военным атташе немецким в Вашингтоне). Пришел к моему брату и сказал: "Знаете, Жорж, что-то происходит очень важное в Германии. Я не могу об этом вам говорить, но если вы хотите, если вас интересует, я думаю, что мне придется поехать на Восток. Хотите поехать со мной?". Сказал моему брату. Когда вспыхнула война через неделю, мой брат поехал с ним, но очень скоро вернулся, потому что он не мог пережить, как немцы расстреливали, как они вешали всех по дороге.
Михаил Соколов: А вы? Для вас, что это было - начало войны?
Татьяна Варшавская: Конечно, мы верили, что русские немцев уничтожат, и опять возродится Россия, грубо говоря.
Михаил Соколов: Какова была жизнь в Берлине во время войны?
Татьяна Варшавская: Бомбежки. Я ходила в русскую школу. Потом мать была в ужасе, что я плохо знаю немецкий. Все-таки великая немецкая литература, музыка. И в русской школе был хаос. Она взяла меня на последние три года из русской школы в немецкую, так что мне было очень трудно поначалу. В начале 1939-40-го. Там, конечно, было очень сложно, что называется, девочки из хороших семей. Была очень элитарная немецкая школа.
У меня в классе было очень много еврейских девочек, подруга была одна любимая. Даже две. Одна выжила и сейчас в Берлине. Наш директор был открытый, либеральный, сказал в классе: "Вот, девочки, вы знаете, ко мне уже несколько раз приходило из гестапо и требуют, чтобы мы отказались от девочек-евреек, чтобы они не смели больше приходить в школу. Но я до сих пор тяну. Вот на днях опять пришли и сказали, что закроют всю школу, если останутся еврейские девочки". И вот в моем классе их было довольно много, чуть ли не полкласса, и они, конечно, больше не могли приходить. Потом им пришлось со звездой ходить.
Одна моя приятельница выжила. Мы пригласили ее на русскую Пасху, а ее все страшно сторонились, потому что она была полуеврейка, ее мать была еврейка. Все сторонились, а я наоборот, я пригласила на Пасху к себе. Она была так растрогана, такое впечатление на нее произвела русская Пасха в Берлине во время войны. Она меня 40 лет искала, Герда Геншель. Она очень известный психиатр в Берлине.
Михаил Соколов: Как ей удалось спастись?
Татьяна Варшавская: Повезло. У нас была одна ученица, она потом вышла замуж за Гюнтера Грасса, но страшная нацистка, невероятная. И такая отличница, во всем первая. Немецкая девочка ужасно волновалась, что с ней станет, когда войдут войска красные в Берлин. И она начала искать, кто бы ее спрятал. Есть такие люди. Невероятно.
А потом гораздо позже мы втроем встречались в Париже в ЮНЕСКО, где я работала, она тоже, эта бывшая нацистка. И мы обсуждали, как мы видели друг друга в немецкой школе во время войны. И нацистка говорит: "Вы, наверное, все ненавидели меня?". Я говорю: "Знаешь, в 15-16 лет ненависти нет, но мы делали большой круг вокруг тебя".
Михаил Соколов: Что было потом? Война, бомбежки и, в конце концов, советские войска наступают.
Татьяна Варшавская: Мы все ждали, что придут американцы, потому что они очень быстро дошли до Эльбы, и вдруг остановились. Но когда начали советские истребители летать над Берлином чуть ли не над крышами, мы поняли, что фронт приближается очень близко и что нам нужно поскорее сматываться из Берлина. Мы взяли рюкзаки и пошли. Последний выход был на Север. Мой брат и я, потому что мы давно всех услали из-за бомбежек, мою пожилую мать, моего брата с беременной женой, они все уехали, и слава богу.
Вошли советские войска и СМЕРШ. У СМЕРШа были все фамилии, все имена. И была арестован профессор Тимофеев-Рессовский, который не уехал.
У него был чудный сын, мой друг-приятель Фома. Была маленькая группа - Аленушка Боголепова, Фомка Тимофеев, я, еще двое других. Мы старались советским пленным через забор или под забор каким-то образом провизию, вещи доставлять. Мы все были школьники. Слава Богу, нас не поймали, а Фому поймали. И он сидел на Александр-плац в тюрьме. Его нацисты расстреляли. Но отец этого не знал, отец и мать все время ждали: когда придут советские войска, он появится, его освободят. А его расстреляли довольно быстро.
Михаил Соколов: Тимофеева-Рессовского тоже арестовали уже советские?
Татьяна Варшавская: Да, потому что он ждал своего сына Фому. Еще несколько других были, кто не уезжал.
Михаил Соколов: А вы в тот момент еще учились или где-то уже работали?
Татьяна Варшавская: Уже работала в швейцарском посольстве у посла Цендера.
Михаил Соколов: И он вас устроил на работу?
Татьяна Варшавская: Поэтому я могла доставать разные бумаги. Вы знаете, у меня же есть французский орден, хотя я был девчонкой.
Мой брат Георгий, который потом был профессором в Сан-Франциско, он мне наказал, что если немцы призовут его в армию, потому что мы все боялись, конечно, то я должна пойти в полицию и заявить, что была бомбежка, что бомбежки были всю ночь, каждый день, и мой брат не вернулся, я не знаю, где он, наверное, погиб во время бомбежки. А он постарается к швейцарской границе пробиться и попасть в Швейцарию, но с немцами сотрудничать ни за что.
Когда меня арестовали, в гестапо тоже меня спрашивали: это почему вы без подданства и почему вы так хорошо знаете русский и немецкий? Было страшно.
Михаил Соколов: А за что вас арестовали?
Татьяна Варшавская: За листовки. Мы скрывали французских офицеров, которые бежали из немецких военнопленных лагерей. У нас был проходной временный транзитный пункт. Мы их снабжали бумагами и отводили дальше, мой брат и я, на границу. Мы даже не знали многих имена.
Михаил Соколов: Вы понимали, что вы жизнью рискуете?
Татьяна Варшавская: Еще бы! Мы только и хотели этого.
Михаил Соколов: А сколько через вас офицеров прошло?
Татьяна Варшавская: Не так уж много – трое. Одного я даже знаю по имени, жил в Бургундии. У меня осталась фотография. Меня всюду пропускали от швейцарского посольства. У нас было местечко в горах, куда мы их доставляли, в лесу маленькая таверна и очень симпатичная немка, у которой был любовник французский военнопленный. И она принимала военнопленных. И там же у нее была масса листовок, потому что там спускались английские парашютисты. Вот она меня снабжала этими листовками. Но, бедная, ее потом расстреляли немцы, нацисты.
Конечно, рисковали жизнью все время. Вот Берлин, сколько там было агентов немецких. У нас в русской школе был такой кружок, где вся собиралась молодежь, русские, мы ставили "Горе от ума", читали. У меня даже есть фотография, где я с Ксенией Шлиппе играю "Синюю птицу". И это было в доме у одной очень симпатичной молодой пары Савицких.
И вот представьте себе, я сижу в гестапо, длинный пустынный коридор, как у Кафки, и все отдельные двери. Я сижу ни жива, ни мертва, но я знаю, что показывать страх никак нельзя. И вдруг вижу, что идет Милочка Савицкая по этому коридору. Я так обрадовалась, я вскочила, подбежала к ней. Я говорю: "Милочка, вас тоже арестовали?". Вдруг она мне смотрит в лицо и говорит: (по-немецки): «Я Вас не знаю!». Я обомлела. Села опять на эту скамейку, она прошла мимо, но поняла, что это было слишком. Вернулась и говорит: "Ты тоже здесь работаешь?". Вот вам. Не знаю, куда они потом девались.
Михаил Соколов: А как вы уходили, расскажите?
Татьяна Варшавская: Пешком. Встречали немецких солдат, которые бежали, которые снимали и бросали свою форму, трупы лежали по дороге. Полный развал немецкой армии. Это была пасхальная неделя, в апреле. Мы знали, что советские нас по головке не погладят, хотя мы очень радовались продвижению. Думали, что советские войска - это наши русские, которые закабалены, но которые защищают свою землю.
Михаил Соколов: Татьяна Георгиевна, что было дальше? Вот вы ушли из Берлина.
Татьяна Варшавская: Войск даже не было. Немецкие солдаты, отдельные группки прятались.
Михаил Соколов: Куда вы вышли в результате?
Татьяна Варшавская: Мой брат выбрался в Гамбург, а я на запад - на Эльбу. Мы разошлись, потому что мой брат решил еще какую-то девицу вывести из Берлина, которой он обещал вернуться и вывести. И он меня оставил по дороге. Когда мы дошли до Эльбы и знали, что на следующий день придут американцы, он меня оставил, сказал: "Ты меня тут жди, я должен Ирину вывести, я ей обещал". И он вернулся. Ее уже не застал, совсем уже все было закрыто абсолютно. И смог снова уйти, и он пошел уже по направлению в Гамбург.
Потом была работа во французской миссии, и я сразу к ним прибилась. Я сразу потом в Париж попала.
Михаил Соколов: Как вы познакомились с Владимиром Сергеевичем Варшавским?
Татьяна Варшавская: К сожалению, уже гораздо позже. Он меня всегда упрекал: "Почему мы не познакомились в Париже после войны?". Вы знаете, у меня была такая жажда жизни, как было все ново после войны, и Париж - все ослепительно, все ново, все весело. Мне было не так уж до русских писателей в тот момент.
Михаил Соколов: Так с Владимиром Сергеевичем вы познакомились уже в Америке?
Татьяна Варшавская: Приблизительно одновременно приехали.
Михаил Соколов: Он уехал в 1950 году.
Татьяна Варшавская: А я в 1949-м. Я хорошо знала английский, я начала работать у американского писателя в Париже. Один из редакторов знаменитого "Ридерс Дайджест". И я подружилась с его семьей, и они меня пригласили с ними поехать. Я довольно скоро получила визу, поехала с ними. Я работала в "Ридерс Дайджест".
Я познакомилась с Владимиром Сергеевичем у Манечки Цетлиной, Марии Самойловны Цетлиной, но я ее называла тетя Маня. У нее уже был салон.
Михаил Соколов: Она была издательница «Нового журнала».
Татьяна Варшавская: Мой отец был очень дружен с ее семьей в Берлине, поэтому я попала в элитарную школу через них. Они были очень состоятельные. Мария Самойловна урожденная Тумаркина, это были мои большие друзья.
Михаил Соколов: Кто приходил к ней? Вся литературная публика русская?
Татьяна Варшавская: Да. Я помню, у Гринбергов тоже был контр-салон. У Манечки, Марии Самойловны была довольно смешенная публика – актеры, художники, все, что хотите. А у Гринбергов была чисто литературная. Например, у Гринбергов бывал Набоков.
Я познакомилась с Владимиром Сергеевичем у Цетлиной. И самое ужасное, что нас все время хотели поженить. Цетлин считал, что мы страшно подходим друг другу. Все заботились не обо мне вовсе, а о Владимире Сергеевиче, что у него нет жены, что он такой одинокий, что он такой грустный, что он такой отверженный, и все хотели его обязательно женить. Вдруг я появилась.
На него все наседали. И поэтому, зная его потом, я поняла: он отворачивался ужасно, совершенно ему не хотелось ничего. И когда Мария Самойловна сказала: "А ты к нему подсядь". Я к нему подсела, я помню, он отвернулся и что-то вкусное ел. Я так обозлилась, что он вовсе ко мне не повернулся. Он был дико застенчив, ужасно застенчив.
Михаил Соколов: Его ценили как писателя в то время?
Татьяна Варшавская: Да. Кроме как на радиостанциях. Поэтому я говорю, что у меня нет любви к радиостанции из-за этого. Он был слишком тонкая штучка для них. Иногда писал скрипты. Он писал и страшно бедно жил, пил кофе, из-под крана горячая вода и из банки консервной и писал.
Михаил Соколов: Он тогда уже писал "Незамеченное поколение"?
Татьяна Варшавская: Он трудно писал, медленно писал и очень внимательно писал. Конечно, ему не очень было до невест.
Михаил Соколов: И как же вы его покорили?
Татьяна Варшавская: Я его вовсе не покоряла, наоборот, у меня были другие ухажеры. Потом он мне говорил: "Ну, ты все приходила с такими красавцами". Он мне потом говорил, что его покорило, что он меня где-то встретил случайно в каком-то кафе в Нью-Йорке, и я читала, по-моему, Адама Смита, что-то очень интеллектуальное. Он ужасно удивился и заговорил со мной лично.
Михаил Соколов: Он с вами обсуждал свои творческие планы в это время?
Татьяна Варшавская: Не очень. Очень был в себе. Он был очень непохож ни на кого, невероятной скромности, стыдливости внутренней, сдержанности и очень тонкий, очень тонкого душевного строя, не подходил как-то к большим массам.
Михаил Соколов: А про Париж 1930-х годов он вам рассказывал?
Татьяна Варшавская: Немножко рассказывал. Нескромно говорить, но я дружила с Адамовичем, он меня всегда дразнил, а так как у меня было чувство юмора, он меня очень любил поддразнивать. Мы были в очень добрых отношениях не только с ним, но с Вейдле, с многими, так, что я в этот круг включилась. Мы дружили со Цвибаком, Яшей Цвибаком, с Андреем Седых.
Тут я могу вам рассказать забавную историю. Я прихожу к нему в офис "Новое русское слово", и он говорит: "Танечка, посмотрите, что у меня на стене". У него на стене в рамке письмо, которое к нему обращено: "Обращаюсь к вам, дорогой Андрей Седых, как к единственному русскому в этой жидовской газете".
У него было настолько развито чувство юмора, что он поставил это в рамку и над своим письменным столом повесил.
Это был очаровательный человек. Он же был секретарем Ивана Бунина. Бунин был резким человеком, был "сменовеховец", как вы знаете, он был резким и трудным человеком, но все-таки очень добросовестным и приличным. Я была что-то вроде Мэрилин Монро, самая молоденькая там. Я не писала, была очень скромная и только впитывала и была благодарна за их дружбу, за их доброе отношение ко мне.
Михаил Соколов: Как же вы поженились, в конце концов?
Татьяна Варшавская: Обвенчались. Он мне, в конце концов, сделал предложение, но никогда за ручку не брал, ничего такого. Он мне очень понравился. Все мои ухажеры были очень легкомысленные, художники, музыканты, актеры - такой круг. Он мне сделал предложение, но при условии, что я никому не буду рассказывать, что мы обручены. Я была готова, конечно.
Михаил Соколов: На Радио Свобода Владимир Сергеевич пошел когда – в середине 1950-х годов?
Татьяна Варшавская: Он очень долго писал скрипты фриланс.
Михаил Соколов: Для нью-йоркского бюро?
Татьяна Варшавская: А мы тогда уже жили в Нью-Йорке на 54 улице, так что удобно было ходить, на 45 бюро было. Потом я стала прилично зарабатывать, потому что я работала в Объединенных нациях, я прошла курс переводчицы и умоляла его бросить эти скрипты, потому что это ему мешало писать и заниматься серьезной литературой. Он писал много, к сожалению, потому что он хотел книгу писать, но он не мог, потому что все время зарабатывать должен. Я его очень просила бросить. Его достоинство ему не позволяло жить за счет жены. Его совершенно не ценили. Я теперь только поняла, что большинство, не все, но большинство работали в органах американских, а он никогда, и поэтому самые тупицы продвигались, а он не продвигался.
Михаил Соколов: Он был больше романтик как писатель?
Татьяна Варшавская: Знаете, он был тоже поэт, но он скрывал. И он чудесно рисовал, он так понимал искусство. У меня есть его некоторые детские рисунки замечательные. Я их отдала в "Русский путь" вместе с его дневником очень интересным. Нет, это был тончайший человек.
Михаил Соколов: "Незамеченное поколение" - книга эпохальная, на ней практически держится вся история всех 30 годов русской эмиграции.
Татьяна Варшавская: И вот тогда он совершенно ушел в уединение и писал. И как раз тогда мы познакомились. Он все время о чем-то думал, о судьбах, не о себе вовсе, о судьбах человечества будущего, о России, об истории, о литературе - вот об этом.
Михаил Соколов: Сильным был влияние на него группы "Нового града"?
Татьяна Варшавская: Очень сильное. К сожалению, я с Георгием Петровичем Федотовым познакомилась у моих близких друзей, когда он уже умирал, был совсем болен. Его тоже не ценили. Он был очень болен, одинок. Мои еврейские друзья даже написали его портрет, потому что они были художники, очень хороший портрет Федотова. Они его как-то пригрели, они его очень любили.
Михаил Соколов: Владимир Сергеевич возвращался в своих разговорах к этой группе Ильи Бунакова-Фондаминского- и так далее?
Татьяна Варшавская: Конечно. Он обожал Фондаминского - это была его жизнь, его содержание, а не чиновники на радиостанции, для которых он должен был писать.
Михаил Соколов: Те люди, которые входили в "Новый град", кто не эмигрировал, многие погибли в Сопротивлении.
Татьяна Варшавская: Борис Левицкий, Бунаков. Мать Мария предложила, она могла его спасти, она могла ему устроить отъезд из Парижа. Он не хотел.
Михаил Соколов: Владимир Сергеевич Варшавский попал во французскую армию, пошел добровольцем.
Татьяна Варшавская: Его возраст уже прошел, во-вторых, он был отчаянно близоруким, не был военнообязанным. Пошел.
Михаил Соколов: Армию вспоминал?
Татьяна Варшавская: Про солдат - это все были из Бретани. Он же об этом пишет. У нас висит его медаль. Он пишет, что "я никакой не герой, просто я задумался над жизнью, над безразличьем природы и не заметил, что был окружен немцами. Французы уже давно смылись, а я стоял с моим другом, и его наповал прямо убило. И тут я оглянулся - он лежит". Но об этом он довольно подробно пишет.
Михаил Соколов: Он остался в каком-то форте оборонять его.
Татьяна Варшавская: Да. Он и его приятель, они добровольно вызвались. Было очень опасно, потому что немцы со всех сторон подходили. "Я просто не заметил, что французов нет, и вдруг смотрю - вокруг немцы". Он попал в плен.
Вы знаете, что он первый зажигал Вечный огонь на Триумфальной арке в Париже, когда вошли союзники? Была большая фотография в газете.
Михаил Соколов: Когда вышла книга "Незамеченное поколение", как она была замечена?
Татьяна Варшавская: Было много выступлений, и в Литфонде, писало "Новое русское слово". И вот почему я вспомнила о редакторе «Нового русского слова» Яше Цвибаке-Седых, потому что он очень старался, он был замечательный, благожелательный, открытый человек. Отзывы были, конечно.
Михаил Соколов: А это как-то помогло в жизни?
Татьяна Варшавская: Нет. В житейском – нет. Люди не понимали, что у Владимира Сергеевича особенный стиль, и он начинал, писал так, в отличие от других. Боже мой, сколько он переправлял, сколько он переписывал.
Михаил Соколов: Татьяна Георгиевна, а как складывались его отношения с Радио Свобода?
Татьяна Варшавская: Нелегко, потому что то, когда он слышал то, что считал антирусским, он болел от этого буквально. И когда кто-то сказал на радиостанции: нужно атомную бомбу бросить на Москву, он пришел домой, он фактически заболел, он не мог этого перенести.
Михаил Соколов: А как получилось, что Владимир Сергеевич переехал в Мюнхен в штат работать?
Татьяна Варшавская: Потому что мы мечтали в Европу вернуться, особенно я. И мы каждый год в апреле занимали деньги в банке, чтобы поехать в Европу, и осенью, в сентябре мы опять выплачивали долг. Просто никогда не было денег зимой. И все время я нудила, как опять вернуться в Европу. И в конце концов под моим давлением он попросился в Европу.
Его взяли, потому что он якобы добровольно поехал, его взяли как местного, нам только оплатили поездку. Но у нас не было официальной квартиры, как у всех других. И это меня, конечно, ужасно возмущало и взрывало. Поэтому я говорила, что я не полюбила радиостанцию потому, что они не могли ему предоставить немножко более достойное место, наравне с другими.
Как раз получила за него пенсию.
Почему я не люблю радиостанцию: сначала у него вообще не было пенсии никакой, он так долго фрилансировал, уже в Мюнхене стал постоянным. 359 долларов и 40 центов в месяц - на это он должен был жить, на эту пенсию. Так унизительно, так отвратительно. Теперь я получаю.
Михаил Соколов: А в это время что он писал?
Татьяна Варшавская: Скрипты писал и статьи писал разные. Я послала в библиотеку «Русское зарубежье» сотни скрпитов, большой архив скриптов, сделала всю перепись.
Михаил Соколов: В Мюнхене кто был вашем круге?
Татьяна Варшавская: Все те же, которые приезжали в Мюнхен. Тот же Адамович, тот же Вейдле. Мы подружились с Димой Поспеловским. Отец Александр Шмеман приезжал.
Михаил Соколов: Сколько лет вы прожили в Мюнхене?
Татьяна Варшавская: Пять. Он получал приличную зарплату, регулярно. Все время мне приходилось ездить в Париж, я работала в ЮНЕСКО, и в Брюссель тоже.
Михаил Соколов: Текущая политика Владимира Сергеевича волновала?
Татьяна Варшавская: Он жил этим. России еще не было, еще был Советский Союз. Это была наша жизнь.
Михаил Соколов: Как получилось, что вы стали секретарем Солженицына Александра Исаевича?
Татьяна Варшавская: Это неправильный термин, он всегда настаивал, что я его ассистентка, потому что у него был и секретарь. Мы познакомились в Цюрихе. Владимир Сергеевич был еще жив, мы к Солженицыным приезжали.
Михаил Соколов: О чем они говорили?
Татьяна Варшавская: О литературе. Владимир Сергеевич с такой жаждой, как губка все впитывал. Для него это была жизнь, что происходит в Советском Союзе, а вовсе не то, что думают в Вашингтоне, и на радиостанции.
Михаил Соколов: Солженицын читал Варшавского?
Татьяна Варшавская: Да, "Незамеченное поколение". Мы, конечно, с таким благоговением к нему поехали в Цюрих. Потом с ним поехала, конечно, на Нобелевскую премию в Стокгольм как переводчик. Владимир Сергеевич меня сопровождал, Солженицын сразу доверял старым эмигрантам безоговорочно. К сожалению, безоговорочно, вовсе не все были достойны его доверия.
Михаил Соколов: Владимир Сергеевич Варшавский, он ведь дискутировал с Солженицыным? Я читаю у отца Александра Шмемана: "Михайлов и Варшавский защищают против Солженицына демократию".
Татьяна Варшавская: Но не против, они спорили с идеями Александра Исаевича, особенно когда он был на Запад, все это ему было чуждо.
Владимир Сергеевич был необычайный демократ, человек с большой социальной совестью, с большим социальным вниманием к бедам человечества как такового, он верил в демократию. Он же именно поэтому пошел защищать не только Францию, а от Гитлера – свободный мир. И он очень любил американскую идею.
Михаил Соколов: То есть идею свободы личности?
Татьяна Варшавская: Конечно.
Михаил Соколов: Шмеман как раз и пишет, что "Варшавский - рыцарь демократии, потому что для него она – прежде всего утверждение личности".
Татьяна Варшавская: Точно абсолютно. И один из наших друзей назвал его: Рыцарь печальных дум, как Дон-Кихот. Рыцарь печальных дум.
Михаил Соколов: Что его побудило писать эту книгу "Родословная большевизма"?
Татьяна Варшавская: Он, конечно, понимал, что это пришло от Маркса, что это не русская идея, что Ленин никакого отношения к русскому не имел, собственно говоря, что идея пришла извне в русскую душу, абсолютно не подходит к русской стихии. Зачем России была нужна мировая революция, когда она шла вверх, вверх и вверх до советского владычества.
Михаил Соколов: Ему хотелось объяснить происхождение событий с 1917 года?
Татьяна Варшавская: Не только. Советский быт, советскую жизнь, советское извращение всего, советское уничтожение русского народа, русской истории, русской литературы, всего вообще.
Кстати, я очень хорошо была знакома с Керенским, и он звонил нам уже совершенно слепой. Я ему помогала писать его воспоминания, помогала с архивами и с чтением. И потом я его водила в церковь. Он тоже приезжал в Мюнхен. Он ходил, такой походкой, все время подпрыгивая. И шел с белой палочкой. Он постоянно падал, разбивал очки. Он даже написал мою фамилию в предисловии к своей американской книге. Я ему помогала.
Например, он должен был выступать по телевидению американскому и говорить о русской истории. И он сперва репетировал со мной и все время почему-то путал "he" и "she". Особенно когда он говорил о Екатерине Великой, он все время говорил "he". Я объясняла: "Александр Федорович, "she" – запомните". И когда выступил, я слушал эту передачу, он сказал "she".
Но у него было очень хорошее чувство юмора и замечательная память. Вы не поверите, я не выдумываю, он мне говорил, что он всегда хотел стать актером в детстве, и он хотел всегда играть Хлестакова.
Под Нью-Йорком было русское местечко, поселок, где жили русские и сдавали на лето у моря комнаты. Он мне рассказывал: "Вот я позвонил русской даме и говорю, можно ли комнату получить. Она, знаете, что мне отвечает: "Здесь не Зимний дворец, и для вас комнаты, Александр Федорович Керенский, нет".
Мы знали Никиту Никитовича Романова в Нью-Йорке и Джанет, его жену. Они жили недалеко от нас, и он иногда приглашал в свой маленький круг. Он пригласил нас и Шмемана. Александр Федорович Керенский умолял, нельзя ли попасть к нему в гости, просто просил меня сказать. Я говорю Никите: "Нельзя ли?". "Пожалуйста, пусть придет".
Александр Федорович напился и стал петь "Боже, царя храни" у Никиты Никитовича.
Михаил Соколов: Он как-то объяснил в разговорах с вами, что случилось в 1917 году?
Татьяна Варшавская: Он говорил много о Корнилове, особенно много - это его особенно мучило, Корнилов. И Корнилов его пунктик был.
Михаил Соколов: То есть он понимал свою вину?
Татьяна Варшавская: Я думаю, что да, мучило. Постоянно возвращался разговор к Корнилову.
Михаил Соколов: Старых эсеров и меньшевиков вы, наверное, тоже застали?
Татьяна Варшавская: Зензинов жил всегда и постоянно у Марии Самойловны Цетлиной, такой милый, обходительный, мягкий человек.
Михаил Соколов: Николаевский?
Татьяна Варшавская: Вы знаете, был огромного роста Николаевский, богатырь был. И у него была очень большая шапка волнистых седых волос. Каждую среду мы встречались с моим мужем, Николаевский тоже был. Мы ели пельмени.
И Николаевский очень забавные вещи рассказывал, как его немцы арестовали, он был социалист в Германии, и как его посчитали евреем. Он говорил: я – Попензон. Его отец действительно был священником.
Вообще он умный человек и очень остроумный, я не говорю о его политических взглядах, но лично.
И потом он ел колоссальное количество пельменей, мы ели одну порцию, а он ел, скажем, три.
Я ему говорю: "Знаете, осторожно, вы заболеете". Он говорил: "Вы посмотрите на мой рост – это же заполнить нужно".
И конечно, всегда говорили только о России. Когда был парад на Красной площади, кто был на параде, что это значило - подробнейшим образом.
Михаил Соколов: Как стояли на Мавзолее?
Татьяна Варшавская: Я говорю к примеру. Обо всем.
Михаил Соколов: Вы переехали из Мюнхена, я так понимаю, в Женеву?
Татьяна Варшавская: Да, потому что я работала в Объединенных Нациях. Все через наш дом прошли. Галич был, у меня даже есть его фотография у нас дома с гитарой. Я встречала Буковского, когда его выпустили с Ниной Ивановной, с его матерью.
Михаил Соколов: А Владимир Сергеевич оставался внештатным сотрудником Радио Свобода?
Татьяна Варшавская: И за один скрипт получал 120 долларов. Очень мало. Хотел действительно заняться серьезным писательством.
Михаил Соколов: Последнее, что написал – это "Родословная большевизма"?
Татьяна Варшавская: Да, и для этого, конечно, нужны были архивы, много читать. Потом уже здоровье подкачало. Он говорил: "Вот починят мне сердце, и тогда я кончу окончательно писать книгу". Но ему сердце не починили.
Михаил Соколов: Татьяна Георгиевна, Владимир Сергеевич рассчитывал на какие-то серьезные перемены в Советском Союзе, в России?
Татьяна Варшавская: Нельзя было предвидеть. Конечно, Сахаров – это был его герой, он много писал об этом. Сахаров был его герой абсолютно.
Михаил Соколов: Он надеялся, что из диссидентского движения получатся политические перемены?
Татьяна Варшавская: Не очень, потому что они все поссорились в конце концов, и они все разошлись. Мне ужасно жалко, что о них ничего путного не написано, потому, что все-таки это были молодые люди, которые всем рисковали, и жизнью, и будущим, и семьями, и всем.
И никто о них не написал толково и вообще о них очень мало сейчас знают в России. Они все хотели что-то делать и все вразброд.
Слушайте, в первой эмиграции сколько было журналов! Без конца! И все были бедные люди, это же не были ни олигархи, ни чиновники. Сколько было и журналов, и газет, и собраний, и обществ, и детских лагерей, и русских школ. Потому что не ссорились так, да, писали друг против друга иногда газетные статьи или были люди нерукопожатные, но не было такого, чтобы обливали грязью. Это же не существовало, как теперь. И чтобы подозревали, что кругом бывшие гэбэшники или, криминал - этого же не было.
Михаил Соколов: То есть это пришло из советской жизни?
Татьяна Варшавская: Конечно, из лагерей, из жизни, из всех этих ужасов.
Михаил Соколов: А у вас есть впечатление, как бы Владимир Сергеевич отнесся к тем переменам, которые произошли в России?
Татьяна Варшавская: Конечно. Во-первых, мы бы поехали и очень возможно, что мы бы переехали в Москву.
Кстати, что касается Владимира Сергеевича, он узнал от Беллы Ахмадулиной, что Надежда Яковлевна Мандельштам мечтает иметь кольцо с зеленым камнем. И что вы думаете, Владимир Сергеевич пошел в ювелирный магазин, купил кольцо с зеленым камнем, дал Белле и она подарила Надежде Яковлевне. Вот такой он был человек.
Михаил Соколов: А как все-таки он отнесся бы к современной России, постсоветской жизни?
Татьяна Варшавская: С глубоким, громадным интересом, терпением, вниманием и страдал бы за те невзгоды, за поворот, за тенденции, которые совершенно против его совести.
Михаил Соколов: Сейчас за эти 20 лет вы видите каких-то перемены позитивные в жизни России?
Татьяна Варшавская: Конечно. Как-то помаленьку создается средний класс. Вы знаете, святых людей всюду в мире мало. Это тонкий слой, это семена. Как Гете сказал: "В каждом семени есть сила". И эти семена в России есть, и всегда были, и всегда будут.
