Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре - на два голоса. Мой собеседник в московской студии Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей!

Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!

Иван Толстой: Сегодня программа - итоговая. Мы в двух шагах от Нового, 2011-го, и предлагаем Вашему вниманию некоторые сюжеты, звучавшие в нашем эфире в уходящем году.

Михаил Талалай рассказывает о киновоспоминаниях Муссолини о Софи Лорен,
Александр Шлепянов дает панораму рынка живописи и собирательских предпочтений,
Борис Парамонов размышляет О Чехове,
А Нелли Павласкова рассказывает, кто продал Чехословакию Советскому Союзу.
Эти сюжеты звучали на наших волнах в течение года.
Но начнем мы с новой культурной панорамы и музыкальных записей. Чем порадуете, Андрей?

Андрей Гаврилов: Я приготовил новый альбом Аркадия Шилклопера по сразу нескольким причинам. Во-первых, он немножечко символичен: он был записан сразу, как только начался 2010 год, вышел в свет незадолго до его конца, и как-то этот альбом - ''Аркадий Шилклопер. Концерт в ''Доме'' - покрывает целый год. А, во-вторых, мы много раз говорили про Аркадия Шилклопера, мы слушали его в самых разных ипостасях - и в составе Московского Арт-трио, и в разных других ансамблях - это замечательный музыкант, слушать которого всегда удовольствие. Его новый альбом это всегда радостное событие.

Иван Толстой: Москва, как все мы знаем, застыла в морозно-оттепельно-транспортном коллапсе, а как, Андрей, с предновогодними культурными событиями? Неужели тоже заморожены?

Андрей Гаврилов: Ну, культура - вряд ли, не думаю, что она застыла. Но, скажу вам, Иван, что мне жаль немного вас и всех тех, кто сейчас не в Москве, потому что в Москве, по крайней мере в центре, где я провожу большую часть своего московского времени, стоит какая-то неописуемая красота. Я не видел такого, пожалуй, ни разу, а если и видел, то достаточно давно, чтобы забыть. В силу каких-то странных, идиотических, каких угодно других причин получилось так, что каждый листик, каждая веточка, каждый сучок на деревьях замерзли каждый в свой собственный прозрачный кокон. Если вдруг, к тому же, выходит солнце, что в Москве, как вы знаете, случается достаточно нечасто, все это начинает блестеть, все это начинает переливаться. Просто захватывает дух! К сожалению, как у любой красоты, у этого явления тоже есть своя оборотная сторона - под тяжестью этого льда деревья продолжают ломаться, продолжают падать. Рядом с моим домом упало огромное дерево, оно не было сломано, что меня потрясло, оно под весом льда было выкорчевано из земли вместе с корнями. Представляете, ствол выдержал, а корни - нет. Какой же это должен быть чудовищный вес! Это все ужасно, конечно, это очень грустно, но удивительно красиво.

Иван Толстой: А у вас есть какие-нибудь советы для наших слушателей, куда пойти в эти дни, что посмотреть, чем развлечься?

Андрей Гаврилов: Вы знаете, я всем слушателям, у которых есть дети, внуки, племянники, младшие братья и сестры, в эти дни могу рекомендовать только одно: не изобретать велосипед, а сделать то, что делает весь мир в эти дни - взять свое младшее поклонение за руку и пойти на ''Щелкунчика''. Стоп! Не на мультфильм ''Щелкунчик'' Кончаловского, (я его не видел, сказать ничего не могу, но я по некоторым кадрам и отзывам думаю, что это не совсем то, что я бы сейчас рекомендовал детям), я имею в виду классического ''Щелкунчика'' Петра Ильича Чайковского, волшебную сказку, может быть, самую волшебную и самую, как ни странно, добрую, человеческую и реалистическую из всех наших музыкальных сказок. Не сочтите это потерянным временем, это ни в коем случае время не потерянное. Если есть такая возможность в вашем городе, в вашем районе, в вашей стране, пойдите с детьми на ''Щелкунчика''. Больше ничего сказать я вам просто не могу.

Иван Толстой: Вспоминая 2010 год. ''Поверх барьеров'', эфир уходящего года.

14 и 15 марта итальянцы смотрели премьеру телефильма “В моем доме полно зеркал”. Это биографический фильм об одной из самых знаменитых киноактрис Софи Лорен. Об этом новом телефильме и о том, почему свой репортаж об этом он назвал “Киновоспоминания Муссолини о Софи Лорен” рассказывает Михаил Талалай.

Михаил Талалай: Софи Лорен сейчас почти 76 лет, она живет преимущественно в Нью-Йорке, в Италию приезжает нечасто, снимается редко. Зрительский интерес к новому фильму был гарантирован – тем более, что это не fiction, не вымысел, а историческое повествование, рассказанное и показанное от лица его главных героев. Лорен – понятно, это национальный символ, чуть было потускневший после 17-дневной отсидки в тюрьме под Неаполем, в Казерте, в 1982 году – за неуплату налогов. Этот грех итальянцы легко прощают, хотя сама Софи с тех пор в Италии не живет. Но часто приезжает. Пару лет назад ее триумфально встречали в Неаполе – тут, в ближайшем городке Поццуоли прошли ее детство и юность. К этому приезду неаполитанские пиццайоли – то есть мастера по изготовлению пиццы – придумали особую пиццу Лорен. Это – единственная в своем роде сладкая пицца, с шоколадом. Местная пресса не раз вспоминала шутку одного католического прелата, сказавшего, что “Ватикан против клонирования, но исключение можно сделать для Софи Лорен”.
Кстати, на языке оригинала она – София Лорен, мы же произносим имя актрисы на французский лад. Может быть, потому, что на заре своей карьеры она жила несколько лет во Франции – ее главный партнер по искусству и по жизни, продюсер Карло Понти, женился на Лорен (кстати, это он придумал ей этот псевдоним), не будучи разведенным Католической Церковью и считался в Италии двоеженцем. Развод удалось получить в середине 60-х годов.
Мне довелось видеть актрису на съемках. Десять лет тому назад на рыбацком острове Прочида, самом малом из неаполитанского архипелага, она снималась в фильме “Франческа и Нунциата”. Я в то время там жил; островок действительно маленький и актриса мне встречалась в разных местах. Островитяне были впечатлены, что Софи потребовала удалить из своей гостиницы всех других постояльцев. Раз я встретил огорченного падре, настоятеля церкви: актрису беспокоили куранты его колокольни – по которым рыбаки веками отсчитывают время – и на время ее пребывания колокола остановили. Другой раз я из любопытства постоял на съемочной площадке, любуясь старинными нарядами актеров и Лорен. Помню, как перед началом съемок режиссер громко объявил: “А теперь всем снять наручные часы и выплюнуть жвачку!”.

Островитяне считают, что карьера Лорен начиналась у них на Прочиде, во время костюмированных конкурсов: тут издавна выбирают Грациеллу, что-то вроде мисс Прочида, но в старинных костюмах, по мотивам рассказа Альфонса Ламартина. В конкурсах участвовала и Софи Лорен – тогда еще София Шиколоне.
Новый фильм режиссера Витторио Синдоне и рассказывает о превращении Шиколоне в Лорен. Один автобиографический фильм об актрисе уже снят, - лет 30 тому назад - где она играет саму себя. В этот раз она снялась в роли своей матери, Ромильды, - понятно, что именно мать и стала по существу главной героиней, затмив молоденькую Лорен – ее играет сицилийская актриса Маргарет Маде (это тоже франкоподобный псевдоним). В основе фильма – биографическая книга сестры Софии, Марии Шиколоне, в замужестве Муссолини. Такое вот странное сближение через семейные узы: сестра актрисы – это невестка, посмертная, итальянского дуче. Нынешний политик, депутат разных парламентов Алессандра Муссолини, таким образом, племянница Софи Лорен.
Мария Шиколоне имела бурную брачную жизнь с ветреным сыном Муссолини Романо, известным поэтом и джазменом: в итоге супруги развелись, и сейчас она вернула себе девичью фамилию. Вообще семейная жизнь у Марии Шиколоне была непростой. Ее отец Риккардо Шиколоне, сицилийский дворянин, отказался жениться на матери, Ромильде, хотя и признал дочь. Но не ее – а старшую сестру, Софию. Младшую дочку он упорно не признавал, и согласился это сделать, лишь приняв определенную сумму от киноактрисы, когда Мария была уже взрослой. Понятно, что расти незаконнорожденной было травматично, и вот теперь миллионы зрителей сочувствуют этой нелегкой судьбе. Книга Марии Шиколоне, как и фильм, называется “В моем доме полно зеркал”.
История итальянской золушки Софи Лорен, полвека назад получившей свой первый “Оскар”, в итоге становится блестящим обрамлением сложной семейной хроники. Собственно Золушкой – несчастной девочкой, не имеющей даже отцовской фамилии, живущей в тени сестры-кинодивы, тут выглядит Мария, автор книги.
Самой Софи Лорен, действительно великой актрисе, в этом фильме не просто. Ее героиня, она же ее мать, по сюжету лет на тридцать ее моложе. А главное – это не груз лет, а груз славы и богатства: актриса на улицах неаполитанских предместий выглядит некой графиней в изгнании. А ведь женщины из народа некогда были ее коронными ролями. Именно за такую роль – лавочницы Чочары - она получила свой знаменитый “Оскар” в 1960 году. Ей тогда было 26 лет. После ночи “Оскара” ранним утром в ее римское жилье ворвались толпы репортеров. Она и Карло Понти в эйфории давали интервью. Но Понти отовсюду вырезали – он тогда еще не был разведен и, по понятиям того времени, не мог фигурировать рядом с другой женщиной.
Именно с этого момента – атаки репортеров на квартиру молоденькой актрисы - начинается новый фильм. Теперь Лорен и Понти вместе – в домашних халатах. Историческая правда торжествует – спустя 50 лет.

Иван Толстой: Продолжаем итоговую программу 2010 года. В ушедшем апреле мы говорили об аукционах. Включаем запись.

Совершенно естественно, что российских слушателей и покупателей интересует ситуация с русским искусством на рынке. В Нью-Йорке прошлая неделя отмечена двумя крупными аукционными продажами русского искусства. Два лидера – Сотбис и Кристиз, по одним оценкам, показали хорошие результаты, по другим оценкам, не смогли продать главные вещи. Как смотрит на ситуацию с русским искусством эксперт? Я побеседовал с журналистом и коллекционером, живущим в Лондоне, хорошо известным нашим слушателям Александром Шлепяновым.

Александр Шлепянов: У нас, когда пишут о крупных международных торгах русского искусства, прежде всего, начинают подсчитывать, кто сколько выручил денег. И кто больше всех заработал, тот и объявляется героем дня.

Мне этот торгашеский подход представляется уныло обывательским. Дело в том, что почти каждый крупный аукцион содержит в себе какое-то открытие – либо это забытый и заново обретенный художник, либо картина, считавшаяся утерянной много лет назад, либо какая-то неожиданная атрибуция, либо художник, блеснувший какой-то новой гранью своего творчества, либо, наконец, это какая-то фантастическая, скандальная подделка – словом, почти каждый аукцион имеет свою драматургию, иногда совершенно детективную, захватывающую – и вот это мне кажется гораздо более интересным, чем выручка аукционных толстосумов.

В этом смысле весенние продажи в Нью-Йорке вполне характерны. Потому что среди моря посредственных, хотя и очень дорогих изделий Фаберже, салонных картин, похожих одна на другую и прочего антикварного ширпотреба сверкают две великолепные жемчужины, которые прямо с аукциона прямым ходом отправятся в историю мирового искусства.

Иван Толстой: Это громкое заявление требует какого-то подтверждения. Пожалуйста, дайте его нам.

Александр Шлепянов: Во-первых, это содержимое двух манхэттенских квартир: актрисы Рут Форд и ее брата, поэта-сюрреалиста и художника Чарльза Генри Форда. Оба они в свое время были очень знамениты, Рут была любимой актрисой великого Орсона Уэллса, они были очень близки, Уэллс даже был крестным отцом ее дочери. Бывали у нее и Бернстайн, и Фолкнер, который дружил с ней все жизнь, и Энди Уорхол. А Чарльз Форд издавал очень влиятельные журналы – сперва “Блюз”, потом “Вью”, вокруг этих журналов группировались такие имена, как Макс Эрнст, Рене Магрит, Евгений Густавович Берман. Не говоря уже о том, что Форд написал вместе с Паркером Тайлером роман “Молодые и злые”, который, как говорила Гертруда Стайн, сформировал поколение 30-х годов.

Раз уж мы упомянули Гертруду Стайн, то салон Рут и Чарльза Фордов в Нью-Йорке вполне можно сравнить с салоном Гертруды Стайн в Париже – по интересу ко всему новому и талантливому в искусстве, по замечательной интуиции, по художественному чутью.

И вот Рут Форд, прожив без малого сто лет, прошлой осенью умерла. И оказалось, что за долгие годы собирательства все стены ее немаленькой квартиры, так же, как и квартиры ее брата, увешены исключительно полотнами и рисунками нашего с вами соотечественника Павла Федоровича Челищева, которого они совершенно справедливо считали великим художником, хотя и звали просто Павликом...

Павла Челищева, к счастью, мы уже не называем забытым художником, потому что стараниями московской галереи “Наши художники” года три назад была, наконец, сделана прекрасная выставка и вышел замечательнейший каталог с отличной статьей Василия Ивановича Ракитина, которого мы знаем и по его статье в легендарном “Метрополе”, и по многим другим работам; в этом же каталоге и замечательные комментарии и аннотации молодого питерского искусствоведа Александра Кузнецова – так что всем горячо рекомендую этот каталог найти и прочитать.

Конечно, на Западе и в Америке Павел Челищев был более чем известен, сперва как участник парижской группы неоромантиков, куда входил и Леон Зак (в прошлом, между прочим, один из имажинистов – вместе с Мариенгофом, Шершеневичем и Есениным), и братья Евгений и Леонид Берманы, и Кристиан Берар, затем Челищев прославился как один из ведущих художников дягилевских балетов, а позже – как портретист и автор потрясающих монументальных полотен. Одно из них, кстати, после смерти Челищева в 1957-м году, было подарено Третьяковской галерее, где и провалялось свернутым в рулон 50 с лишним лет...

Вообще случай Челищева – это один из самых ярких примеров того, как много потеряла Россия с отъездом на Запад своих лучших художников. То же относится и к Борису Григорьеву, и к Александру Яковлеву, и к Евгению Берману, и к Александре Экстер, и к Наталье Гончаровой, и к Шагалу и многим, многим другим. Все это художники мирового, а не только российского уровня. Правда, с другой стороны, именно благодаря эмиграции эти художники смогли свободно развиваться и тем самым включали русское искусство в мировой контекст. Неизвестно, что было бы с ними, останься они в России...

И вот теперь на аукцион Сотбис была выставлена самая обширная, любовно собранная коллекция работ Павла Челищева. Сразу скажу, чтобы вы не волновались, что главная работа, портрет самой Рут Форд, проданная почти за миллион долларов, попала в одну из российских коллекций и таким образом готовится к возвращению на родину...

Иван Толстой: Александр Ильич, вы сказали, что две великолепные жемчужины, которые прямо с аукциона, отправятся, если я правильно запомнил, в историю мирового искусства. Вы рассказали о первой, а какая вторая?

Александр Шлепянов: Второе открытие тоже принадлежит Сотбис. Это собрание 80-ти с лишним картин бывшего одессита Якова Абрамовича Перемена.

Он был настоящим коллекционером, то есть не просто вкладывал деньги в дорогие картины известных художников, а покупал тех, кому, как он верил, принадлежит будущее. Дело было в 10-годы прошлого столетия, в Одессе набирала силу группа молодых художников, которые были ориентированы на парижский авангард, на Матисса, на Сезанна. Многие из них побывали в Париже, выставлялись в парижских салонах, уже имели успех. Но тут революция, разруха, погромы... В общем, стало не до модерна.

И в 19-м году, в самый разгар гражданской войны, этот идеалист Перемен, спасаясь из Одессы, вывез не бриллианты и не золото, а огромную, неподъемную коллекцию работ никому не известных молодых ребят, и с точки зрения окружающих это было, я думаю, чистой воды безумием.

И вот благодаря этому безумию мы теперь видим, как далеко шагнула южно-русская школа живописи в те годы, мы узнаем имена Амшея Нюренберга, Исаака Малика, Сандро Фазини (который на самом деле был Александром Файнзильбергом, старшим братом Ильи Ильфа).

К счастью, у Перемена был замечательный глаз и острая коллекционерская интуиция, так что его собрание передает воздух той неповторимой эпохи, ту удивительную ауру одесского Монпарнаса, которая без этого коллекционерского подвига исчезла бы с лица земли безвозвратно.

Не знаю, кто купил это собрание за 2 миллиона долларов (что удивительно дешево, учитывая количество и качество вещей), но очень надеюсь, что это сделал какой-нибудь украинский коллекционер и все собрание Перемена рано или поздно превратится в одесский Музей модернизма.

Иван Толстой: Продолжаем панораму уходящего года. В январе 2010-го Борис Парамонов размышлял о юбиляре – о Чехове. Эссе ''Герои и гении''.

Борис Парамонов: В январе – 29-го по новому стилю – исполняется сто пятьдесят лет со дня рождения Чехова. Я бы сказал – чрезвычайно уместный юбилей. Сегодня Россия живет в состоянии, более приближенном к тому, в котором она жила во времена Чехова, чем к какому-либо другому времени своей истории. Некая цивилизационная мера совпадает – хотя бы в чисто негативном отношении: ни сегодняшний российский режим, ни тот, который застал Чехов, не суть режимы идеократические, они, если угодно, секулярные: не налагают на граждан каких-либо посторонних обязательств, кроме обязательства подданнической лояльности. Это умеренно консервативные режимы: бурные реформы остановлены, но и отката в глубокую реакцию не замечается. Конечно, разница несомненна между спокойной эпохой Александра III и нынешними временами, но есть и это глубинное сходство. Серое время, эпоха малых дел, как во времена Чехова это называлось. Но такие времена, как показывает опыт – и не только российский, - весьма способствуют культурному росту. Пушки молчат – значит, время говорить музам; и музам не требуется напрягать голос, чтобы перекричать пушки, голос муз делается негромок. Отпадает нужда во Льве Толстом, как раз и перекричавшего все наполеоновские пушки, или в Викторе Гюго, голосом которого все ещё орала Великая революция. Но если голос не громок, это совсем не значит, что дар убог. Просто художникам незачем заниматься чем-либо, кроме своего прямого дела. И в такие времена всегда растет профессиональное мастерство. Вершины исчезают, но средний уровень сильно, заметно, обнадеживающе повышается.
Это не теоретические выкладки, а простые факты сегодняшней литературной ситуации в России. Что бы ни говорили присяжные критики, но сегодня наблюдается самый настоящий расцвет литературы, причем в поэзии даже более заметный и яркий, чем в прозе. Притом, что время отнюдь не поэтическое, а самая низменная проза, грубо закрашенная пресловутым “гламуром”. Откройте любой толстый журнал – читайте всё подряд, и вы не найдете ни одного непрофессионально сделанного произведения. И при этом говорят об упадке культуры толстых журналов. Упадок если и есть, то чисто количественный, тиражный, да еще романов мало – романисты норовят идти напрямую в книжные издательства. Но вот что отрадно: если в издательствах выдается масса коммерческой макулатуры, то в литературных журналах ее нет.
Какое всё это имеет отношение к Чехову? Чехов был первым в России писателем, достигшим профессиональных высот в литературе помимо и вне сторонних культурных обстоятельств. За ним не стояла дворянская образованность, аристократическая культурная изысканность – он вырос на сугубо профессиональной почве, причем, что самое интересное, в тогдашнем масскульте – газете. Он сам остро сознавал это, и неоднократно об этом писал, говоря, что это ему обязано новое литературное поколение своим профессиональным существованием. Но при этом у него еще одна нота заметно звучала: сознание своей как бы вторичности, или, сказать мягче, малоформатности: романы писать – дворянское дело, говорил Чехов в письмах.
Думается, дело не в романах, а в ином профессиональном самосознании. Дворянин в литературе должен был еще на дуэлях драться, а разночинцу это было ни к чему. То есть, другими словами, литература в эпоху Чехова сделалась специальностью, перестав быть выражением целостной собранности человека, которая по-другому называется гениальность.
Вот это самый интересный вопрос из всех, связанных с Чеховым: гениален ли он? Язык не поворачивается произнести это слово в применении к Чехову: и очень уж ясно представляется, как бы он сам от такого определения скривился. Когда Чехову наиболее продвинутые поклонники говорили, что он “поэт”, Чехов отвечал, посмеиваясь: “Поэт, милостивый государь, тот, который употребляет слова “аккорд”, “серебристая даль”. О несомненном же гении Достоевском говорил: хорошо, но не скромно.
Есть одна необыкновенно неожиданная статья о Чехове, принадлежащая перу Маяковского. Конечно, он не сам ее придумал: она продиктована молодым и бурнопламенным Шкловским, только-только придумавшим свой “формализм”. Но в исполнении Маяковского это звучит особенно свежо. Статья называется “Два Чехова”, написана в 1914 году.

Диктор: “Антон Павлович Чехов, о котором я говорю,- писатель.
“Подумаешь, какую новость открыл! – расхохочетесь вы. – Это детям известно”.
Да, я знаю, вы тонко разобрались в характере каждой из трех сестер, вы замечательно изучили жизнь, отраженную в каждом чеховском рассказе, не запутаетесь в тропинках вишневого сада (…) Мне же хочется приветствовать его достойно, как одного из династии “Королей Слова” (…)
Всех писателей сделали глашатаями правды, афишами добродетели и справедливости (…)В чем же истинная ценность каждого писателя? Как гражданина отличить от художника?
(…)для писателя нет цели вне определенных законов слова (…) Чехов первый понял, что писатель только выгибает искусную вазу, а влито в нее вино или помои – безразлично. Идей, сюжетов – нет. Каждый безымянный факт можно опутать изумительной словесной вязью. После Чехова писатель не имеет права сказать: тем нет. “Запоминайте, - говорил Чехов, - только какое-нибудь поражающее слово, какое-нибудь меткое имя, а сюжет сам придет”.
Вот почему, если книга его рассказов истреплется у вас, вы, как целый рассказ, можете читать каждую его строчку”.

Борис Парамонов: Это, конечно, сильное преувеличение, и верно не столько в отношении прозы, сколько стихов. Что ни говорите, но прозе тема нужна. Тем не менее, на одной теме выехать нельзя. Тем более в эпоху, когда литература утратила вообще-то не свойственное ей качество прямой информативности: когда о чеченской войне можно прочитать в газете, ценность романа “Патологии” сильно понижается. На первый план в литературе выходит словесное мастерство, а сюжет, если он сохраняется, обязан приобретать качество некоей внебытовой фантастичности. У Пелевина, скажем, на словесном уровне ничего особенного не замечается (как и у Булгакова), но у обоих – захватывающе фантастические сюжеты.
Тут еще, конечно, сказывается всё-таки разность эпох: ничего фантастического в жизни при Александре Третьем не было, а Пелевин живет в эпоху фантасмагорическую, отсюда помесь буддизма с бандитизмом в его романах. Чехову было труднее, жизнь не давала ему ярких сюжетов, но тут-то и приходилось брать словесным мастерством. Он в этом отношении – копия Флобера, который мечтал написать роман, держащийся не сюжетом, а исключительно собственным строением. Это не всегда ему удавалось, и он срывался от “Мадам Бовари” к “Саламбо” и от “Воспитания чувств” к “Святому Антонию”. Но такие срывы бывали и у Чехова, например “Черный монах” - вещь неудачная, не чеховская. У него есть несколько вещей такого плана, Зинаида Гиппиус назвала их олеографиями.
Однако глубинная тема у Чехова всё-таки была, но чтобы ее заметить, нужен изощренный глаз. Это тема смерти. Татьяна Толстая заметила эту тему даже в “Даме с собачкой”. А “Вишневый сад” - настоящий “данс маккабр”. Отсюда чеховская глубина, некая не декларируемая, но ощущаемая метафизическая тоска, порой переходящая в радостную надежду. Когда его герои мечтают о жизни через двести лет, о жизни после нас – они мечтают о смерти, о неясных открывающейся в ней возможностях. Эта тема есть и у Набокова, и перешла она к нему от Чехова. Кстати сказать, этого изощренного, искуснейшего мастера тоже ведь не хочется называть гением – язык так же не поворачивается.
Есть известное изречение: жаль страну, которая нуждается в героях. То же самое можно сказать о гениях, которые суть некая компенсация невыносимости бытия, какая-то судорожная попытка выйти за его пределы. Но когда гении исчезают и на первый план выходят мастера, мастеровые – тогда появляется надежда на улучшение жизни в самом что ни на есть эмпирическом плане.

Иван Толстой: Телевидение и кинематография Чехии неустанно возвращаются к историческим темам, не теряющим своей актуальности. Особенно популярны регулярные телебеседы историка Яна Кучеры. В феврале 2010 года он обсуждал с гостями одну из наиболее чувствительных тем в Чехии: действительно ли именно в результате Ялтинской конференции, (со времени ее проведения как раз исполнилось 65 лет) Чехословакия после войны попала в советскую зону влияния? В связи с этим в поле зрения историков снова оказалась личность Зденека Фирлингера, послевоенного премьер-министра Чехословакии и многолетнего члена руководства компартии Чехословакии. Рассказывает Нелли Павласкова.

Нелли Павласкова: В отношении ялтинской конференции, в которой участвовала “большая тройка”: Рузвельт Черчилль и Сталин, историки дают ныне однозначный ответ: нет, на конференции вообще не стоял вопрос разделения Европы на сферы влияния. Происхождение этого широко распространенного заблуждения следует искать в геббельсовской пропаганде, распространяемой на рубеже зимы и весны 45-го года в печати оккупированной немцами Чехии. Ялтой объяснялся и коммунистический путч 48-го года в Чехословакии: мол, обо всем этом тройка заранее и договорилась в Ливадийском дворце. Чешские историки ныне указывают на то, что в Ялте Сталин был неуступчив в вопросе Польши, не желал отдавать полякам Львов, что он так и не признал польское правительство в лондонской эмиграции, но о Чехословакии в Ялте вообще и речи не было. Относительно Чехословакии Сталин был абсолютно спокоен, ибо этот вопрос был уже решен договором, но отнюдь не ялтинским, а заключенным на два года раньше – в 43-м году в Москве. С тех пор советские руководители считали Чехословакию оплотом советского влияния в Центральной Европе, и Сталин ясно демонстрировал, что на освобожденных Советским Союзом территориях он не собирается руководствоваться обязательствами, принятыми в Ялте. Черчилль еще весной 45-го года несколько раз протестовал против этой сталинской тенденции и просил президента Трумэна, чтобы именно его армия освободила восставшую Прагу, поскольку американские войска стояли в восьмидесяти километрах от чехословацкой столицы. И эти настойчивые требования английского премьера также опровергают предположения о том, что Европа была раз и навсегда разделена в Ялте. Но по какому же договору Чехословакия попала в вассалы к Сталину?
Чешские историки и теледокументалисты подробно исследовали эту проблему на основании многих новых материалов. И в этой связи на сцене появляется давно забытая фигура первого послевоенного премьер-министра Чехословакии бывшего дипломата Зденека Фирлингера. Он родился в 1891 году в Оломоуце, закончил торговое училище, прибыл в Ростов-на-Дону в качестве представителя американской фирмы “МэкКормик”. В Первой мировой войне он участвовал на стороне Чехословацкого корпуса, выступившего против Австро-Венгрии, но еще до Октябрьской революции отбыл в Западную Европу, помогал там будущим президентам Масарику и Бенешу и получил от них в 37-м году пост посла Чехословакии в Москве. В начале Второй мировой войны он покинул Москву и присоединился к чехословацкому правительству в изгнании в Лондоне. Сталин, в отличие от своего отношения к полякам, сразу признал лондонское правительство Бенеша, а тот снова направил в Москву Фирлингера в качестве посла. Какая была роль Фирлингера в подписании чехословацко-советского союзнического договора 43-го года сроком на 20 лет (вместо предполагаемых пяти лет) без права его послевоенной ратификации? Договора, на основе которого Советский Союз беспрепятственно отхватил у Чехословакии Закарпатскую Украину? С этим вопросом я обратилась к историку Карелу Пацнеру, специалисту по истории секретных служб.

Карел Пацнер: Фирлингеру принадлежит главная роль в заключении этого рокового договора. Он был завербован советской секретной службой еще в 34-м году, когда был чехословацким послом в Вене и тайно поддерживал антиправительственное восстание в Австрии, инспирированное Коминтерном. Фирлингер был потом отозван в Прагу, чтобы не провалилась его роль в снабжении повстанцев оружием. Бывший министр внутренних дел и член политбюро Чехословацкой компартии Рудольф Барак рассказал мне в середине девяностых годов, что Зденек Фирлингер был старым агентом НКВД – КГБ и делал все возможное, чтобы Чехословакия после войны оказалась в сфере советского влияния. Министр Барак сказал мне, что повешенный коммунистами в 49-м году генерал Гелиодор Пика, который был во время войны военным атташе Чехословакии в Москве, послал через своего адъютанта Яна Кашпара в августе 42-го года депешу лондонскому чехословацкому правительству. На шести страницах он описывал предательство Фирлингера и обращал внимание на то, что поведение полковника Свободы, ставшего во главе чехословацкого корпуса в России, становится явно просоветским и прокоммунистическим. Президент Бенеш был неприятно удивлен этим посланием, а его жена Гана спросила: “А кто такой, вообще, адъютант Кашпар? Такого мы не знаем, а Фирлингер - наш старый друг”.

Нелли Павласкова: Чем вы объясняете такое поведение Бенеша? Не слишком ли он заискивал перед Сталиным?

Карел Пацнер: Бенеш решил закрыть глаза на эти “ньюансы”, лишь бы Сталин и союзники признали после войны Чехословакию в ее довоенных границах. То есть, вернули бы отторгнутые немцами Судеты и часть Силезии, перешедшей Польше. Но Бенеш жестоко просчитался. Он понадеялся на то, что после войны Сталин изменится, что война с нацистами его чему-то научила, что он будет выполнять свои обязательства и, главным образом, признает Чехословакию в домюнхенских границах.

Нелли Павласкова: В январе этого года Чешское телевидение показало новый фильм “Западня”, снятый по сценарию известного чешского драматурга и писателя Павла Когоута. В нем рассказывается о том, как секретные службы Чехословакии сразу после коммунистического путча в 48-м году похитили из эмиграции в Австрии председателя Социал-демократической партии Чехословакии Богумила Лаушмана. Дело в том, что компартия требовала от социал-демократов, чтобы их партия слилась с коммунистической. Лаушман был против такого слияния, Фирлингер - за. О его роли в похищении и гибели Лаушмана рассказывает историк Карел Пацнер.

Карел Пацнер: Бывший министр внутренних дел Рудольф Барак рассказал мне также, что главным инициатором похищения Лаушмана был Фирлингер. Между этими двумя лидерами чешской социал-демократии были какие-то старые трения. Чешской разведке активно помогала в похищении Лаушмана разведка советская, действовавшая в Австрии. Фирлингер сделал все возможное, чтобы Лаушман никогда не вышел из тюрьмы. Он погиб в застенках при невыясненных обстоятельствах. Фирлингер добился слияния социал-демократов с коммунистами, и сам стал коммунистом, до 66-го года был и членом политбюро. Сейчас точно доказано, что агентом НКВД был брат Фирлингера Ян, во время войны он служил вице-консулом в Нью-Йорке. Американцы идентифицировали Яна Фирлингера, как советского шпиона, при дешифровке телеграмм из Нью-Йорка, посланных во время войны. Операция по дешифровке в течение полувека проходила под кодовым названием “Венона”, ее результаты были опубликованы в середине девяностых годов.

Нелли Павласкова: И еще один штрих к образу Зденека Фирлингера, об этом пишет в книге о президенте Эдварде Бенеше писатель Збынек Земан. Будучи премьер-министром, Фирлингер уже в августе 45-го года начал переговоры с СССР относительно чешского урана. Сначала он вел переговоры в одиночку, но потом, посоветовавшись с Бенешем, начал убеждать свое правительство (еще некоммунистическое) в выгоде договора с СССР о поставках урана. Наивное правительство и сам Бенеш, ослепленные обещаниями Сталина поддержать Чехословакию в ее стремлении вернуть свои территории, перешедшие Польше, отдали все чешское урановое богатство Советскому Союзу. Этот великодушный подарок позже изменил соотношение военных сил в мире и привел к созданию в Западной Чехии, недалеко от Карловых Вар, первого в Центральной Европе концлагеря для политзаключенных, умирающих от облучения при добыче желанного для России сырья. В лагере работали советские надсмотрщики. Но это уже иная история.

Иван Толстой: Андрей, как по-вашему идеально справить Новый год?

Андрей Гаврилов: Идеал встречи Нового Года для меня это теплый песок, в который ты зарываешь ноги, сидя на берегу Индийского океана, в конкретном месте (вот место, конечно, у каждого может быть свое, это бог с ним). Но на острове Шри Ланка ты смотришь на радостную толпу вокруг, среди которой нет ни одного агрессивного, озлобленного, мрачного человека. Даже если они успели уже что-то к этому времени выпить или принять какие-то другие субстанции, тем не менее, они все благожелательные, они все расположенные, никто к тебе не лезет, ты ни к кому не лезешь, и все тихо сидят и ждут, когда, наконец, из Индийского океана вылезет та трехметровая в диаметре черепаха, которая там периодически откладывает яйца.

Иван Толстой: Я думал вы скажете: выползает на берег селедка под шубой.

Андрей Гаврилов: Нет, самое удивительное другое. Сидит эта толпа, которая, в общем, достаточно молода. Все-таки Шри Ланка, из-за дешевизны и не всегда наличия определенных удобств, по крайней мере, те места Шри Ланки, которые мне нравятся, привлекает очень разношерстную, но, в принципе, очень молодую публику. И вот сидят эти люди, грохочет музыка, какие-то компании, и, вдруг, все замирают, замолкают, тут же прекращается музыка, выключаются все магнитофоны, потому что, действительно, я не шучу, эта черепаха вылезла на берег. Она вылезла откладывать яйца, и если ее спугнуть, ни дай бог, она больше сюда никогда не вернется. Это у них, черепах, такой закон. Поэтому мгновенно гасятся яркие огни, выключается музыка, все друг другу шепотом передают главное: не спугните, не подходите близко, не фотографируйте со вспышкой, дайте ей сделать ее дело. Она делает свое дело, уползает потом обратно в океан и пляски и веселье продолжаются.

Иван Толстой: Какая потрясающая символическая сцена!

Андрей Гаврилов: Не зря, говорят некоторые из современных ученых, что Шри Ланка это отражение на земной поверхности Райского сада, из которого были изгнаны в свое время Адам и Ева. И на Шри Ланке даже есть гора, которая называется Пик Адама, на вершине которой есть отпечаток огромной ступни. Некоторые говорят, что это отпечаток Шивы, некоторые говорят, что это отпечаток ноги Будды, некоторые говорят, что это отпечаток ноги Адама - это то самое место, куда он ступил, будучи из Райского сада изгнан.

Иван Толстой: А теперь, Андрей, наступило время для ваше персональной рубрики. Расскажите, пожалуйста, о сегодняшних музыкантах какие-то подробности.

Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, я попрошу разрешения не говорить подробно о музыкантах, я скажу буквально два слова, чтобы больше времени осталось на музыку. Аркадий Шилклопер - валторна, флюгельхорн, альпериду (огромный альпийский рог), Игорь Иванушкин — контрабас, Артем Федотов — ударные, Аркадий Фримен (он же - Кириченко) - голосовая акробатика. Эти музыканты выступили в Культурном центре ''Дом'' в Москве практически год назад, прошлой зимой, и вот сейчас этот альбом вышел свет. Прекрасные музыканты, прекрасная музыка. И, я надеюсь, его может купить каждый, кто захочет.