Марина Тимашева: ''Кошмар: литература и жизнь'' - так называется новая книга известного историка и социолога Дины Хапаевой, вышедшая в издательстве ''Текст''. С автором книги беседовала Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Сама Дина Хапаева определяет свою новую книгу как двойной проект: с одной стороны, ей было интересно определить кошмар как ментальное состояние - что с нами происходит, когда мы переживаем кошмар. С другой стороны, ее интересовал кошмар как культурный феномен: почему за последние 20 лет книги, фильмы, компьютерные игры так стараются воспроизводить в читателях, зрителях, участниках игры именно состояние кошмара. В поисках ответа на свои вопросы она обратилась прежде всего к литературе, а почему - об этом говорит сама Дина Хапаева.
Дина Хапаева: Я решила, что великие писатели, такие, как Гоголь и Достоевский, в состоянии гораздо лучше описать кошмар, чем ученые-психологи, которые, кстати говоря, кошмару никогда не уделяли большого внимания, так же, как и коллеги литературоведы. Писали о снах все, но и в психологии, и в литературоведении сон чаще всего, как, например, Бахтина в литературоведении или Фрейда в психоанализе, интересовал очень инструментально, как способ, благодаря которому мы можем доказать теорию. Если мы вычтем из этого анализа психоаналитический метод, ничего о свойстве снов, как таковых, мы не узнаем . Поэтому я читала тексты Гоголя, Петербургские повести. Для Достоевского это был очень важный проект, он начал в ''Двойнике'', он продолжает его в ''Господине Прохарчине'' и в ''Хозяйке'' (это три вещи, которые написаны одновременно), а потом, в конце жизни, он возвращается к этой, очень важной для него, теме и пишет ''Бобок'', а также он пишет ''Сон смешного человека'' и, самое главное - ''Братья Карамазовы''. Мне очень важно было в этой книжке показать, что для целого ряда писателей кошмар является очень важным фокусом их произведений, и я, поэтому, предпочитаю творчество Достоевского или творчество, например, Марселя Пруста называть не ''романом идей'', как предлагает Бахтин, а ''романом ментальных состояний''. Потому что то, что волнует этих авторов, Достоевского волнует как кошмар, завладевает сознанием, уничтожает рациональную природу слова, а Пруста, например, волнует, что такое феномен воспоминаний. Но кошмар это не невинный сюжет, в отличие от воспоминания. Для того, чтобы переживать кошмар, авторам нужны специальные приемы, которые очень отличаются от того, что обычно изучают литературоведы. Вот эти вот приемы, которые возникают в результате сознательного выбора авторов, их экспериментов, которые они ставят на своих героях и на своих читателях, особенно Гоголь много этим занимался, я предлагаю в своей книжке понятие ''гипнотики'', которой противостоит поэтика. Поэтика это то, чему писатель покоряется бессознательно, а ''гипнотика'' это тот набор литературных приемов, которые писатель абсолютно сознательно разрабатывает для того, чтобы передать вот такой внеязыковой опыт, каковым является кошмар.
Татьяна Вольтская: Конечно, Дина Хапаева исследует творчество не только Гоголя и Достоевского, она по-своему интерпретирует многих писателей — и Пруста, и Пелевина, и Гофмана, и Толстого. Из книги Дины Хапаевой ''Кошмар: литература и жизнь''.
''Во втором томе ''Войны и мира'' есть знаменитое описание дежавю Наташи Ростовой. И хотя в этом эпизоде не происходит ничего особо драматического, он один из самых запоминающихся в романе, потому что это — порог, за которым кончается юность и счастье Наташи, Сони, детство Пети, и начинается кошмар разрушенных жизней и надежд: война, позор Наташи, смерть князя Андрея, гибель Петеньки. Случайно ли этот переломный момент и в действии романа, и в жизни любимой героини изображается Толстым как дежавю? Метание бесприютной, потерянной, угнетенной разлукой с князем Андреем Наташи, вполне под стать переживанию полноценного кошмара наяву. Во всяком случае они точно передают ощущение тягучей вязкости времени, которое некуда деть и от которого некуда деться''.
Татьяна Вольтская: Это был отрывок из книги Дины Хапаевой ''Кошмар: литература и жизнь''. Дина, скажите, пожалуйста, а ответили вы для себя на вопрос, который, например, очень волнует меня: почему сегодня ни один кассовый фильм, сериал, книга не обходятся без кошмаров или ужасов?
Дина Хапаева: Мне кажется, что за последние 20-30 лет готическая эстетика стала таким удивительно важным культурным трендом. С одной стороны, кошмар это главное состояние, которое эти культурные продукты пытаются в читателе или в зрителе воссоздать, а главным героем кошмара являются, конечно, монстры, нелюди. И если кошмар является той формой, которую стремится создать современный автор компьютерной игры, которая очень привлекательна для зрителей, то монстр, нелюдь, не человек, является главным эстетическим идеалом готической эстетики. И теперь я хотела бы как раз ответить на вопрос, который вы задали: почему это в наши дни так завладело вниманием? Мне кажется, что кошмар возник, как литературный эксперимент, под пером гениальных авторов - Гоголя, Достоевского - которые экспериментировали с кошмаром среди своих собственных литературных целей. Они создали в культуре некоторую матрицу восприятия кошмара. Читатели поразились, восхитились, им было интересно, они не всегда осознавали, что они являются объектом эксперимента, но для них это было очень новым и интересным культурным опытом. Еще два автора крайне важны для создания вот этой парадигмы кошмара или готической эстетики, как я ее называю, это современники, американский и английский авторы. Это Толкин, который создает свой мифологический мир, вселенную, главными героями которой являются хоббиты. И пусть мне часто критики мои возражают, что хоббиты такие милые. Да, Толкин был религиозным человеком, но он был первым автором, который, во-первых, сделал нелюдя главным героем и сделал его центром своей вселенной, но, самое главное - Толкиен разочаровался в человечестве. Это очень ясно видно и в его переписке, и в том, что он пишет в это межвоенное десятилетие, когда он создает хоббита. И, самое главное, он перестает верить в то, что человек на самом деле может быть носителем высших сакральных ценностей. И другой писатель очень важен, это Говард Филлипс Лавкрафт, которого игнорируют литературоведы, но который страшно популярен для любителей черной эстетики, для любителей компьютерных игр, потому что он показал, что кошмар, при всем его ужасе, также вызывает восторг, что кошмар, как очень негативное, очень неприятное психическое состояние, может дать основу для такого темного нарциссического гедонизма, темного такого самоудовлетворения. И Лавкрафт был одним из тех, кто создал культуру потребления кошмара. И хотя совершенно невозможно сказать, что Лавкрафт или Толкиен писали под влиянием Гоголя или Достоевского, это было бы смешно, но, тем не менее, они принадлежат к одному культурному контексту, в котором этот общий культурный фон в наши дни привел к тому, что мы наблюдаем сегодня. Мне готическая эстетика вообще представляется очень опасной, мне кажется, что переживание кошмара вообще опасно. Потому что вот есть, знаете, эта классическая пара - сон и смерть, но для меня кошмар это не совсем сон, это может быть состояние, которое овладевает человеком наяву, и парой кошмара является не смерть, а безумие. И именно поэтому этот культурный тренд, который очень мощный сейчас, мне кажется очень опасным. Он международный, безусловно, это существует и в Америке, и в Англии, и в Германии, даже в Японии - все те же самые фильмы ужасов, в которых действующими лицами являются оборотни, вампиры и прочие нелюди. В России эта готическая эстетика становится символом очень тяжелых моральных и социальных процессов.
Татьяна Вольтская: Выход есть ли или так мы и скатимся в безумие?
Дина Хапаева: Я думаю, что есть один единственный выход - развитие критического мышления, попытка анализировать, что мы видим. Современная культура должна найти в себе свои собственные силы для того, чтобы с этим бороться
Татьяна Вольтская: Чтобы проснуться.
Дина Хапаева: Чтобы проснуться не безумцами.
Марина Тимашева: О своей книге ''Кошмар: литература и жизнь'' Дина Хапаева говорила с Татьяной Вольтской. Хотя мне кажется, что Гоголь и Достоевский не экспериментировали с кошмарами, что это было частью их личного опыта.
