Елена Фанайлова: Свобода в Клубе «ArteFAQ». Анна Каренина как культурный феномен и героиня массовой культуры. Почему она могла стать одним из главных русских женских архетипов, но, вероятно, так и не стала? Почему так много экранизаций, постановок великого романа Льва Николаевича Толстого было в ХХ веке и продолжается? Эту программу мы посвящаем 100-летию со дня ухода Толстого. На волнах Радио Свобода так много коллегами-мужчинами говорилось об интеллектуальной составляющей наследия Толстого, что мы решили сегодня поговорить его главном женском образе. В программе участвуют заведующая отделом культуры газеты «Время новостей», критик Алена Солнцева и славист Томаш Гланц, профессор Гумбольдтовского университета в Берлине, экс-директор Чешского культурного центра.
Я предлагаю послушать первое интервью в записи – это режиссер Сергей Александрович Соловьев. Последняя версия «Анны Карениной» на русской почве вышла под его редакцией. Надо сказать, что около 30 киноэкранизаций «Анны Карениной» существует с 10-ых годов прошлого века, семь из них сделаны в Америке, примерно столько же сделано в России. Первые экранизации - еще в эпоху немого кино. Дважды роль Анны Карениной исполняла Грета Гарбо, в немом варианте и в звуковом. Анной Карениной была и Вивьен Ли, и Софи Марсо в одной из последних голливудских экранизаций. А в России самыми известными исполнительницами этой роли были Алла Тарасова и Татьяна Самойлова. И есть театральная интерпретация Романа Виктюка, которая была сделана в Театре Вахтангова, Людмила Максакова исполняла роль Карениной.
Анне Карениной посвящаются не только кинопроизведения и театральные постановки, но и комиксы. Существует довольно известный проект журналиста Кати Метелицы. И есть какие-то переработки текста совершенно современные. Была пьеса Олега Шишкина «Анна Каренина-2», которая вызвала буквально скандал на московской театральной сцене, потому что Анна Каренина была там жертвой техногенной катастрофы, а все участники этой драмы были некоторым образом роботизированы. В хорватской литературе существует продолжение «Анны Карениной» писателя Неделько Фабрио, «Смерть Вронского», это книга о Вронском на Балканах, что случилось с Вронским после того, как Каренина умерла.
Итак, послушаем режиссера Сергея Соловьева: почему образ Карениной так привлекателен для режиссеров, и почему он обратился к этому роману?
Сергей Соловьев: Тут ответ довольно ясный: обратился я к этому роману потому, что на нем стоит знак качества. И самый мощный знак качества поставил писатель Набоков, который, как известно, был чрезвычайно нетерпим к любым художественным недостаткам любых художественных произведений. Он находил роман «Анна Каренина» совершенным. И он даже как-то сказал студентам в Америке: «Учтите, что это лучший роман русской литературы, лучшая русская проза». А потом немножечко подумал и сказал: «А почему, собственно, русской?.. Мировой!». Это действительно один из самых художественно совершенных и художественно прекрасных романов мировой литературы.
В истории России, и даже в истории цивилизации европейской, западной, это уникальнейшая фигура – Анна Каренина. Это лучший роман Серебряного века, написанный тогда, когда Серебряного века еще в помине не было, он еще не начался, он еще даже не предполагался. Но лучший роман Серебряного века Толстым уже был намечен. Потому что идеология, эстетика и красота Серебряного века в нем полностью запечатлены.
Что касается самой Анны Карениной, этого персонажа. Почему так зачитывался русский читатель и русские читатели-женщины? Потому что, может быть, единственным предвестником этого образа никакие не нигилистки революционные были, а может быть, Мария Башкирцева была, великая русская женщина, которая оставила великие дневники. Но самое главное, Анну Каренину уже в жизни воплотили и Анна Андреевна Ахматова, и Гиппиус, и Цветаева - вся потрясающая галерея несломленных русских женщин, которые венчали русский Серебряный век. А почему сейчас интересует Анна Каренина? А потому, что сознание ахматовско-цветаевское, условно говоря, - это совершеннейший уникум, душевная сердцевина сознания женщины ХХ и XXI века. Лучшие женщины так и остались Аннами Карениными, не все со страшным финалом своих душевных и всяческих других исканий, но все с этой душой.
Елена Фанайлова: Сергей Александрович, вы считаете, что образ Анны Карениной послужил эмансипации русской женщины в ХХ веке?
Сергей Соловьев: Нет. Эмансипации русской женщины множество идиотических образов послужило. У Чернышевского кто-то на гвоздях спал. Это все эмансипированный идиотизм. Анна Каренина же не «эмансипажка» абсолютно. Анна Каренина просто женщина, которая ощутила в себе потребность и существо чрезвычайного человеческого достоинства. А достоинство и эмансипация – это разные вещи. К тому времени, когда выходили книжки с Анной Карениной, уже надоели всей России придурочные бабы-«эмансипахи». И только у малого количества революционно-идиотически настроенных людей оставались еще иллюзии по поводу того, что «ах, какие чудесные женщины – они кидают бомбы в императоров». У Анны Карениной не было ни малейших позывов кинуть в кого-нибудь бомбу, потому что вся сила и глубина этого пленительного женского характера вся настроена внутрь себя, а не вовне.
Елена Фанайлова: Если бы такая женщина существовала в наше время...
Сергей Соловьев: Так они существуют. Все достойные женщины, которых я знаю в жизни, они все как бы частями каренинскую суть в себе несут. Главное для меня в Анне Карениной то, что она – тот человеческий и женский тип, которым можно восхищаться. А почему? Для этого нужно потратить время и душевные силы, и прочитать 1,5 тысячи страниц текста толстовского.
Елена Фанайлова: А теперь специальный корреспондент Издательского дома «КоммерсантЪ», критик Анна Наринская отвечает на тот же самый вопрос: в чем секрет популярности «Анны Карениной», почему к ней обращалось так много режиссеров, почему она, по сути, стала объектом массовой культуры?
Анна Наринская: Это просто потрясающая любовная история – и это главное в том, почему именно массовое искусство воспроизводит историю Анны Карениной. Ведь не воспроизводят же эти фильмы историю Кити и Левина, хотя не все их я смотрела, но уж точно, например, не воспроизводят богоискательство Левина. Все сосредоточено на совершенно невероятной любовной истории, которая и есть одна из лучших любовных историй в литературе. Если взять только одну сцену – на скачках, которая и в балете даже, по-моему, воспроизведена, потому что это одна из напряженнейших любовных сцен в истории литературы. Поэтому массовая культура играет с этим как со страшнейшей, напряженнейшей историей любви, которая, если взять сюжет и раскручивание этой истории, какие-то страшные моменты между Анной и Вронским, те препоны, которые им приходится преодолевать, по напряжению несравнима с тем романом, с которым всегда «Анну Каренину» сравнивают, а именно – с «Госпожой Бовари». Муж госпожи Бовари не знает о ее изменах, это ничем не грозит, с той стороны нет никакого конфликта. А здесь это конфликтнейшая, жесткая ситуация, которая замечательно может быть воспроизведена, если вынуть из нее всю философию, все тончайшие мысли о разнообразных предметах, которые в этом романе есть. Недаром «Анна Каренина» поддается любому пересказу. Комикс – так комикс. Сейчас вышла книжка «Андроид Каренина», который превращает ее в Hi-Fi-роман – пожалуйста, так. Фильм, который оставляет из этого одну эротику на грани с порнографией – тоже хорошо. Я бы сказала, что в поп-схему мастерство Толстого превратило этот сюжет. Это так здорово написано и так замечательно завязано, что это может быть использовано почти во всяком жанре.
Есть другой момент, что «Анна Каренина» считается эталоном некой русской трагической страсти. Поэтому известнейшее изречение, которое идет из «Пнина» набоковского, когда они хотят учить русский, чтобы читать «Анну Карамазову» в оригинале. И потом был известный фильм Хамдамова, совершенно не попсовый, а артхаусный, который и назывался, по-моему, «Анна Карамазофф». Эти два понятия – «Братья Карамазовы» и «Анна Каренина» - дают некий эталон русской трагической страсти, которая, по мнению, во всяком случае, западного воспринимателя этого, отличаются от куда более легкомысленных западных коллизий. И западные дамы, по большей части, все-таки под поезда не бросаются от измены и несчастной любви. Эти два момента – концентрированная русскость, но именно не для русского воспринимателя этой коллизии, а для западного. И прекрасное развитие этого сюжета сделало это таким нужным всем произведением.
Елена Фанайлова: Анна, а почему «Анна Каренина», кажется, в ХХ веке не породила череду героинь, на себя похожих? Почему она не стала русским архетипом для русских?
Анна Наринская: С ХХ веком дело куда более ясное. Действительно, в ХХ веке коллизия, которая существует в «Анне Карениной», пропала. В чем замечателен Толстой? Это все-таки не условность, а это абсолютно реальные обстоятельства для того времени: нет развода или развод очень сложно получить, существует светское общество, и вообще приличное общество, которое отвергает такую женщину, у отца изменщицы и преступницы есть возможность оставить ребенка, а у матери нет практически никакого к нему доступа. И притом, как ситуация с этим изменилась, не скажу, после революции, но даже уже начала меняться перед революцией, для того, чтобы пересказывать этот сюжет вновь и вновь, какие-то чисто технические препоны возникли.
Что до образа Анны Карениной, то Анна Каренина никак не является положительной героиней. Когда мы говорим о каких-то архетипических образах, это всегда некие образы, скорее, впитывающие в себя положительную энергетику. Я понимаю, что сейчас меня можно на слове поймать: «А вот Раскольников...». Является ли Раскольников архетипом – это тоже длинный разговор. Но в общем это так. Анна Каренина – это никак не положительная героиня. А что это за архетип? Женщина, которая бросает мужа, а потом так есть себя и любовника, что кончает с собой? Это, возможно, некий женский архетип, это портрет общей женской души, но никак не портрет чего-то национального. Другое дело, что с национальным, конечно, Анна Каренина была связана именно со стороны того, что довело ее до самоубийства. Например, в Англии такой технически ужасной судьба бы ее не была в это же самое время.
Елена Фанайлова: Если представить, что Анна Каренина живет в наше время. Можно ли предположить, чем она занимается, каков круг ее интересов, как она ведет себя, что это за женщина вообще?
Анна Наринская: Я думаю, что человека во многом делают обстоятельства. Анна, конечно, очень интересный персонаж, и ужасно интересно наблюдать, если перечитать роман уже в зрелом возрасте, как Толстой борется по ходу написания этого романа со своей к ней нелюбовью. Он начинает этот роман с тем, чтобы ее осудить вместе с теми истинами, в которые Толстой в этот момент верит, и поддается невероятному ее обаянию, начиная с черных маленьких кудрей, которые во время бала выбиваются из ее прически, заканчивая ее страстностью, ее умением быть грациозной в несчастье. Ее врожденной нравственностью, не православной нравственностью, начетнической, а все-таки тем, что она не смогла быть такой, как Бетси Тверская, или такой, как дамы из света, которые держали любовников, однако оставались в браке, жили двойной, абсолютно безнравственной жизнью. Она совершенно другая. И видно, как она побеждает Толстого, как он начинает относиться к ней совершенно по-другому по ходу повествования. Очень легко было подойти к этому с феминистских позиций и сказать, что из-за того, что время было такое, что она не могла работать, делать карьеру, все ее замечательные качества выплескивались на любовь и какие-то ненужные вещи. Поэтому можно было бы сейчас сказать, что она была знаменитым режиссером или актрисой, или еще какой-нибудь творческой специальностью, потому что, скорее, так. Но я думаю, что коллизия души Анны Карениной, которая не может ничем удовлетвориться, которая винит всегда себя, и томительный вечный женский надрыв, который в этом романе все время присутствует, он никуда не делся. Да, женщины не бросаются под поезд, но это совсем не значит, что они не страдают сейчас так, как Анна Каренина.
Елена Фанайлова: Итак, кем бы была Анна Каренина в наше время? Можно ли представить себе женщину такого темперамента, такого типа? Чем бы она занималась в социальном смысле? Трудно представить себе сейчас высшее общество в России в том смысле, в котором оно было в конце XIX века, но можно попытаться пофантазировать.
Алена Солнцева: Сначала, мне кажется, важно ответить на вопрос: какова Анна Каренина?
Елена Фанайлова: В интерпретации Сергея Соловьева она положительная героиня, а в интерпретации Ани Наринской немножечко отрицательная.
Алена Солнцева: У нее есть некие характеристики: она красивая женщина, она женщина чувственная, которая (и это очень важно для Толстого, потому что это для него один из существенных мотивов) предпочитает чувство долгу, чувство национальному пониманию смысла жизни. Наташа Ростова, более ранний женский персонаж – то же самое, а именно, предпочтение органической, природной жизни – для Толстого в Наташе, безусловно, положительная черта. Элен – это образ женщины, подчиненной светским условностям. А в «Анне Карениной» у него возникает коллизия, при которой эти светские условности он передает мужу Анны, самому Каренину, который, безусловно, тип неприятный и фальшивый в определенном смысле, и симпатии Толстого не на его стороне. Но он не может отказать ему в праве на отчетливую позицию: предпочтение разума, который руководит поступками, и некоего долга. Почему Анна Каренина для Толстого все-таки отрицательный персонаж? Не положительный, скажем так. Потому что она идет за своей природой во всем, что она делает, потому что она нарушает моральные законы.
Елена Фанайлова: Я здесь не могу не согласиться с Аней Наринской в том, что Толстой все-таки ей бесконечно симпатизирует и очень сочувствует.
Алена Солнцева: Он не только симпатизирует, он ею увлекается. Собственно, борьба физического и морального всю жизнь составляла главный конфликт внутри самого Толстого. Он всю жизнь увлекался физической жизнью, ему нравилось, и он чувствовал в себе очень большие силы. «Анна Каренина – это я», - мог бы сказать Толстой, потому что его физическое влечение к женскому полу было проблемой для него очень большой, он с этим боролся. И как борец он не мог не обличать и не выставлять в неприглядном свете свободу физического самоизъявления. Но как человек физически страстный и чувственный, не мог не любоваться. Поэтому у Анны такая походка, поэтому у нее завиток на шее, поэтому она абсолютно красива в любой ситуации, поэтому она так привлекательна, поэтому ее страсть к Вронскому чувственна и безоглядна.
Конечно, Анна – это женщина, у которой чувства преобладают над разумом, долгом и моралью. То есть она человек импульсивный, стихийный и природный. А чем сегодня такой человек в нашей жизни становится? Он становится, как правило, человеком искусства. Кстати, у Толстого у Анны есть увлечение живописью, она берет уроки, она в Италии - в месте, где искусство становится главным. И это могло бы стать содержанием ее жизни, но совершенно не становится – Толстой не может признать, что искусство... уже в этом состоянии развития Толстого, еще 20 лет назад – может быть, когда он «Казаков» писал, а здесь – уже нет. Он не может дать Анне Карениной вот этого выхода. Хотя в это время она могла бы, например, осуществить себя как человек искусства, как артист.
Елена Фанайлова: Но она была женщиной из высшего общества, и это было невозможно. Не в актрисы же ей было идти.
Алена Солнцева: Высшее общество было необходимо Толстому в данном случае для усиления эффекта, мне кажется. Это ведь не реальная ситуация в романе «Анна Каренина», и в социальном смысле нереальна, она придумана, сконструирована. Если мы обратимся к жизни общества того времени, оно совсем не такое, как описано в романе. Оно гораздо более мягкое, более расплывчатое, гораздо менее структурированное и так далее. И вопрос о том, почему Анна Каренина становится прекрасным материалом для немого кино. Потому что это абсолютно мелодраматическая ситуация, она сделана по всем законам мелодрамы. Там есть абсолютно жесткие условия, которые не обсуждаются. Мы не задаемся вопросом: почему Анна Каренина и Вронский не могли найти себя как-то иначе? На самом деле, могли, но не могли, потому что это было бы для жанра разрушительным. В «Анне Карениной» есть абсолютно жесткая мелодраматическая составляющая, что и делает ее настолько привлекательной для любой экранизации, а особенно ранней экранизации, когда сюжет еще имел очень большое значение.
Томаш Гланц: Мне кажется, что главная загадка этого гениального персонажа заключается в напряжении между абсолютной банальностью этого образа, этой истории и его невероятной актуальности, которая способствует тому, что это самый продуктивный женский архетип и образ классической русской литературы. Уже было сказано, что очень сильна структура мелодрамы, которая, наверное, и вдохновляла, скажем, Набокова в его страсти к этому роману. Поскольку его собственная задача – мелодраму сделать чем-то абсолютно уникальным и новым, и сочетать самую обычную схему, самую распространенную модель поведения и конфликта с чем-то уникальным. А Толстой берет историю, которая в XIX и в ХХ веках лежит в основе почти всех романов и историй, и делает ее уникальной. И вопрос, который адресован читателям: в чем уникальность этого образа и этой истории? И тут, я думаю, на первый план выходит проблематика сознания. Если посмотреть сегодняшние точки зрения, все эти социальные устои, разница между разводом в 70-ые годы XIX века и в начале XXI века – это все вещи достаточно внешние. Мне кажется, что статус развода принципиально не отличается. Может быть, тонкие отличия: могла ли она выйти замуж за Вронского, если бы во время развода виновной была признана она, - что, в принципе, не факт. Но это тонкая разница. А на более метафорическом уровне, конечно, это трагедия развода, трагедия потери сына, которая там обширно обсуждается. Это темы экзистенциальные, которые не связаны с тонкостями правовой системы, немного отличающейся от современной.
Но в области сознания этот конфликт является центральным и вечным, поскольку привлекательность образа Анны для читателя и для человека, рефлексирующего по поводу этого текста, заключается в том, что она существует очень интенсивно в разных режимах сознания. И это невероятная сила нарратива, повествования Льва Толстого, что он так пластично и интенсивно создает именно режимы сознания. Я думаю, что это более адекватно говорит именно о работе сознания, чем о какой-нибудь подробной психологической характеристике. Было много других писателей, которые характеризовали психологию героев очень подробно, досконально. Но именно это сознание, которое становится практически, если обостренность формулировать, как бы самостоятельным, оно получает статус некоего самостоятельного существования, которое создает невероятный конфликт внутри персонажа. И которое становится в некоторой степени самостоятельным и по отношению к интеллектуальной работе самого Толстого. Существует легенда, которая мне кажется в этом плане абсолютно убедительной, как Толстой, умирая, наугад берет с полки книгу (это Набоков воспроизводит в своих лекциях о русской литературе) и с увлечением начинает читать историю, увлекается чтением, а потом обнаруживает, что это «Анна Каренина», что это его собственный роман. И вот это отделение произведения искусства от его автора, и эффект удивления и шока, которые произведение способно создать по отношению к собственному автору, - это мне кажется в связи с «Анной Карениной» очень характерным.
Елена Фанайлова: Давайте все-таки поговорим об Анне Карениной в современности. Прозвучали такие версии, что она могла бы быть человеком культуры, человеком искусства. Сергей Соловьев нам рассказал, что, вообще-то, она уже воплощена в ХХ веке в таких фигурах, как Цветаева и Ахматова. Что, честно говоря, вызывает у меня серьезные сомнения. Томаш сказал, что Толстой создает такие работы режимов сознания, что это и предполагает разговор о Карениной как об архетипе. Она становится настолько самостоятельной, что кажется, что это не воля автора ее создавала, а что она реальное существо.
ХХ век – это век сексуальной революции в разных ее проявлениях, на разных этапах, это век либерализации общества в целом и очень разных кризисных отношений общества и религии. Речь здесь идет и о православном обществе, и католическом, и протестантском. И если мы поговорим об Анне Карениной в этих режимах, возможен ли этот конфликт (кажется, что невозможен, потому что разводы – довольно свободная вещь, и отношения с детьми – вещь довольно свободная) сейчас на гендерной и религиозной почве. И если возможен, то в какой массовой форме он проявляется?
Алена Солнцева: Если говорить о поверхностном сходстве, то мы можем вспомнить несколько скандалов, как будто взятых из романа «Анна Каренина». Это, по-моему, Ольга Слуцкер, которую муж не пускает к детям и не разрешает общаться с детьми, ограничивает всякого рода контакты. Кристина Орбакайте, которая судилась с мужем за право общаться с ребенком. То есть возникают некие коллизии, при которых женщину муж по каким-то причинам отстраняет от общения с ребенком. И женщина, естественно, это переживает, как любая мать, очень сильно. Этот случай тиражируется достаточно активно в массовой культуре. Но среди семей олигархов, то есть там, где муж имеет власть, а женщина этой властью не располагает, эта ситуация воспроизводится. Но в романе Толстого есть двое детей, есть еще девочка, которая как ребенок не воспринимается особо.
Елена Фанайлова: Имеется в виду дочка Алексея Вронского.
Алена Солнцева: Да, дочка, рожденная вне брака, незаконный ребенок. Тем не менее, отношения напряженные и страстные связывают Анну с сыном Сережей, а не с девочкой, которая не является ярким персонажем, ее почти нет, она не прописана. И мне кажется, что эта коллизия «женщина-мать», Анна как мать, это и для Толстого не самое главное. В данном случае персонаж Сережа нужен для того, чтобы усугубить ее невозможность полностью разорвать с мужем, она не может о нем забыть, она не может его из своей жизни вычеркнуть.
И по поводу сегодняшнего. Мне кажется, что глубина отношений, которая и занимает Толстого в этом романе, невозможна в сегодняшнем мире. Потому что у нас сегодня даже серьезнейшие отношения, допустим, между матерью и ребенком превращаются немедленно во что-то другое, они не осознаются как проблемы личности. Они становятся социальными фрагментами, они отчуждаются от личности как таковой. А для трагедии, если мы говорим об Анне Карениной как о персонаже трагедии, чрезвычайно важна цельность личности, ее невозможность существовать параллельно в разных мирах. Почему Анна Каренина не может удовлетвориться жизнью в новой семье? Не только потому, что она не может в театр сходить без того, чтобы ей не устроили обструкцию, но и потому, что она цельный человек – она не может разорвать себя, не может найти гармонию в ситуации, когда где-то существует одна ее ипостась, где-то – другая. С этим с легкостью справляются сегодня современные женщины, на мой взгляд. Анна Каренина не может с этим справиться, она пользуется всем, вплоть до искусственных гармонизаторов - она принимает опий. Ей нужны лекарства, потому что она душевно заболевает от этого, что в результате и приводит ее к трагедии.
Елена Фанайлова: На тему морфинов, опиатов, я думаю, выступит Томаш Гланц, который недавно писал статью об этом. И что любопытно, в советское время тема морфинизма Анны совершенно не обсуждалась. Эта тема начала всплывать в американском кино. И в последней версии Соловьева тоже это не скрывается.
Томаш Гланц: Тему опиума подчеркивает в своей экранизации 97-го года ХХ века Бернард Роуз в фильме, где в главной роли снялась Софи Марсо. И это очень важный вопрос: какую роль опиум играет в этой истории. Действительно, Анна регулярно принимает опиум.
Елена Фанайлова: Начав принимать его по болезни.
Томаш Гланц: Конечно, надо учитывать, что опиум в 70-ые годы XIX века – это не героин в современном контексте, это совершенно другой препарат, который не является социально табуированным. Тем не менее, это очень важный момент, поскольку он очень сильно показывает связь жизни и смерти. Есть центральная сцена, когда Анна ложится спать, принимает опиум и думает о том, что если чуть увеличить дозу, то она вообще умрет. И если говорить о разнице времени повествования по отношению к нашей современности, то статус смерти является тем, что действительно очень сильно изменилось. Мне кажется, что все эти социальные рамки – статус развода, статус общества – это все внешние кулисы, которые в основном можно считать стабильными и относительно ХХ века. Конечно, есть женщины, которые с легкостью разводятся, но есть и случаи, когда развод является именно трагедией, потому что он в принципе невозможен. Это как бы конфликт двух программ человеческого существования, как это показано в образе Анны, и эти программы несовместимы. И это абсолютно актуальная проблема – несовместимость двух видов присутствия человека в жизни. И Анна с помощью опиума старается хотя бы ночью, а она страдает бессонницей, смирить эти две программы, чтобы поспать. И одновременно в этих моментах, когда она принимает опиум, она приближается к смерти. И смерть в этом романе действительно очень близка к жизни. Этой близостью можно объяснить и сцену самоубийства, которая в сегодняшнем нашем восприятии воспринимается как нечто экзотическое.
Но надо подойти к вопросу смерти герменевтически и посмотреть на то, насколько смерть была ближе к жизни 140 лет назад, когда дети умирали во время родов или вскоре после рождения очень часто. Вообще люди жили не так долго, как сегодня. И смерть была гораздо ближе существованию человека в его каждодневном присутствии. И опиум – это средство, с помощью которого Анна пытается соединить эти две программы, которые находятся во взаимоотношении абсолютного конфликта, разрывающего ее личность, ее существование. И одновременно опиум – это сигнал, я бы сказал, который показывает, насколько действие романа повествует о неких измененных состояниях сознания. И оба центральных отношения Анны – ее отношение к семье, к мужу и ее отношение с Вронским – это два измененных состояния сознания. Оба эти состояния можно прочитывать как психоделические состояния, после которых обязательно следует ломка. Она выходит из одного состояния – и начинается антологическое похмелье, и она разрешает его вторым наркотиком.
Опиум – это такой момент, с помощью которого она пытается эти два конфликтующих, измененных состояния сознания смирить, которые одновременно отсылают и к тому, и к другому, и делают этот конфликт живо присутствующим в действии романа. Это и причина, мне кажется, того, почему этот образ так феноменально актуален, и это объяснение того, как это возможно, что такая банальная история... Вот этот «треугольник» - это архетипическая вещь, которая во всей истории литературы, в любом романе любого автора присутствует. Почему именно Анна в этом рейтинге заняла топ-позиции? Поскольку это сделано средствами, которые освобождают этот образ от всех социальных контекстов, на которых очень часто сосредотачиваются и литературоведы, и читатели.
Елена Фанайлова: Мне кажется, это по-новому ставит перед нами вопрос об Анне и Серебряном веке. И на фоне выступления Томаша, я думаю, выступление Сергея Соловьева не выглядит столь уж и беспочвенным. Потому что можно читать роман «Анна Каренина» не только с психологической точки зрения, не только с точки зрения красоты русского языка Толстого и вообще невероятной архитектурной красоты этого романа, но и с точки зрения Эроса и Танатоса. А эти предметы были главным содержанием мысли Серебряного века.
Алена Солнцева: Я думаю, что у этого утверждения есть основания. Роман написан еще до того, как в обществе обнаружилась тяга к решению этих противоречий, тем не менее, для Толстого они были очень важными. Другое дело, что форма, в которой он их выражал, форма религиозных исканий и попытки найти моральную правоту человека, она для Серебряного века нехарактерна, как мне представляется. Жизнь на грани, что, мне кажется, Серебряному веку чрезвычайно важно, и то, что потом сделало наследие Серебряного века актуальным на протяжении всего ХХ века, включая наши дни, существование на грани напряжения. То, что называется экзистенциальным напряжением. История любви, измены и страдания выходит на тот уровень, когда человек внутри себя не может найти гармонию, не может найти выход, не может существовать в гармонии с миром. Причем очень важно, что Анна Каренина создана Толстым как существо необыкновенно гармоническое, если мы вспомним начало романа, нет более уместного женского персонажа: она везде прекрасна, к ней все хорошо относятся, она везде – в танце, в беседе, в доме, в поездке – абсолютно органична. И вот этот абсолютный комфорт сменяется абсолютным дискомфортом.
И это главная коллизия нашего времени, потому что мы постоянно занимаемся тем, что мы пытаемся найти гармонию. Причем чем больше мы развиваемся, тем больше мы уверены в существовании этой гармонии, в ее необходимости, в ее положенности нам, в том, что мы должны обязательно быть счастливы, в том, что счастье – это нормальное состояние человека. И это недавнее изобретение. Человеку XIX века в голову бы не пришло быть счастливым. А сегодня мы под руководством армии психологов и психотерапевтов обсуждаем, что мы обязательно должны быть абсолютно синхронизированы с окружающей действительностью, мы должны в ней быть так же хороши, легки и свободны, как Анна Каренина в начале романа в любом помещении. И чем больше мы в этом уверены, тем хуже наше положение, потому что реально жизнь не дает никаких оснований для такого заключения. И этот конфликт, я думаю, и делает роман актуальным. Разными словами мы об этом говорим, я – с точки зрения эмоциональной, скорее, филологической. Но самая существенная наша проблема – наша уверенность в том, что счастье возможно.
Такую уверенность, кстати, Толстой проецировал, потому что сам по природе был человеком чрезвычайно жизнерадостным, гедонистическим, но никогда не мог себе этого позволить. И на этом, собственно, строился конфликт и поиск всей его жизни – он постоянно искал объяснения и ту форму, в которой можно было бы примирить, успокоить себя. Он не был писателем, который смирялся с состоянием беспокойства. И Анна Каренина кончает с собой, потому что это единственный выход. Мы говорили о том, что «сегодня, наверное, Анна Каренина...». Ну да, женщина в положении Анны Карениной сегодня могла стать учителем, артисткой, вокалисткой, продюсером – кем угодно. Но Анна Каренина сегодня точно так же не может жить, потому что конфликт, внутри нее существующий, так же сегодня не решается, как не решался во времена Толстого.
Елена Фанайлова: Алена, во время вашего выступления я подумала, что Анна Каренина, наверное, пошла бы к психотерапевту в наше время.
Алена Солнцева: Но он бы ей не помог.
Томаш Гланц: Трудно сказать, помог бы психотерапевт Анне Карениной или не помог, поскольку у нас есть только тот текст, который каноничен, в котором нельзя ничего изменить, ничего добавить.
Алена Солнцева: Томаш, я думаю, что бесконечное количество экранизаций и инсценировок отчасти вызвано тем, что каждому автору хочется немножко добавить к тексту Толстого.
Томаш Гланц: Но этой возможности для нас не существует по принципиальным соображениям. Мы можем фантазировать сколько угодно, чем и занимаемся, но в процессе фантазирования все-таки, мне кажется, важно учитывать, что мы имеем дело с историей, которая описана словами, в которых нельзя ничего изменить.
Елена Фанайлова: И это очень грустно. Все время хочется, чтобы она не бросалась под поезд.
Томаш Гланц: Что касается психоделической основы этого романа, если на него взглянуть как на историю, в которой главную роль играют определенные конфликтующие состояния сознания, то, мне кажется, некоторым оправданием для такого приема, процедуры является сам тип повествования, который Толстой генерирует. Уже упоминалось о его удивлении, как человека, как читателя, при встрече с собственным текстом. И если говорить о современном восприятии классической русской литературы, мне кажется очень адекватным подход современного прозаика Владимира Сорокина, который считает тексты русской литературной классики определенного рода наркотиками, само произведение литературы – как наркотик. И мы узнаем об этом из его пьесы «Dostoevsky-Trip», где таким наркотическим средством являются романы Достоевского, и где само литературное произведение вызывает у читателя влечение погрузиться в этот мир как в измененное состояние сознания.
И это, мне кажется, еще и тот момент, который делает воплощение сюжета «Анны Карениной» Толстым таким привлекательным для кино. Поскольку кино с самого начала воспринимается как фантазма, как некий наркотик, как действительность, которая создана искусственно и одновременно очень тесно связана с чем-то абсолютно реальным посредством актеров и той реальной действительности, которая снимается на камеру, чтобы стать искусственным сновидением, чтобы стать фантазмой наяву. И авторы кино очень тонко уловили этот огромный потенциал. Я думаю, что кино так часто обращалось к «Анне Карениной» не столько потому, что в центре – мелодрама. Это, конечно, привлекательно, но таких сюжетов – тысячи. А кино обращалось к «Анне Карениной» так часто... И это действительно то, чему практически нет аналогов. Я не знаю другого классического русского романа, который был бы экранизирован за относительно короткую историю кино 25-30 раз, если считать все телеэкранизации. Просто огромное количество экранизаций! И мне кажется, привлекательность основана именно на близости кино, как определенной фантазмы, и интенсивности фантазмы, которую выстраивает Толстой, сосредотачиваясь не на социальных обстоятельствах, даже не на какой-нибудь правдоподобной психологии, а именно на проблеме измененного состояния сознания.
Алена Солнцева: Когда я училась в школе, мы проходили «Войну и мир» Толстого. И я очень хорошо помню, как мы переписывались с моей ленинградской подружкой и обсуждали, как в классе раскладываются отношения к героям. И ее (она, видимо, была лидером в своем классе) сравнивали с Марией Болконской. А мне казалось, что меня сравнивают с Наташей Ростовой, потому что есть какая-то непосредственность, нет красоты, но есть обаяние. И выяснилось, что в их классе Наташу Ростову очень не любят, а в нашем Мария Болконская не вызывала никакой симпатии. Это я вот к чему говорю. Персонажи Толстого, при всем уважении к тому, как организован текст в его романах, чрезвычайно живые люди. Поэтому к ним дети начинают относиться как к реальным своим знакомым. Этого не бывает ни с Достоевским, ни с Горьким, ни с Чеховым. Это бывает только с Толстым. Его мир – это мир живых людей, которые удивляют нас так же, как самого Толстого, потому что ведет их логика какая-то жизненная. Это результат мастерства писателя, и мы имеем дело уже с этим результатом, с тем, что эти образы, и Анна Каренина в том числе, начинают жить в нашем мире не как персонажи литературного произведения, не внутри этого литературного произведения.
«Анна Каренина» сопровождается некоторым набором сцен. Кто-то помнит из фильма сцену встречи с Сережей, кто-то по школьным программам помнит сцену смерти Фру-Фру, и уж точно все помнят, чем она кончила – смертью под паровозом. Она, как Чапаев, Штирлиц, становится фольклорным персонажем, про нее можно анекдоты сочинять. Мы не все о ней знаем, какой-то человек даже, может быть, не читал роман, но он всегда знает, что была такая Анна Каренина, которая полюбила, а потом бросилась под поезд. И все наши умные слова сейчас, когда мы пытались выстроить типологические характеристики, - простой человек этого не понимает. Более того, он с этим не сталкивался, потому что роман он, как правило, не читал, а фильм он видел, но в фильме этого ничего нет. Во всяком случае, в старых фильмах – очень простая, бытовая, психологическая ситуация разыграна, там никакого экзистенциального тупика, мне кажется, не существует. Я имею в виду российские интерпретации. Может быть, Соловьев пытается это сделать, но его фильм еще не показали, он не стал частью сознания. И для меня самой загадка, какой осадок остается в массовом сознании, что именно массовое сознание принимает, перенимает, минуя все рефлексии. Что заставляет простого, не отягощенного образованием человека запоминать именно этого героя, а не какого-либо другого – это вопрос.
Елена Фанайлова: Это очень интересный вопрос! И давайте попробуем немного пофантазировать на эту тему. Когда я думала о программе, у меня возникал такой вопрос: почему в русской литературе практически нет героинь, на нее похожих? Может быть, отчасти ее чертами наделена Аксинья из «Тихого Дона», отчасти Лара из «Доктора Живаго». Это если говорить о сексуально раскрепощенных женщинах, у которых много любовников, у которых тоже есть некоторая борьба между долгом и чувством, но они решают, как правило, эту борьбу менее трагично, чем этот конфликт для себя решила Анна Каренина. И еще один маленький рассказ я вспомнила – это, как ни странно, рассказ Альбера Камю под названием «Неверная жена», где на протяжении нескольких часов в каком-то виртуальном пространстве разыгрывается история якобы измены мужу. Женщина уходит на ночь из гостиницы в Алжире, куда она приезжает вместе с мужем, с которым провела много лет, и вдруг с ней за ночь случается некоторое преображение. И мы никогда не узнаем, произошла ли эта реальная измена или нет.
Давайте подумаем над вопросом: что же в Анне Каренине останавливает взгляд людей, и почему она будет, видимо, как Штирлиц или как Чапаев. Трудно же представить, что появился какой-то персонаж, который продолжает, например, подвиг Чапаева. В чем здесь дело? В финальности ли ее смерти? В том, что Толстой ставит ее в какие-то невыносимые социальные, придуманные им рамки?
Томаш Гланц: Мне кажется, что уникальность этого персонажа именно в том напряжении, которое в нем скрыто. С одной стороны, это абсолютная банальность и присутствующий в любую эпоху, в любом общественном, политическом и социальном контексте тип конфликта и положения, это модельная ситуация из античной драмы или из Шекспира, из того разряда. Это один полюс этого напряжения. А второй полюс – это абсолютно уникальное осуществление этой банальной, абсолютно нехитрой, не экзотичной ситуации. И это невероятная сила, что, читая роман от начала до конца, мы понимаем, что он основан на непредсказуемости. Социальные рамки, которые там сильно присутствуют, тем не менее, не приводят к схематичности, скорее наоборот, они повышают степень непредсказуемости. И не понятно, к чему приведет «повествовательный наркотик». Последствия абсолютно непредсказуемы. Даже читая роман не первый раз, он очень сильно увлекает читательское сознание в силу деталей, у которых бесконечное количество возможных реализаций. Мы это не читаем как схематическую историю, мы не знаем, что будет в следующей главе, даже зная финал. И я думаю, что и для читателя Льва Толстого это было так. Это уникальное достижение повествовательского таланта, когда можно плакать над судьбой собственного героя, это пик, которого может достигнуть рассказчик.
Алена Солнцева: Конечно, хорошо бы еще раз всем прочитать «Анну Каренину», потому что я думаю, что большинство наших слушателей давно читали этот роман и не понимают, какое это большое удовольствие. Но образ Анны Карениной и роман «Анна Каренина» - это не одинаковые вещи, на мой взгляд. И если мы говорим об образе, а это то, что уже отделилось от романа и начало существовать само по себе, то тут, мне кажется, есть несколько обстоятельств. Первое – его завершенность. Анна Каренина как образ – чрезвычайно законченная вещь, к ней нельзя ничего добавить, ее не надо продолжать. В отличие от тургеневских девушек, которые настолько неопределенны, акварельны и воздушны, что к ним можно дописывать все что угодно, и многие писатели этим занимались на протяжении всего XIX века, развивая, дополняя образ русских женщин, превращая их в некрасовских женщин и так далее. Но с «Анной Карениной» ничего сделать нельзя. Можно ее только исказить, что и делает Шишкин и прочие. То есть нельзя написать всерьез, а можно только поиздеваться и травестировать этот образ. Во-вторых, «Анна Каренина» – это очень моральная история все-таки, потому что в ней есть архетипический урок нравственный. Это женщина, которая увлеклась, бросила мужа и сына, бросила семью и свой долг матери и жены, увлеклась, но это не привело ее к счастью, она стала несчастной до такой степени, что ей пришлось расстаться с жизнью, потому что никак она не могла иначе разрешить эту ситуацию. Это простая коллизия. Как ни странно, Толстой, который писал большие романы, а также сказки для детей про украденные сливы, в нем это всегда было. В нем этот моральный урок существовал органично. И мне кажется, что народность «Анны Карениной» во многом связана с простым, моральным смыслом этого романа, который, тем не менее, считывается не теми людьми, которые читают текст, а теми людьми, которым рассказывают миф.
