Кублай-хан в Метрополитен
Александр Генис: Накануне вручения Нобелевской премии мира, которой наградили китайского диссидента Лю Сяобо, всех взволновала проблема Китая. Попытка шантажа, которую Пекин применил (и не без успеха в шести случаях) для того, чтобы сорвать Нобелевскую церемонию, вызвала возмущение в странах свободного мира. Это – не проблема, это – факт. Проблема в другом. Намного сложнее иной вопрос, который сейчас Восток задает Западу.
Дело в том, что внезапное и стремительное возрождение Китая обернулось для Америки таким же шоком, какой вызвал запуск Спутника полвека назад: что называется, не ждали. В том, и в другом случае успех соперника бросал не только прямой, но и теоретический вызов. И если в Холодной войне Америка отстояла тезис о превосходстве своей системы, то с Китаем все еще не ясно. Способна ли эффективная экономика и дальше сосуществовать с авторитарным коммунистическим режимом? Если – да, то вместо ''конца истории'', который ХХ веку обещала победа Запада, ХХI столетие ждет эпическая битва двух идеологий.
Чтобы понять противника, Америка заходит издалека – с прошлого. В этом можно найти внутренний смысл череды посвященных Китаю выставок, которую венчает энциклопедическая экспозиция ''Кублай-хан'' в Музее Метрополитен. В ней зрителю представлен Китай таким, каким он впервые открылся Западу.
Выставка в Метрополитен посвящена монгольской династии в Китае. Экспозиция переносит нас в ХIII век. Монгольская империя простирается от Киева до города Даду, ставшего потом Пекином. На императорском троне сидит внук Чингиз-хана Кублай. Это с ним познакомился Марко Поло. Портрет императора встречает посетителей выставки. Плоское бесстрастное лицо, непроницаемые глаза, грозный, но невозмутимый человек-гора – прообраз и идеал безраздельной власти. Кублай-хан отличался от своего деда. Он уже умел говорить (но не писать) по-китайски и полюбил роскошь. Особенно – пышные постройки, хотя сам он все еще предпочитал спать в шатре, раскинутом в дворцовом саду. Кублай-хан окружил себя блеском и сияньем, и от придворных он требовал того же. На торжественные церемонии они являлись в нарядах, сплошь расшитых золотом. Будучи кочевниками, монголы всем искусствам предпочитали текстильное, как легко подающееся перевозке. Другим соблазном Юаньской эпохи стал театр, представленный в экспозиции мелкой пластикой: статуэтки актеров, сцены из спектаклей. Это бурное и яркое, как на Бродвее, зрелище, позже ставшее Пекинской оперой, развлекало и поучало варваров, постепенно распространяя цивилизацию - снизу вверх.
Образованному сословию от этого было не легче. Не знавшие грамоты монголы естественно упразднили экзамены на государственную службу. В Китае, где идеалом красоты служил не мужественный воин, а студент с мягкой, женоподобной внешностью, образование открывало все двери. Оно вело к власти, богатству и утонченным наслаждениям духа. При монголах образование стало ненужным, а знания – бесполезными. Кто-то пошел на службу, стараясь привить новым хозяевам традиционные вкусы и привычки. Но те, для кого пропасть между классической культурой и варварской вульгарностью оказалась непреодолимой, выпали в осадок и стали изгоями. О них и речь. Для меня самым интересным на выставке был тот всегда актуальный урок, который из нее можно вынести.
При монголах лучшие умы Китая впервые разминулись с политикой. С тех пор, как государственное поприще, к которому конфуцианская традиция готовила каждого образованного китайца, стало практически недоступным, морально недопустимым, а то и преступным, духовная элита замкнулась в себе и превратилась в интеллигенцию.
Оставшиеся не у дел должны были найти себе занятие и оправдание. ''Литерати'', так можно назвать эту касту, были аристократами духа. Их отточенный веками упорных усилий вкус требовал благородной скудости, пресной простоты, аскетической мудрости. При монголах ''литерати'' ушли в отшельники. Они стремились стать ''цзы ю''. Буквально эти два иероглифа означают ''иметь причину поведения в самом себе''. Выдавленные на обочину, ''литерати'' скрылись от окружающего на лоне природы.
Иконой ''литерати'' был пейзаж. Вступив в союз с природой, юаньский художник, а, значит, поэт и каллиграф, совершил революцию в искусстве. Оно открыло внутренний мир и научилось его изображать. Юаньские художники сменили жанр и масштаб пейзажной живописи. Вместо эпоса – лирика, вместо тотальности – фрагмент. Это искусство кажется ''дачным'' - элегичным и праздным. Оно существовала исключительно для своих. Для тех, кто умел со сладострастной медлительностью разворачивать (справа – налево) свиток, погружаясь в нарисованный тонкой кистью монохромный пейзаж, желательно - под светом полной луной, хорошо бы – на фоне свежевыпавшего снега.
Собственно, ради этого ''литерати'' ушли из большой жизни. Они считали своим долгом сохранить и передать умение наслаждаться лишь высоким, только невыразимым и бесконечно прекрасным. В себе ''литерати'' хранили даже не цветы традиции, а ее пыльцу. Почти неощутимая духовная субстанция, без которой мир был бы пошлым, жизнь - грубой, искусство – развлечением.
Таких людей не бывает много, но в них – все дело. ''Литерати'', как бы они ни назывались и где бы они ни жили - суть нации даже тогда, когда она, нация, увлеченная шумной жизнью и дикими нравами, об этом не догадывается. Собственно, именно тогда ''литерати'' и нужны больше всего. Разошедшись с эпохой, они пестуют ненужные ей достоинства.
Нет дела важнее, ибо без умения смотреть, внимать и слышать умрет все накопленное долгой чередой гениев. И уже некому будет узнать, кем были эти самые гении, почему они ими считались и зачем они нужны.
При монголах живопись, самое благородное из искусств китайского канона, достигла нового расцвета, но еще важнее, что в Китае сохранились не только художники, но и их зрители – знатоки и поклонники. ''Литерати'' – залог любого Ренессанса. Без них история, утрачивая культурную преемственность, становится дискретной и исчезает, не оставляя глубоких следов.
В эпоху Юань, которой посвящена выставка в Метрополитен, в Китае произошла не только художественная, но и духовная революция, связанная с расцветом буддизма. Завоеватели-монголы были терпимы ко всем религиям, включая христианскую, точнее - ее добравшуюся до Дальнего Востока несторианскую ветвь. Но сами монголы предпочитали тибетскую разновидность буддизма с ее красочными ритуалами. В противовес им китайские ''литерати'' облюбовали другую школу буддизма - ''чань'', всем известную по ее японскому названию – ''дзен''.
Китайская интеллигенция, в первую очередь – художественная, горячо увлекалась медитативными практиками, своего рода – духовным атлетизмом, который на Востоке играл ту же роль, что на Западе – спорт, агон, идеал физического совершенства.
В сущности, медитация – фундамент всякого буддизма. Первый совет Будды был ясен: ''Умей направлять свою мысль, как стрелу из лука''. Все остальное – дело техники, но какой!
Юаньская эпоха оставила немало следов в китайской культуре - великая живопись, театр, который в виде Пекинской оперы так заинтриговал сейчас Запад. Однако по-настоящему универсальной ценностью стала традиция медитации, которая захватила весь мир.
Об этом – применительно к музыке – мы беседуем сегодня с музыковедом и культурологом Соломоном Волковым.
Дзен музыки
Александр Генис: Соломон, я хочу, чтобы вы объяснили нам, чем отличается медитативная музыка от любой другой? В принципе, вся музыка медитативная, не так ли?
Соломон Волков: Вы прямо вынули у меня изо рта это соображение. Что такое медитация? Это погружение в себя. Погрузиться в себя можно под любую музыку, я думаю, что даже под марш можно погрузиться в медитацию. Поэтому я отобрал четыре фрагмента, которые отражают какие-то стороны медитативности, связанной с музыкой, и хочу начать с фрагмента из Квартета № 3 Бориса Чайковского, московского композитора, который родился в 1925, а умер в 1996 году. Мы уже говорили о Чайковском в связи с его вокальным циклом на слова Бродского, и я должен сказать, что, в качестве отклика, я получил неожиданно для себя пакет от ''Общества друзей Бориса Чайковского'', 10 компакт-дисков, на которых представлено творчество Чайковского в большем объеме, чем оно мне было известно. Некоторые сочинения были для меня совершенной новинкой, за что я очень благодарен ''Обществу друзей Бориса Чайковского''. И, в частности, для меня вот такой новинкой оказалась запись шести квартетов Бориса Чайковского. Особенно меня поразил его 3-й квартет, сочиненный Борисом Чайковским в 1967 году на основе музыки к ленинградскому фильму 1964 года под названием ''Пока Фронт в обороне''. У квартета этого очень интересная идея: в нем шесть частей, и все они медленные. И с ним связанна любопытная история. Есть такая легенда, что квартет этот услышал Шостакович и крайне им заинтересовался (сам Чайковский об этом вспоминал). Ему Шостакович сказал: ''Вот, как интересно - все тихо, ни одного громкого звука''. На что Чайковский прокомментировал это соображение следующим образом: ''Нет, там есть подъемы и спады''. Но Шостакович именно так услышал эту идею, и правильно, потому что это чрезвычайно медитативная музыка, которая с преувеличенным вниманием, словно под микроскопом, вглядывается в какие-то мельчайшие душевные движения. Когда я эту музыку слушаю, то и сам начинаю как бы внутрь себя смотреть и пытаться уловить какие-то мельчайшие сдвиги в моем ощущении мира. И в этом отношении музыка Бориса Чайковского из его квартета (а это - пятая часть) производит магическое впечатление.
(Музыка)
Александр Генис: Действительно, странная, своеобразная музыка, напоминающая рябь на воде - мельчайшие движения каких-то элементов создают движение. И это, конечно, минимализм. 60-е годы - как раз то время, когда и появился минимализм в музыке, не так ли?
Соломон Волков: Тогда в Советском Союзе это был совершенно новаторский концепт, и он остался широким музыкантским кругам (например, мне) неизвестным - я только сейчас с ним познакомился и был поражен. Понимаю, как был поражен Шостакович, очень чуткий композитор. И он, когда свой 15-й квартет сочинял (в котором тоже шесть частей, что интересно - это ведь не традиционная квартетная форма, традиционная форма была бы четыре части), и тоже все шесть частей медленной музыки.
Александр Генис: Я очень часто слушаю этот квартет. Вот уж где, действительно, медитативная музыка, ее нельзя смешивать ни с чем посторонним, ты должен находиться внутри этого музыкального конуса, который опускается на тебя и ты находишься полностью во власти этих звуков.
Соломон Волков: И должен заметить, что этот опус Шостаковича завоевал гораздо большую известность, чем то сочинение Чайковского, которое вдохновило Шостаковича. Меня привлекает и притягивает музыка Бориса Чайковского и Шостаковича одинаково. И, кстати, замечу, что квартет Чайковского прозвучал в исполнении петербургских музыкантов Ильи Йоффе, Елены Расковой, Лидии Коваленко и Алексея Масарского, а фрагмент из 15-го квартета Шостаковича прозвучит в исполнении американского коллектива ''Квартет Эмерсон''.
(Музыка)
Другой аспект медитативности я хотел представить тоже любопытной парой. Мы знаем о том, что медитация занимает очень существенное место в буддистской тибетской традиции, не так ли?
Александр Генис: Собственно говоря, в любой буддисткой традиции медитация в центре. Будда начинал с того, что медитировал. Но это ведь не только восточные практики, христианская медитация тоже известна. Просто для современной западной культуры медитация обычно связана с буддизмом, и уж особенно - с тибетским буддизмом.
Соломон Волков: А что вы можете сказать мне об этой магической формуле "Ом-мани-падми-хум" ?
Александр Генис: Это мантра, которую буддисты твердят для того, чтобы войти в особое состояние духа. И считается, что этот звук — ''ом-м-м'' - когда мы его произносим, мы погружаемся в глубину собственного существования.
Соломон Волков: Так вот эта формула "Ом-мани-падми-хум" использована композитором Александром Рабиновичем (в свое время - московским композитором, сейчас он живет в Швейцарии, ему 65 лет) в сочинении под названием ''Тибетская молитва'', написанным в 1992 году. Это своеобразная кантата. И подход Рабиновича к этому аспекту тибетской медитации, скорее экстатический, радостный - он открываться навстречу миру, он не убегает от мира, не прячется в какой-то своей скорлупе, а он как бы пытается обнять весь мир в некотором экстатическом состоянии. И музыка эта прозвучит в исполнении камерного хора Таллинской музыкальной академии и ансамбля ''Хортус музикус''. Дирижер Александр Рабинович.
(Музыка)
А совсем другой аспект медитации в музыке, связан с творчеством американского минималиста Филипа Гласса. Рабинович тоже своеобразный минималист, мистический минималист. Гласса мистическим минималистом не назовешь. Ему сейчас 73 года, он много сотрудничает в кино, и фрагмент, который я хочу показать, это музыка из кинофильма ''Кундун'' - произведения Мартина Скорсезе.
Александр Генис: Я смотрел этот фильм, когда он вышел на экраны - он ведь произвел довольно сильное впечатление и получил ''Оскара'' за костюмы, по-моему (что-то такое техническое было), потому что он необычно красивый. Скорсезе умеет делать фильмы, связанные с религией. Ведь Скорсезе, может, и буддист, но все равно, в первую очередь, он — католик. И вот это пышное, барочное, я бы сказал, ощущение красоты, характерно для этого фильма. ''Кундун'' - это история Далай Ламы.
Соломон Волков: 14-го Далай Ламы.
Александр Генис: И это все весьма политическая история, естественно, но там есть вот этот второй ряд, который связан с изобразительной структурой буддистского обряда - буддистских костюмов, буддисткой музыки. И Филип Гласс, надо сказать, необычайно тонко вписался во всю эту стилистику, в эту эстетику тибетского буддизма, и мне кажется, что он справился с тем, чтобы передать ощущение медитативного состояния, в котором, собственно говоря, и пребывает Далай Лама всю свою жизнь.
Соломон Волков: Но при этом, как вы правильно сказали, сам фильм завоевал довольно широкую известность. И вот тут опять это любопытное противопоставление: ''Тибетская молитва'' Рабиновича осталась совершенно эзотерическим произведением, известным (пока что, во всяком случае) немногим, а этот же тибетский аспект медитации в музыке, представленной творчеством Гласса через фильм Скорсезе, вышел на широкую аудиторию. Итак, фрагмент из музыки Филипа Гласса к фильму ''Кундун'' Мартина Скорсезе. Медитация по-американски.
(Музыка)
