Марина Тимашева: Сегодня вся программа принадлежит одному человеку, которого вы все хорошо знаете, потому что его зовут Виктор Сухоруков. Напомню , что закончил он ГИТИС, потом переехал в Ленинград, там работал в театрах: Комедии, Ленинского комсомола, на Литейном. Был страшный момент в жизни – из-за пьянства его уволили из театра, он был и грузчиком, и посуду мыл… И не стала бы я этого упоминать, но иначе вы не поймете того, что Виктор в разговоре вспомнит в разговоре. Дальше актер перебирается в Москву, на сцене Театра Моссовет по сей день играет Глова и Замухрышкина в спектакле ''Товарищества 814'' ( это труппа Олега Меньшикова, а спектакль называется ''Игроки''), а также царевича и Федора Иоанновича в ''Царстве отца и сына'' - постановка Виктора Еремина по пьесам Алексея Толстого. В кино сыграл уйму ролей, самые из них известные: ''Комедия строго режима'', ''Брат'' и ''Брат-2'', ''Сказ про Федота стрельца'', ''Антикиллер'', ''Бедный, бедный Павел'', ''Пассажирка'', ''Не хлебом единым'', ''Сынок''. Последняя по времени работа – в картине ''Овсянки''. Сейчас занят ролью Хрущева в фильме под названием ''Фурцева''. Но первая роль, которая прославила Виктора Сухорукова была сыграна в ''Бакенбардах'' Юрия Мамина. 20 лет назад это было, и в Выборге Виктор Сухоруков рассказывает, как Владимир Студенников, тогда второй режиссер фильма, звал его сниматься.
Виктор Сухоруков: Когда он начал мне названивать уже в должности второго режиссера... Мы действительно работали в Театре Комедии вместе, общались, потом Володя уйдет в кинематограф, будет работать с интереснейшими, талантливейшими людьми , и так он там и вырос до второго режиссера, уже у Юрия Мамина. Он мне позвонил и говорит: ''На главную роль тебя пробовать хочу. Давай, приезжай!'' Я говорю: ''Не, не приду''. ''Ну и черт с тобой!''. Второй раз звонит: ''Слушай, хватит выпендриваться, Сухоруков, не выламывайся, давай, приходи на пробы''. Я говорю: ''Володя, отстань, не надо мне никакого твоего кино''. ''Ну и черт с тобой!''. Третий раз он звонит, говорит: ''Витя, ладно, что ты выламываешься? Выручай. Мы тут закопались, не можем найти. Ну попробуй''. А я ему рассказал историю. А случилось вот что. Мне уже 37 лет, тогда еще кино существовало, на ''Ленфильме'' каждый год сдавали по 40-50 картин - ну не везет, и все, ну не пускает меня кинематограф, ну не нужен, не интересен. И я не удивлюсь, если действительно Юрий Борисович про тогдашнего Сухорукова на карточке сказал своему работнику Студенникову: ''Ты кого мне привел?''. Наверное, я был неинтересен, я был никудышный внешне, но очень талантливый внутри. Но этого они тогда не разглядели. Но дело не в этом. До встречи с Маминым случилась уникальная история. Все-таки меня пригласили, и это было последней каплей, когда я сказал: ''Все! Не хочешь ты меня иметь, кинематограф, черт с тобой, обойдусь!''. Это меня пригласили на малюсенький эпизод про какого-то юного сына полка, который возвращается с войны домой. И строили вагон у Финляндского вокзала художники, и массовка, ночная съемка. Меня переодели на ''Ленфильме'', привезли на площадку. Пока готовились, пока резину тянули, туда-сюда, семь утра, я выхожу из вагона, а солдаты, массовка, живые, настоящие солдаты, залезают в свои военные фургоны. Я к лейтенанту подошел, говорю: ''А где группа съемочная?''. ''Так все уехали''. Они меня забыли! Ну, забыли - забыли. Я к ребятам солдатам подхожу, говорю: ''Довезите меня до Кронверкской, потому что у меня одежда на киностудии''. Меня довезли. Это была пятница, до сих пор помню. Я переодеваюсь, возвращаюсь домой, Люда звонит, говорит: ''Витюша, съемка отменилась, будет в понедельник''. Я говорю: ''Не будет понедельника''. ''А что такое?'' Я рассказал эту историю. ''Ой, Витя, молчи, никому не говори, я тебе две ставки заплачу''. Ставка была моя тогда 13 рублей 50 копеек.
Голос из зала: Ух ты! Не фига себе! Что-то ты крутоват, парень!
Виктор Сухоруков: У меня высшее образование.
Голос из зала: Ну и что, что высшее образование.
Виктор Сухоруков: Массовка - 5 рублей, а с высшим образованием эпизод - 13 рублей 80 копеек. Но дело не в этом. Через месяц я приду к кассе ''Ленфильма'' и получу ровно 3 рубля - 25 процентов от ставки - потому что камера была не включена. Вот такие были расценки. И я ей сказал: ''Спасибо тебе за эти две ставки, но я не хочу''. Я тогда уже тихо для себя принял решение: не пойду! Хотя и был человеком слабым и беззащитным, как Мирчуткина, но все равно я сказал, что, раз не нуждается кинематограф, ну и не надо, обойдусь. И в этот момент, когда я поставил жирный крест на кинопути, вдруг прозвенел звонок, как издевательство Студенникова - на главную роль. Я даже думал, что он пошутил. И я действительно потом, уважая наши дружеские отношения, приехал к нему. И что случилось? Катя Месхиева (земля ей пухом, она в марте умерла — красавица, она феллиниевская героиня), они сделали мне грим, сделали фотопробы, и после этих фотопроб Юрий Борисович сказал только: ''Староват. Они потом будут переписывать сценарий''. Я говорю: ''Как?!''. А мне Володя подсунул сценарий, я его прочитал. Так они убедили Юрия Мамина снова сделать фотопробы. Катька поменяла мне парик, облегчила бакенбарды. В общем, ребята потрудились и снова подсунули меня Мамину. А я в это время, прочитав сценарий, говорю: ''Это я-то староват? Это ваш герой слишком молод для этой темы, для такой идеи. Ну что, у вас парень молодой. Ну, молодой, покуражится, сходит в армию, женится и успокоится. Тут должен быть зрелый человек, уже сформировавшийся, с двумя или тремя неоконченными высшими образованиями, с лицом без возраста, если хотите, с лицом лилипута, чтобы зритель посмотрел на него и сказал: ''Откуда оно взялось?'' Вот тогда это действительно будет олицетворение идеи''. Смотрю - у Юрия Борисовича (а он в очках тогда ходил) очки поползли, он говорит: ''Давай на кинопробы''. А я готовился в это время на гастроли в Киргизию, в Казахстан, уже с Театром Ленинского комсомола. В результате, мне дает задание Юрий Борисович, Сергей Некрасов, оператор, с плеча (почти вся картина снята с плеча), он мне дает задание: ''Вот тебе люди, вот это твои (все, кто был в павильоне) - командуй, вот поведи их-за собой!'' И что-то я начал кричать, визжать, руками махать, туда-сюда. Они это все поснимали и тут же побежали в другую комнату в мониторе смотреть эту пробу. Я стою сзади... Я делал действительно одолжение, у меня уже не было желания нравиться, не было желания сниматься - я просто пришел, отыграл и собрался уезжать на гастроли. У меня планировалась другая жизнь. Они все смотрят в монитор, я так гляжу сквозь спины в этот монитор и нагло говорю, уходя, Юрию Мамину: ''Вы как хотите, а я собой доволен''. Сел в самолет и улетел.
Голос из зала: И это было решающим?
Виктор Сухоруков: И в уже в Алма-Ате меня достала телеграмма, что я утвержден на главную роль в фильме ''Бакенбарды''. Я эту телеграмму как, извините, старушка, храню вместе с метриками у себя в сундучке. А вы заметили, кто видел картину, что она очень массовая. Я не знаю, как сегодня, кто бы так сейчас снимал картину - в каждом кадре по 150-200 человек. Каждый раз, когда мы готовились к съемкам, весь Институт театральный снимался, там огромное количество было молодежи, и все какие-то были как стройотряд, вот, знаете, шли на съемки как будто эшелон едет в стройотряд, убирать помидоры или строить коровник. Все собирались и были одержимы. Каждый из них, и я вместе с ними, думал: я-то здесь главный, уж здесь-то я необходим, уж без меня-то здесь не обойдется. Уж какие костюмы Наташа Замахина придумала - можно сказать, прямо с барахолки подбирала: там абажуры, коробки, кульки, бутылки, все шло в костюмы и в антураж этой гротескной картины. И, конечно, многое происходило скрытой камерой, начиная с первого кадра. Юрий Борисович, Володя и Сергей Некрасов залезли с камерой на крышу Дома Книги, а я стою внизу, у Казанского собора, и те люди, это не массовка, это были живые, дискуссионные люди.... Уже тогда формировались всевозможные группы, организации, люди кучковались, обсуждали... Вот так вот все жили и все были в политике, в каком-то гражданстве, в поиске счастья, в поиске лидера. И они меня оставили у Казанского собора. А народ все живой, настоящий. Вот я стою и, вдруг, мне дают команду. Я глазками позыркал, и начинаю:
''Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился
И шестикрылый Серафим
На перепутье мне явился;
Перстами легкими как сон ...''.
И я читаю, читаю, народ слушает и, вдруг, смотрю - милиция подходит. Поверьте, эта милиция была не игровая. А я знаю, что меня снимают, и я не могу закончить, остановиться не могу. Но, самое любопытное, что народ расколоться на два лагеря. Одни говорят: ''Правильно, забирайте к черту подонка, смутьяна! Всех их, паразитов, в кутузку!''. А другие говорят: ''Опустите мужика, он дело говорит!''. А я им ''Пророка'' Пушкина. И вот они там сцепились, меня в кутузку забирают. А я сижу уже в кутузке и думаю: ''Ну Мамин-то видит, что меня забрали - сейчас спасет''. Увезли в 27-е отделение, и они туда за мной приехали.
Марина Тимашева: Вот такие спектакли умеет разыгрывать Виктор Сухоруков перед журналистами, при большом стечении народа. А в личном общении он – совсем другой, в чем вы сейчас сами и убедитесь. Правда, этот разговор начнется не с моего вопроса, а со слов нашего героя.
Виктор Сухоруков: Ты настолько меня уже давно знаешь, за мной следишь, наблюдаешь, что у меня даже сложилось впечатление, что у Тимашевой всегда меняется настроение по отношению к этому человеку, мнение. И даже мне со стороны казалось (только относись к тому, что я говорю, как к фантазии), что то она меня терпеть не может, то умиленно просто обласкает взглядом, то не может разобраться, что же это такое за паноптикум, то сидит и думает: ну надо же, боже мой, как мы его раньше не подобрали! А потом опять вроде как отчуждение, непонимание. Вот у меня было наблюдение за Тимашевой по отношению к себе в течение этих всех десятилетий.
Марина Тимашева: Витя, нет, конечно, я отношусь к вам (я сейчас не говорю про исключительную актерскую одаренность, граничащую с гениальностью, это ясно и так), но я имею в виду, что я к вам отношусь как к человеку очень глубокому, очень искреннему, очень ранимому и очень хорошему человеку. А какой-то момент жизни я, конечно, пропустила, потому что я была московская, а вы были питерский, и я не могла никак застать этот кусок - Театр Комедии, Петра Наумовича Фоменко. Но сейчас, я думаю, судя по тому, что вы рассказываете об этом всегда довольно грустно, я думаю, что, может быть, оно и слава богу, что я это пропустила.
Виктор Сухоруков: Но меня все равно по-прежнему спрашивают о тех периодах, а их было несколько, которые должны были кончиться смертью. Но, слава богу, не закончились, именно слава богу, и, наверное, каким-то людям, некоторым. И сегодня уже новая волна интереса к этим темам, к этим моим страницам, но уже эти вопросы задаются с точки зрения рецептурности: дайте совет, научите, подскажите, а как нужно сделать так, чтобы бросить, а как - чтобы выжить, как вам это удалось.... То есть уже люди ждут от меня как от какого-то миссии или гуру какого-то совета, рецепта, подсказки, и ждут от меня, что я им выдам какой-то чудодейственный вердикт: вот только так и тогда будет все нормально. Это же иллюзия. В данном случае, это случилось только с мной, это случилось так. У меня есть друг, он актер, в БДТ работает. Я ехал в аэропорт, он меня провожал и, слово за слово, мы сплетничали об искусстве, о людях вокруг нас (актерам тоже свойственно сплетничать) и, в результате, я говорю: ''Знаешь, в чем дело, как-то странно (а я же все-таки 25 лет жизни оставил в ''северной столице'' и, казалось бы, я там что-то должен был обрести и мне было, что терять), на самом деле я уезжаю легко, с пустыми кошелками, ни о чем не желаю. Как-то странно. Но люди остались, с которыми много выпито, много хожено, потеряно, эмоций растрачено. Думаю: а как же они, эти люди? Почему вдруг человек, которого я считал другом, или женщина, с которой у меня были очень интересные отношения, в смысле мы были друзьями в театре, вдруг они избегают меня, почему-то они не хотят пусть вторичного, но уже более взрослого контакта? А он говорит: ''Так ты понимаешь, в чем проблема-то? Ты сказку сделал былью. Это только в сказке - ''добрым молодцам урок''. Но, в результате, ты и твоя биография это та быль, которая вышла из сказки. То есть то, что с тобой произошло, быть не может, но это произошло''. И я почему-то как-то сразу удивился, испугался, но согласился, потому что действительно, Марина, было столько такого, чего не прощает судьба, Господь, и жизнь должна после этого тебя, наоборот, свернуть в бараний рог и дать тебе в морду, чтобы ты летел, пока не сдохнешь на лету. Нет, как-то получилось так, что споткнулся, встал, опрокинулся опять, как Ванька-встанька, вывернулся. И, в результате, когда надо было умереть, я вдруг вставал омоложенный, окрепший, более осознанный, и, как в сказке Ершова ''Конек-Горбунок'', я живущий был над тремя котлами. И вот куда-то занесет меня, я - бултых в холодную воду, опять вынырну, опять бултых в кипяток. Ну, сейчас я опять вышедший из молока. Может быть, я самонадеянно об этом заявляю, но как я сегодня живу, существую и работаю меня это устраивает, устраивает до ощущения счастья. Я тружусь с какой-то радостью, я встречаюсь с людьми с огромным удовольствием, я даже на какие-то оскорбительные выпады и насмешки почему-то (старюсь, конечно) реагирую с иронией. А что для меня главное? Оказывается, как ни странно будет звучать, не жизнь, не любовь, а работа.
Марина Тимашева: Вчера это было очень видно. К Виктору Сухорукову при мне кто-то подошел и спросил: ''Ну, Витя, как лето провел?''. Витя живет в Москве, а все москвичи, когда спрашивают, как они провели лето, сразу готовятся упасть в обморок от воспоминаний об этом смоге, а Витя сразу, не задумываясь, сказал: ''Как? Хрущева играю''. Я как раз почему-то думала, что вы — чудной. Потому что все-таки человек какие-то обиды запоминает, как обиды, и поскольку актеры какие-то очень специальные существа и очень психически подвижные, нервные, и так далее, они потом начинают более или менее сводить счеты. Это или в поведении, в поступках, иногда это в словах: ''Вот меня обижали, этот - плохой, тот - плохой, меня обижали''. Вы рассказывали этот эпизод, как вас забыли на съемочной площадке. Понятно, что вам все равно больно, потому что иначе вы бы это забыли, но все равно рассказали как-то весело, никого при этом не судили, не обижали.
Виктор Сухоруков: Объясню, сегодня уже есть ответ. Может быть, его 10 лет назад не могло бы быть, и была бы только боль и желание отомстить. Только кому - непонятно. Но в данном случае я добавлю к той истории. Эта ассистентка по актерам, после это случая мы встречались на ''Ленфильме'', она ходила мимо меня, а я - мимо нее, и мы оба делали вид, что не знаем друг друга. Уникальная ситуация! Еще интересную историю расскажу, тоже из этого порядка. Я ведь с ней дружил, мы знали друг друга очень давно, и вот она становится руководителем театра. Это Татьяна Казакова в Театре Комедии. И на каком-то этапе я вдруг понял, что когда она входила (впервые рассказываю) в эту должность руководителя академического театра на Невском проспекте (какая честь!), она прибежала ко мне домой, мы сели на кухне: ''Витька, рассказывай мне о Театре Комедии''. Я говорю: ''Сложно, трудно, там есть свои испытания''. И она, в результате, все это выслушала и тогда, на кухне, я ей сказал: ''Тань, мы с тобой на ''ты'' в жизни, а в театре будет субординация''. ''Договорились!''. Только на каком-то этапе она для меня была солидным человеком, а я для нее так и остался дурачком - ты дурак, ты ничего не понимаешь. Я не обижался, что она мне ''тыкала'', но почему-то она сразу стала взрослой, а я сразу стал сосунком. Работал я? Работал. Но я не был уже творцом, я не был союзником. И почему созрела ситуация, когда я собрался уходить? Конечно, у меня уже были хорошие события в кинематографе, но, наверное, я бы так и остался в этом Петербурге, и совсем по-другому сложилась бы жизнь, но мы так разругались с ней. А ведь это та женщина, из-за которой я единственное письмо за всю свою жизнь даже писал министру культуры, защищая ее, как руководителя. Жалею я об этом? Не жалею. А я уехал. Все, я - москвич, я вернулся домой. ''Я вернулся в мой город, знакомый до слез...''. Кстати, это стихотворение о Ленинграде, но, как интересно - когда я вернулся в Москву, меня пригласили сниматься в роли как бы посланника Мандельштама, и снимали меня на лестничной клетке моей московской квартиры, где я читал стихи Мандельштама, который возвращался в Ленинград. А я в это время как раз вернулся из Ленинграда в Москву. Вот я все в одном котле у себя и замешал. Интересно - слово ''котел'' у нас возникает уже второй раз. Я не отвлекся, я продолжаю ответ на вопрос: не болит ли и почему я так не мучительно, а, наоборот, легко отношусь к каким-то вещам, довольно неприятным? Так вот, с этой Татьяной болело, и болело долго, когда мы расстались. Мы разругались вдрызг. Но, в данном случае, пройдет время и я не то, что не хочу или не могу, а я не имею права говорить о ней дурно. Почему? Потому что я сегодня счастливый человек, оказывается, я сегодня настолько для себя внутри хорош, что у меня нет желания что-то ей напоминать. Если бы у меня было действительно что-то плохо, я искал бы и в ней причину своих неудач, неурядиц и темной стороны жизни. Но так как я живу замечательно, светло, заметно, талантливо, красиво, сытно...
Марина Тимашева: Я как-то пробовала представить себе, кого вы не играли. Я сейчас не имею в виду конкретные какие-то роли, но вот какие-то типы или амплуа. Вы играли грудных младенцев и стариков, вы играли царей, причем, в театре и в кино, вы играли депутатов и теперь будете играть руководителя государства, вы играли лирические роли и хороших, добрых людей, и педантов, и, наоборот, людей абсолютно вольных, вы играли бандитов, гадов, злодеев, ангелов.... Как вы направляетесь к роли?
Виктор Сухоруков: Однажды Алису Фрейнлих спросили, как она работает над ролью, и она призналась, что это тайна, это ее кухня. У меня секретов нет. Рассказываю, как на белой скатерти раскладываю. Здесь все просто. Во-первых, школа Станиславского, сегодня я могу дерзко заявить, хотя ее и любят где-то в Америке, она мне не то, чтобы чужда, мне кажется, что она лицемерна, она немножечко притворна, она придумана, она теоретична. По системе Станиславского играть нельзя, потому что то, что предлагает Станиславский, как ни странно, как мне кажется сегодня, отвергает само слово ''игра''. Мне больше, конечно, нравится ответвление Михаила Чехова. Я в процессе жизни и работы над ролями полюбил слова ''действие'', ''поступок'', слово ''вдруг''. Вот если есть слово ''вдруг'', значит, можно что-то сочинять вокруг. Как камушек в воду бросаешь и идут круги по воде, так и работу над ролью по системе Станиславского надо начинать с берега. Как театр с вешалки - роль с берега. Нет, я начинаю смотреть на роль с удара камушка о воду - от узких кругов идти к более широким, и так далее. Это такой образ, может быть, природный. Теперь, смотрите. Для меня чувства, они как бы гарнир к поступкам. Я - актер поведения, актер поступка, актер действия. Так мне хочется, по крайней мере, я к этому стремлюсь. Теперь, как я работаю над самим образом? Есть ли у меня толчки от жестов, мимики, каких-то штрихов, пластики? Конечно, есть, но это не главное. Главное.... Рассказываю схему. Берите, пользуйтесь, все дарю. Мне предлагают роль. Я ее читаю и, на женском уровне интуиции (хотел сказать - ''бабьем'') я начинаю на уровне интуиции, хотя это не свойственно мужчинам, чувствовать роль. Когда я ее читаю в пьесе или в сценарии, и вот только начал, самый первый шаг, первое восприятие - интересно мне это читать или не интересно, увлекает меня это или не увлекает, зацепило это мою эмоцию или не зацепило. Это все просто, это все понятно. Вот есть у щитовидной железы комок или нет. Второй этап: хочется это делать или не хочется. Принял решение, начинаю работать. Беру роль и ее исследую. Как путешественник идет по географии своей и он исследует свой маршрут, как ботаник разглядывает листочки, как хирург изучает скелет или внутренности человеческого организма, так и я беру и исследую: что, кто, как, что это за тип? Второе - я превращаюсь в следователя. А следователь, он, естественно, расследует поступок. То есть преступление это же тоже поступок, страшный поступок. Я задаю вопросы: что он сделал, почему он это сделал, какие причины подвигли его на совершение этого поступка? А в литературе это называется ''и, вдруг, он то-то, то-то''. И вот это ''вдруг'' я начинаю, как следователь, узнавать. Потом мой следователь становится и прокурором, и адвокатом. Я начинаю спорить с самим собой, как бы обвиняя себя в роли и защищая. И после этого я ухожу на сторону адвокатуры. Зачем? Потому что мне теперь надо накапливать симпатию и любовь к этому персонажу. И я ищу плюсы, плюсы, плюсы... Я буду искать какие-то положительные моменты. Зачем? Потому что именно любовь к персонажу (ну, пусть влюбленность) начнет высекать в игре моей обаяние этого героя. Зачем мне нужно обаяние? Чтобы привлечь к нему внимание зрителей, даже, если зритель скажет: ''Ой, что это? Кто это? Что это за урод, негодяй, подлец, убийца?''. Мне надо примагнитить внимание зрителей, а они только покупаются на обаяние человека, который совершает поступки. И, естественно, получается схема: исследователь-следователь-прокурор-адвокат-влюбленный- выработка обаяния для того, чтобы вызывать интерес. Вот вся схема. И когда этот путь пройден, вот на этом пути у меня возникает литература, документы, дай бог, если кинохроника, воспоминания, письма и, естественно, фантазия. Вот я работаю над очередным персонажем.
Марина Тимашева: Теперь, люди, берите, пользуйтесь, играйте, как Виктор Сухоруков, которому я, кстати говоря, очень сейчас еще обязана тем, что, во-первых, он произносит слово ''обаяние'', а в последние годы это все называют не то ''харизмой'', не то ''энергетикой'', не то еще какими-то отвратительными словами. Я по-настоящему радуюсь, получаю удовольствие, когда человек называет это так, как положено - обаянием. Человеческое обаяние, актерское обаяние. Во-вторых, когда меня кто-то спрашивает из людей помоложе, что главное для актера, я говорю, что можно учиться, но главное это обаяние. А это какая-то вещь, которая дается от природы - или есть, или нет. Если у актера нет обаяния, вы можете обучиться с ног до головы, все, что хотите с ним делать, но его не будет любить зритель. В общем, очень благодарна.
Конечно, в том, чтобы исследовать человека уже что-то есть от Станиславского, но спорить мы не будем, потому что я очень хорошо понимаю, что ход какой-то другой. Но вот вы говорите о том, что система Станиславского как будто бы противостоит самому понятию ''игра''.
Виктор Сухоруков: ''Четвертая стена'', вживание в роль... Я в нее не вживаюсь, я вторгаюсь, я внедряюсь в нее. Для меня роль - как костюм, как некая оболочка. А как вживаться? И третье - все держу под контролем, и темперамент свой. Если человек не управляет темпераментом, то это уже истерика. Поэтому, так как я всем этим управляю, значит, я все контролирую, значит быть целиком в роли, не замечать ничего - это шизофрения. Именно поэтому я говорю, что система Станиславского немножко лукавит. Игра все равно подразумевает контроль реакции на твое поведение.
Марина Тимашева: Интересно, что я часто, когда смотрю спектакли Петра Фоменко, то я думаю о том, что, с одной стороны, это как будто бы совершенно психологический театр, и как будто бы совершенно Станиславский, но при этом ни один из его актеров никогда не скрывает того, что он играет. И впечатление естественности, жизни, легкости, воздуха, которое всегда есть во всех его спектаклях, оно рождается именно от того, что они наигрывают, назовем это грубо, но они так изящно и странно наигрывают, что именно это создает впечатление естественности, а не искусственности. Когда вы с ним работали, это было то же самое или он как-то менялся?
Виктор Сухоруков: Это действительно было чудо. Оно было скоротечным, это чудо, но я в нем был. В 1978 году я показался Фоменко вместе со своим курсом, он меня отметил и пригласил на главную роль 70-летнего старика по произведению Василия Белова ''Бухтины вологодские завиральные''. Он сам был автором инсценировки. И когда я начал с ним работать, конечно, это был пятый курс института - все вновь, все впервые, все для меня неожиданно. Так вот, смотрите, сейчас я покажу только одну походку моего героя Егорыча, которую мне поведал Фоменко. Он говорит: ''Вот так''. Он не объяснял, почему именно так. Потом, вслед за тем, что он мне предложил, я объясню для себя походку: ну да, у него в мошонке грыжа, она большая грыжа, возрастная, поэтому это такая походка. И Петр Фоменко, который вышивал эти парадоксы... То, что он сегодня делает, конечно, я это видел там 30 лет назад, только там это кто-то не понимал, многие не принимали, саботировали. То, что он сочинил в 1978 году, когда я пришел к нему в театр, и он выпускал спектакль (дух захватывает!) ''Лес'' Островского. И в каком контексте, в каких гротесках, в каком рисунке! Это был такой революционный спектакль, это действительно была театральная революция. В зале никогда не было аншлага. Он просуществовал очень недолго этот спектакль. Также было и с последним спектаклем в Театре Комедии - ''Теркин на том свете''. И, что радостно, конечно, что я начинал с ним, как бы вот этот период я ним прожил. Конечно, я был молодой, я был праздный, я был хулиган, я был пьяница и я не ценил того, что мне Господь дал в его лице, потому как я думал, что это нормально, в порядке вещей, так будет всегда. Иллюзия! ''Не ценим мы того, чего имеем, но стоит только это потерять, цены ему не знаем...''. И, в данном случае, он уезжает, проходит какое-то количество времени, меня с треском выгоняют из театра . Но мы сегодня будем говорить не об отделе кадров, а вспоминать взаимоотношения с Петром Наумовичем, который уже тогда молодым, космополитским отношением к жизни, бунтарским нравом, с великой фантасмагорией в башке, сочинял и вышивал в своем театральном деле такие картинки, в которых он, грубо говоря, пытался в автомобиль вживить человеческое сердце. Не зря сегодня на набережной Москвы-реки стоит театр Мастерская Петра Фоменко. Он это заслужил, потому что есть в мире театр Фоменко с его лицом, то есть с его характером, и я к этому имею отношение.
Марина Тимашева: Я знаю. И вот сейчас вы показали походку, а на самом деле в этой походке - всю историю, характер и ситуацию человека, которого вы играли много лет тому назад. Память, каким образом, (вот сейчас молниеносно вы показали, вы же не готовились к этому, не знали, о чем я спрошу) физически и, конечно же, психически восстанавливается, как это может быть?
Виктор Сухоруков: Любовь. Я это любил. И через любовь, видимо, это и фиксируется довольно жестко в памяти. И многие вещи у меня сохранились. А когда я вернулся в Москву, уже 10 лет назад, я в первые годы как домогался Фоменко! И через друзей, знакомых пытался на него воздействовать, и в открытую приходил к нему, говорю: ''Ну давай, Петр Наумович, окольцуем наши отношения, давай что-нибудь сделаем''. Я отличено понимал, что и возраст не тот, и здоровье не то, и он сам стал другой, и окружен он огромным количеством людей, которым он должен уделять внимание. И, тем не менее, мне мечталось как-то с ним завершить творческие отношения. И однажды я был приглашен на открытие этого нового театра, и вдруг я увидел, как колоннами вышли студенты одного поколения, второго поколения, третьего поколения, потом пошли стажеры. И все они его, и все они вокруг, и все они его хотят. Ой, - думаю, - куда мне до этих вампиров! И я отстал. Я тогда этого не ценил, а сегодня и рад бы это возобновить, но уже и я другой, и Петр другой, и все другое.
Марина Тимашева: Витя, когда кто-то сказал, что Сухоруков будет играть Хрущева, я подумала: точно - вылитый Хрущев. Сейчас вы говорите, что вы следователь, что вы исследуете роль. Я думаю: Порфирий Петрович. И потом я думаю: вот интересно, какие роли вы, Сухоруков, не могли бы играть? То есть любую берешь роль, вне зависимости от возраста, от того, как она написана, каким автором, в какое время, и, вроде, получатся всякий раз точное попадание.
Виктор Сухоруков: Расскажу одну интересную историю. Это 80-е годы, я уже вернулся из печального путешествия по грузчикам, кафетериям и всяким мостовым, вернулся под крышу театра, это был Театр Ленинского комсомола, ныне - Балтийский Дом. Геннадий Егоров поднял театр, были аншлаги, в общем, наступила новая пора жизни, первой реинкарнации Сухорукова. Про меня вспомнила режиссер Ира Стручкова. И мне дали роль Прошки в ''Женитьбе Белугина''. Это в пятом акте, начало акта - вот такая малюсенькая сцена. Геннадий Егоров решает Прохора, как слугу двух господ. Этот Прошка - и при Белугине, и при сыне. И я мечусь между этими двумя семьями, то есть я актер и слуга в жизни и на сцене. Вот так решалась роль, где я менял декорации, ставил стулья, подбирал коробки, приподнимал даже подолы героиням. То есть я существовал как рабочий сцены по имени Прохор в спектакле ''Женитьба Белугина''. И, что удивительно, вышел сборник научных трудов театральных критиков, они были распределены по молодежным театрам, исследовали репертуар театров, а потом писали статьи. Статья о Театре Ленинского комсомола была написана неким Кирилловым. Он написал статью, где разгромил все и вся, досталось всем на орехи, от народного артиста и кончая самим режиссером, но истиной жемчужиной был Прохор Сухорукова в спектакле ''Жизнь Белугина''. Я об этом не знал. Но я иду в театр, меня встречают девчонки актрисы и говорят: ''Витька, в театр не ходи, беги отсюда''. ''Что случилось?''. ''Да там книжечка появилась''. К чему я это веду? Могу ли я сыграть все? Конечно, я всего не сыграю, но я принимаю ваш комплимент или вашу оценку, Марина. Но в данном случае открою секрет, чем я руководствуюсь, почему мне кажется, что я смогу? Не важно, может быть, я не дотянусь до премии государственной или до ''Золотого софита'' в Петербурге и в Москве до ''Маски'', но в чем мое преимущество или выигрыш? Нет, ''преимущество'' - неправильное слово, в чем моя победа над ролью? Я беру ее и играю не себя, а играю партнеров. Так все просо. Я просто хочу раствориться партнере. Вот я сейчас играю спектакль ''Царство отца и сына''. У меня жену Катю играет Гусева Ирина. Вы ее спросите, я же ее всю измордовал, истискал во время репетиций, потому что я все пытался делать через супругу, то есть через партнершу. Это все так легко и просто, и этому тоже в школе учат, искусству партнерства. И для меня это великое - ''быть в партнере'', как мы говорим. То есть, играя роль, я, оказывается, играю не роль, а обслуживаю своего напарника или своего партнера, и мне легко. А, стало быть, если я ставлю перед собой задачу обслуживать других, можно играть все, что угодно, даже табуретку - садись на меня, я тебя удержу. Для меня качество исполнения очень важно, и можно принимать, не принимать, соглашаться, не соглашаться, но то, что я честно выполняю свою работу - это однозначно. И главное из них - не быть для себя, а быть для всех. И, стало быть, быть для спектакля. И второй момент, конечно, очень важный (но это зависит от того, какой режиссер): как бы я не фантазировал, не копал, не дискутировал, не спорил - это все на берегу, это все только в начале, а как только я в пути, я полностью доверяю режиссеру. Даже если я что-то подвергаю сомнению, я ругаться не буду, на сегодняшний день, но обязательно аккуратненько, хитро, может быть, даже где-то притворно, но я обязательно выведаю, можно ли это сделать иначе, потому что я с чем-то не согласен. Лучше всего, конечно, уединиться, пофантазировать и разобраться, как в кроссворде, в желаниях и в чертежах режиссера.
Марина Тимашева: И просто про Хрущева. Фильм называется ''Фурцева'', насколько понимаю. А вообще интересно, да?
Виктор Сухоруков: Очень интересно! Я уже играл Хрущева, только в военное время, в сериале ''Звезда эпохи''. Там сцена с сыном, со Сталиным. И я там уже апробировал. Потом я имел переложение сыграть Хрущева у Александра Прошкина в фильме ''Чудо'', но я отказался. А в этот раз согласился, потому что у меня была интересная встреча с режиссером Сергеем Поповым, и как-то он меня убедил, что надо это попробовать сделать, и я сегодня уже это делаю с удовольствием. И тоже обложил себя хроникой, документами. Открою опять секрет. Видишь, как много секретов тебе открываю. Много сил потребовалось, чтобы влюбиться в этого человека. Оказывается, то, что он осуществил XX-й съезд и разоблачил культ личности, это только бантик, все остальное подвергается такому вопросу: кто ты, что ты, что ты натворил, что после себя оставил? Человек очень тяжелый. И когда говорят, что он кукурузник, дурачок, шут и клоун... Ребята, друзья мои - нет, там все очень тяжело, очень хищно, очень рискованно, очень трагично. А так как кино все равно не о Хрущеве, а о Фурцевой, мы и выбрали линию поведения Хрущева по отношению к этой женщине. Тогда тут и сходится: есть в роли и слово ''вдруг'', и есть партнер, ради которого стоит работать, и поэтому у меня стало получаться, он у меня и ревнивый, и влюбленный, и отеческий, и жестокий, и трагичный, в конце концов. Есть очень интересные кадры, очень. В театре только вот у меня два спектакля - ''Царство отца и сына'' и до сих пор мы с Олегом Меньшиковым ''Игроки'' Гоголя возим по стране, в Европу, за рубеж - вот поедем сейчас в Минск.
Марина Тимашева: Оба отличные спектакли. Мне Виктора Сухорукова в театре очень не хватает, и я тайно, подло очень надеюсь на то, что кино сниматься будет меньше, и тогда наши замечательные артисты, может быть, не по доброй воле, но, тем не менее, вернутся.
Виктор Сухоруков: Я готов. Я во вкус вошел и я думаю, что мы сделаем что-то очень важное в театре.
Марина Тимашева: Адвокатом, допустим, Федора, наверное, быть не очень сложно, потому что пьеса написана таким образом, с такой любовью и сердечным пониманием этого человека, и он, в конце концов, такой хороший, слабый. Ну, допустим, Павел. Тут уже сложнее. Вот оправдать кого проще: Павла или Хрущева?
Виктор Сухоруков: Павла. Он подальше и во времени, он поглубже и в легендах, он уже образ. Хрущев еще историческая фигура, для меня, он еще рядом, он документ. Павел для меня - уже история, миф, легенда, а Хрущев это еще документ, поэтому сложнее с Хрущевым. И кто бы знал, что я, Сухоруков, мальчик из Орехова-Зуева, буду играть таких великих персонажей исторических. Боже мой! Фабра фаброй, плебей плебеем и - вдруг - царь, министр, директор завода, генеральный секретарь партии. Нужно же тоже как-то соответствовать мощи этих титулов. Но в данном случае легче Павла, а еще легче, может быть, Цицерона, а совсем легко сыграть какого-нибудь аборигена за миллион лет до нашей эры. Ты начала со слова ''адвокат'', что сложней, а что легче. И там, и там требуется адвокат. Для любви. А зачем любовь нужна даже для игры в подлеца или убийцу? Именно, чтобы его очеловечить. Обаяние это и есть очеловеченность. И если ты назвала Хрущева и Павла, давай назовем очень страшную мою фигуру из фильма ''Антикиллер'' - это олицетворение зла, это сгусток опасности, это какой-то символ беды, а не человек. И то, играя этого мужика, у которого распилен мозг, я попытался все равно сделать его жизненно способным. Чем я его защищал? Я защищал его от комплекса неполноценности. Мне показалось, хотя этого нет в сценарии, но я себе это придумал, что его обижали в детстве, его дразнили, и теперь, когда он где-то съел кусок человеческого мяса, он говорит: ''Я могу, я хочу, и я это сделаю''. Конечно, это преступно в человеческом плане, но в актерском я говорю: ''Я тебе, как актер, помогу''. Как часто даже в кино и, вообще, в искусстве, мне говорят: ''Вот сделай вот так''. Я говорю: ''Погоди, не надо, давай не будем мы этого делать, потому что сейчас, через пять секунд, совершит мой герой поступок и люди сами поймут кто он и что он. Не будем, не надо иллюстрировать''. И поэтому, когда я разбираю роль, ищу поступки, не надо нам подсказывать, не надо нам говорить, что вот он такой, а оказывается - нет. Именно человек удивится, потому что, когда убийца идет на дело, он же не идет на радиостудию и не объявляет всему миру: ''Я в 11 часов иду убивать старушку''. И мы видим, что Раскольников , полуголодный студент, взял и убил, и потом он будет мучиться, страдать, но мы все равно удивимся его поступку и вместе с ним будем рассуждать, и мы расколемся внутри себя на оправдание и на осуждение. Но это будет потом. Самое главное, все равно, мне кажется, сочинять роль и относиться к ней надо через поступки людей, а не заниматься иллюстрацией. Может быть, это не имеет отношения к вопросу.
Марина Тимашева: Так, мои дорогие, вы сейчас слышали человека, какой он актер - вы знаете лучше меня, актер он выдающийся, он умнейший человек, образован, превосходная русская речь, действительно умен и при этом это актер невероятной, нечеловеческой дисциплины, что ощущается, в общем, во всем, на самом деле - в каждом его появлении как в жизни, так и на сцене. И при этом этот человек не высокомерен по отношению к другим людям и никогда не позволяет себе какие-то хамские выходки, которые позволяют себе другие люди, которые вообще почему-то считают себя актерами. И он говорил сейчас несколько раз, что он открывает какие-то секреты. Он не открывает никаких секретов нам, потому что такой секрет как Виктор Сухоруков не может быть открыт. Это - божий дар.
