Марина Тимашева: Новая книга петербургского поэта Алексея Машевского называется ''Древо желаний'', а стихи слушала Татьяна Вольтская.
Алексей Машевский:
Хоть утлого тепла немного напоследок!
Ты знаешь эти дни, пустынные, когда
Едва из облаков проглянет солнца слепок,
А ветер ветви гнет, качает провода?
Хоть воздуха еще немного перед дальним
Путем назад во мглу неодолимых зим!
А здесь укроет все белесым, погребальным
Покровом снеговым, и тишина над ним.
И этот переход печальный неизбежен.
Хоть раз еще войти в наш опустевший лес!
Как напоследок свет сквозь сетку веток нежен,
Как синева зовет распахнутых небес!
Татьяна Вольтская: Это было стихотворение Алексея Машевского из его новой книги ''Древо желаний''. Читал автор. По словам Алексея Машевского, эта книга - итог последних пяти-шести лет.
Алексей Машевский: Такой, надеюсь, промежуточный итог, может быть, начавшихся каких-то новых раздумий, может быть, отчасти, того нового возраста, который переживает человек. Ну и потом вот она называется ''Древо желаний''. Понимаете, меня волнует вопрос, который, в частности, я давно себе задавал - это история с Баратынским, который, как вы помните, умирая в 44 года, успевает издать совершенно замечательную книгу ''Сумерки'', в которой рассказывает, что бывает с человеком, когда иллюзии заканчиваются. Вот груз опыта, который ложится на твои плечи. Юность живет иллюзиями, надеждами, блестящими перспективами (конечно же, мнимыми), но это то горючее, которое позволяет двигаться, идти вперед, желать, желать и желать. И вот приходит возраст, когда вместо этого желания приходит понимание. И меня всегда ужасно волновала история с Баратынским, потому что известно, что он уезжает в первый раз за границу, в Италию, там он успевает, после этой мрачной книги ''Сумерки'', написать стихотворение “Пироскаф” - легкое, радостное, пронизанное какой-то надеждой. И из Италии он пишет письма, пронизанные дыханием новой жизни, ему все страшно нравится, он следит за торговками цветами на базаре неаполитанском, вдруг жизнь снова начинает волновать. И - о, трагический поворот судьбы! — там, в Италии, он и умирает. Как бы умирает, перейдя эту черту. Меня всегда интересовало, что за ней. И, поскольку мы пережили и Пушкина, и Баратынского, и, боюсь, что уже многих, меня начинает волновать вот этот вопрос: что за этой чертой? Когда на ''древе желаний'' остаются вот эти лоскутки, повязанные тобой, а ты уже понимаешь, что большинство твоих мечтаний, желаний, надежд, упований неисполнимы. Книга тоже получилась горестной, даже многие, может быть, сочтут ее мрачной, но для меня она таковой не является. Там, за этой чертой, я бы сказал так, обнаружилась свобода. Вот это удивительное чувство спокойствия (не равнодушия, а именно спокойствия и свободы) просто потому, что ты уже не детерминирован ни мнением общества, ни какими-то юношескими страстями, ни банальностями, которые усвоены тобой и подчиняют твою жизнь на самом деле чужим принципам. А ты вдруг ощущаешь, что ты свободен, в том числе, от твоих прежних желаний и устремлений. И вот это чувство свободы странным образом позволяет тебе просто видеть и испытывать блаженство от этого видения. В юности под счастьем понимают другое. Но это вот свобода, свобода, в которой потенциально обнаруживается почти все.
Татьяна Вольтская: Может быть, это те самые ''покой и воля'', о которых Пушкин говорил?
Алексей Машевский: Да, конечно. Правда, он-то знал уже, конечно, что такое ''покой и воля'', но при этом не давали ему ни покоя, ни воли. Я могу сказать то же самое. Понятно, что обретенное чувство свободы, к сожалению, не избавляет от необходимости ходить на службу, пребывать в текучке дел, но, по крайней мере, когда ты остаешься сам с собой.... А все эти стихи написаны за многие годы, но только в августе месяце, как раз в этом состоянии, когда ты на две недели принудительно останавливаешь всякую текучку, и вот тут-то ты и остаешься сам с собой свободным.
Татьяна Вольтская: Небольшой промежуток.
Алексей Машевский: Ну, вы знаете, для того, чтобы знать, что есть ангелы, не надо их видеть, как голубей, каждый день. Их, наверное, достаточно услышать хотя бы, или предощутить хоть раз. И если ты этой настоящей свободы глотнул, то тебя, я думаю, уже не обманешь. Тогда ты знаешь, что все дело просто в твоем мужестве. Если ты чувствуешь, что какая-то твоя деятельность или какие-то люди, тебя окружающие, слишком сильно на твою свободу претендуют, то тогда нужно сказать ''извините'' и деньгам, и деятельности, и даже людям, хотя это, конечно, самое сложное.
Татьяна Вольтская: Стихотворение ''Древо желаний''.
Алексей Машевский:
Вдруг вспомнил почему-то: лето
В Восточной Грузии, давно…
Цветными лентами одето,
Стояло дерево одно,
И ветром лоскутки трепало,
Их было много – сотни три.
И я не осознал сначала,
Что это значит. "Посмотри, –
Сказали мне, – возьми с одежды
Лоскут, чтоб сделать узелок,
И может быть, твои надежды
Все-все исполнятся в свой срок.
Когда томимы мы бедою,
Любовной страстью, хворью злой,
Сюда, дорогою крутою,
Идем и к пахнущим смолой
Ветвям привязываем эти
Флажки. Поверие не лжет! –
Ведь что-то есть на этом свете,
Что человека бережет".
Я подошел: пестрела хвоя
Цветными пятнами тряпиц –
Мольба из каждого завоя ,
Как хоровое пенье птиц,
Мечты, желанья без ответа…
Вас слышит ветер, видит ночь.
Но я не знаю, есть ли где-то
Тот, кто способен всем помочь.
Татьяна Вольтская: Это было стихотворение ''Древо желаний'' из одноименной книги Алексея Машевского. Читал автор.
Алексей, вот вышла книжка, вот был вечер. Как воспринимает публика ваши стихи?
Алексей Машевский: Мандельштам, по-моему, хотел, чтобы его стихи нравились не поэтам, а всяким ''инженерам и простым людям'', как он говорил. Я, наверное, тоже этого хочу. Да, я думаю, что вообще это должно быть свойственно любому пишущему человеку. Если искусство не нужно людям как таковым, то нет ни людей, ни искусства. Я очень рад как раз, что стихи, особенно последние, очень живо воспринимаются самыми разными людьми. Я надеюсь, что мне как-то удается просто говорить о достаточно непростых вещах. И, собственно, я давно к этому и стремился, потому что поэзия 20-го века в некотором смысле оказалась переусложненной. Я ничего не имею против такой поэтической изощренности и сложности, но устанавливается дурная мода, после которой становится как будто бы всем очевидным, что невозможно писать стихи без иронии, или же, что если в стихотворении нет какой-то сложной рифмы или метафоры, то это уже плохие стихи. Это все ерунда, это все внешние приметы, по которым человек, который не может установить живой связи с текстом, пытается его оценить косвенным образом. Стихи могут быть какие угодно, важно только, чтобы это были стихи, и чтобы в основе их лежала определённая подлинность жизни человека, его переживаний, его мыслей.
Когда нет Бога, то к чему все эти
Усилия, растраченные зря,
Бетонных городов глухие клети,
В чьих окнах занимается заря,
Зачем всей жизни кровные обиды,
Стремленья, что надеждами полны,
Воздвигнутые храмы, пирамиды,
Истории забывчивые сны,
А страсти те, кипящие в угаре
Святых насилий, торжищ роковых, –
То проповедь любви ко всякой твари,
То скотобойни воин мировых,
А тьмы и тьмы живущих осторожно,
Бездумно, тупо, близя свой конец?!
Когда нет Бога, нас не то что можно,
Нас нужно стричь и резать, как овец.
