Юрий Цивьян. На подступах к карпалистике: Движение и жест в литературе, искусстве и кино. – М.: Новое литературное обозрение, 2010. – 336 с. – (Кинотексты).
Эта книга – не просто о движении и жесте: она сама – жест и движение. Когда-нибудь, вне всякого сомнения, должна быть изобретена дисциплина, которая изучала бы пластику и поэтику движений и жестов теоретического ума, правда? По крайней мере, оснований для этого – уже сколько угодно.
Случись на месте Юрия Цивьяна, профессора Чикагского университета и интеллектуального наследника тартуских семиотиков, человек с другим – более, скажем, традиционным и покладистым - умственным темпераментом, он бы попросту взял да и сделал то, за что взялся. То есть, спокойно подготовил бы к переизданию книгу, о которой издательство "Новое литературное обозрение" просило его с самого начала – "Историческая рецепция кино: кинематограф в России (1896-1930) ". Эта первая монография Цивьяна вышла в рижском издательстве "Зинатне" в последнем советском году – 1991-м, и сегодня её можно найти далеко не во всех, даже крупных, российских библиотеках.
Так вот, не сыскать "Исторической рецепции…" в русских библиотеках и по сей день. Потому что книга в итоге вышла совсем, совсем другая. А главное – вовсе о другом!
Она – о жесте в искусстве. Вообще-то жест - законный предмет внимания давно уже сложившихся наук: биологии, антропологии, кинесики, наконец. Но все они заняты движением, так сказать, в "жизни". Особенный же, эстетический модус существования жеста и движения предполагает изучать дисциплина, претендующая, по словам автора, аж на "создание общей поэтики движения".
Имя для неё (от позднелатинского "carpus" - кисть руки) счастливо изобрёл ещё Владимир Набоков. Герой его Пнин, как мы помним, внёс вклад именно в эту науку, когда демонстрировал русские национальные жесты для учебного фильма по "русской карпалистике", "в котором значения некоторых слов, подразумевающих движения рук, раскрываются методом показа". Изобрёл слово – да и бросил его. Гении, они такие - щедры до расточительности.
И только полвека спустя жест Набокова (столь же художественный, сколь и теоретический!) был подхвачен другим русско-американским профессором – Цивьяном. Подхвачен – и расширен: вся его книга – сплошная демонстрация возможностей того, как можно было бы увидеть жесты в разных искусствах, будь в нашем распоряжении подходящий теоретический взгляд. То, что такового нет – не беда: можно же вырастить!
Цивьян хорош тем, что принципиально не насилует читателя теоретическими построениями там, где они ещё не сложились. Он делает нечто бесконечно более волнующее: показывает, прямо вот на живых примерах, те точки во всякого рода искусствах – словесных и образных – точки, из которых теория могла бы, при известных стараниях, расти. Диапазон его авторского внимания чрезвычайно широк и втягивает в себя, вместе с ранним русским кинематографом, в частности, с Эйзенштейном – и художественный жест футуристов, и классическую живопись, и Лоренса Стерна, и вполне теоретические жесты Виктора Шкловского. Цивьян находит возможным рискнуть и распространить его даже на движения, выходящие за рамки не только искусства, но и самой жизни: судорожный росчерк пера Эйзенштейна, захваченного прямо за письменным столом сердечным спазмом, и распадающиеся последние буквы предсмертной записки Лили Брик. Впрочем, визуальными искусствами подобные движения давно осмыслены, и искусствоведы издавна называют их "графологическими жестами".
Что во всём этом общего – предоставляется решать читателю (хотя да, автор даёт для этого изрядно подсказок). Всё-таки к существу всякого начала, всякого изобретения необходимо принадлежит большая доля авантюризма и, так и хочется сказать, здоровой безответственности. Кстати, некоторых рецензентов эта – исправно присутствующая здесь – доля уже навела на мысли о «трюкаческом оттенке» цивьяновской карпалистики, на мой взгляд, всё же безосновательные. Всё-таки одно дело - трюкачество, и совсем другое – азарт первоизобретателя, когда тот, с вполне художественным воодушевлением, набрасывает "карту месторождения, которое старатель" (волею судеб – он же) "не то чтобы разработал, а скорее застолбил. На ней помечено больше раскопок, чем дорог". И если существует такая особая культурная ниша, как "раздразниватель" (почти – "провокатор", но плодотворнее), как человек, побуждающий умеющих копать – взять в руки лопаты, - то именно эту нишу Цивьян в своей новой книге и занял. Лопату нам, лопату!
Эта книга – не просто о движении и жесте: она сама – жест и движение. Когда-нибудь, вне всякого сомнения, должна быть изобретена дисциплина, которая изучала бы пластику и поэтику движений и жестов теоретического ума, правда? По крайней мере, оснований для этого – уже сколько угодно.
Случись на месте Юрия Цивьяна, профессора Чикагского университета и интеллектуального наследника тартуских семиотиков, человек с другим – более, скажем, традиционным и покладистым - умственным темпераментом, он бы попросту взял да и сделал то, за что взялся. То есть, спокойно подготовил бы к переизданию книгу, о которой издательство "Новое литературное обозрение" просило его с самого начала – "Историческая рецепция кино: кинематограф в России (1896-1930) ". Эта первая монография Цивьяна вышла в рижском издательстве "Зинатне" в последнем советском году – 1991-м, и сегодня её можно найти далеко не во всех, даже крупных, российских библиотеках.
Так вот, не сыскать "Исторической рецепции…" в русских библиотеках и по сей день. Потому что книга в итоге вышла совсем, совсем другая. А главное – вовсе о другом!
Она – о жесте в искусстве. Вообще-то жест - законный предмет внимания давно уже сложившихся наук: биологии, антропологии, кинесики, наконец. Но все они заняты движением, так сказать, в "жизни". Особенный же, эстетический модус существования жеста и движения предполагает изучать дисциплина, претендующая, по словам автора, аж на "создание общей поэтики движения".
Имя для неё (от позднелатинского "carpus" - кисть руки) счастливо изобрёл ещё Владимир Набоков. Герой его Пнин, как мы помним, внёс вклад именно в эту науку, когда демонстрировал русские национальные жесты для учебного фильма по "русской карпалистике", "в котором значения некоторых слов, подразумевающих движения рук, раскрываются методом показа". Изобрёл слово – да и бросил его. Гении, они такие - щедры до расточительности.
И только полвека спустя жест Набокова (столь же художественный, сколь и теоретический!) был подхвачен другим русско-американским профессором – Цивьяном. Подхвачен – и расширен: вся его книга – сплошная демонстрация возможностей того, как можно было бы увидеть жесты в разных искусствах, будь в нашем распоряжении подходящий теоретический взгляд. То, что такового нет – не беда: можно же вырастить!
Цивьян хорош тем, что принципиально не насилует читателя теоретическими построениями там, где они ещё не сложились. Он делает нечто бесконечно более волнующее: показывает, прямо вот на живых примерах, те точки во всякого рода искусствах – словесных и образных – точки, из которых теория могла бы, при известных стараниях, расти. Диапазон его авторского внимания чрезвычайно широк и втягивает в себя, вместе с ранним русским кинематографом, в частности, с Эйзенштейном – и художественный жест футуристов, и классическую живопись, и Лоренса Стерна, и вполне теоретические жесты Виктора Шкловского. Цивьян находит возможным рискнуть и распространить его даже на движения, выходящие за рамки не только искусства, но и самой жизни: судорожный росчерк пера Эйзенштейна, захваченного прямо за письменным столом сердечным спазмом, и распадающиеся последние буквы предсмертной записки Лили Брик. Впрочем, визуальными искусствами подобные движения давно осмыслены, и искусствоведы издавна называют их "графологическими жестами".
Что во всём этом общего – предоставляется решать читателю (хотя да, автор даёт для этого изрядно подсказок). Всё-таки к существу всякого начала, всякого изобретения необходимо принадлежит большая доля авантюризма и, так и хочется сказать, здоровой безответственности. Кстати, некоторых рецензентов эта – исправно присутствующая здесь – доля уже навела на мысли о «трюкаческом оттенке» цивьяновской карпалистики, на мой взгляд, всё же безосновательные. Всё-таки одно дело - трюкачество, и совсем другое – азарт первоизобретателя, когда тот, с вполне художественным воодушевлением, набрасывает "карту месторождения, которое старатель" (волею судеб – он же) "не то чтобы разработал, а скорее застолбил. На ней помечено больше раскопок, чем дорог". И если существует такая особая культурная ниша, как "раздразниватель" (почти – "провокатор", но плодотворнее), как человек, побуждающий умеющих копать – взять в руки лопаты, - то именно эту нишу Цивьян в своей новой книге и занял. Лопату нам, лопату!
