Марина Тимашева: В нашей исторической рубрике - книга Леонида Милова “Исследования по истории памятников средневекового права”. Перелистав эту серьезную книгу, отмечаю, что речь идет о временах былинных, когда составлялись (или переводились с греческого) самые первые на Руси законы. Вроде бы, за 1000 лет пройден большой путь от племенных обычаев к правовому государству. Так ли это? – на всякий случай переспрашиваю у нашего рецензента Ильи Смирнова. А заодно хотелось бы уточнить ориентиры. “Правовое государство” - это действительно научное понятие или газетное клише, вроде “развитого социализма”, “открытого общества” или “суверенной демократии”?
Илья Смирнов: Демократия может быть только суверенной. По определению. А “правовое государство”, наверное, всё-таки понятие. Иначе мой учитель Владимир Борисович Кобрин не говорил бы о феодальном правовом государстве – то была несовершенная, недемократичная, конечно, но всё-таки альтернатива самодурному деспотизму в духе Ивана Грозного. (См., например: “Смутное время – утраченные возможности”. В сб.: “История Отечества: люди, идеи, решения”. М.: Политиздат, 1991, с. 177). А разницу наши предки ощущали на собственной шкуре. К сожалению, в конце ХХ века научное понятие истрепали политтехнологи, и поскольку под болтовню о “правовом государстве” людей лишали всяких прав, включая право на жизнь, не удивительно, что само словосочетание окрасилось черным юмором.
Понимаете: идеолог оперирует заклинаниями, подвешенными в пустоте, а историческое знание всегда конкретно и вписано в контекст страны и эпохи.
Именно такой, научный подход характерен для работ академика Леонида Васильевича Милова. Как справедливо отмечено в предисловии, его “творчество… отличалось необычайно широким хронологическим и проблемным диапазоном” (3). Труды по истории сельского хозяйства давно стали классикой. А в книге издательства “Росспэн” собраны исследования древнейших памятников русского законодательства.
Как во всяком сборнике, здесь прослеживаются разные сюжетные линии. Вот, например, графологическая: какие сведения об обстоятельствах создания средневековой рукописи можно извлечь из особенностей почерков (212). Шерлок Холмс позавидовал бы. Или лингвистика: “Основным аргументом в пользу древнерусской принадлежности перевода памятника (“Эклоги” - И.С.) послужил характер лексики… В частности, речь идет о широком употреблении в полном переводе Эклоги термина “задница” в значении выморочного или незавещанного имущества, а иногда и наследства… В старославянских (древнеболгарских) текстах такого термина нет. Там есть лишь праславянское “задница” в первичном понятии “седалище”, то есть место, которым человек сидит” (174).
Но в принципе, правоведение, тем более средневековое, тем более на непонятных языках, будь то праславянский или греческий – не самая увлекательная материя, и я, признаюсь, поначалу усомнился, стоит ли знакомить широкую аудиторию с таким сугубо специальным изданием. Но быстро обнаружил в книге главный сюжет, который разрабатывался автором последовательно в нескольких статьях разных лет, и сюжет этот, поверьте, мог бы вдохновить на создание хорошего исторического кино.
Давайте вспомним, с чего вообще начинается в школе знакомство с древнерусским обществом? С “Русской правды”. Разные редакции этого памятника как раз и фиксируют переход от обычного права к нормальному законодательству, поэтому в нем перемешаны архаика (например, кровная месть) с приметами нового, государственного правопорядка. Постепенно, от Ярослава Владимировича к его наследникам, первое сменяется вторым. Логичная схема.
В стороне от нее стоит летописный эпизод из жизни князя Владимира Красное Солнышко, то есть ДО “Русской правды”. “Живяше же Володимер в страсе божьи. И умножишеся (зело) разбоеве. И реша епископы Володимеру: “Се умножишеся разбоиницы. Почто не казниши их?” Он же рече им: “Боюся греха”. Епископы князю отвечают: “Ты поставлен еси от Бога на казнь злым, а добрым на милование. Достоит ти казнити разбойника, но с испытом. Володимер же отверг виры (то есть материальные возмещения, штрафы за убийство), нача казнити разбойников” (128).
Комментарий исследователя: речь-то идет о важнейшей судебной реформе. Правда, продолжалась она недолго. Но породила множество версий и спекуляций. В некоторых князь Владимир предстает таким ревностным христианином, который даже на врага не мог поднять оружия. Толстовец Х века. Еще вошли в моду рассуждения о том, что Древняя Русь якобы не знала смертной казни, и при Владимире она воспринималась как заграничная “инновация”. Вывод: если в Х веке как-то обходились без смертной казни, любой преступник мог откупиться, заплатив виру, то и нам сам Бог велел. Но если додумать мысль до конца, получается абсурд: вообще-то смертная казнь – признак отсталости и нравственной неполноценности, но предки получают ее в одном подарочном наборе с христианской религией, письменностью, архитектурой. А раньше – неужели не знали, как убивать друг друга? На самом же деле об отсутствии смертной казни на Руси лучше было бы расспросить Аскольда и Дира или древлян, перебитых по приказу княгини Ольги и прочих многочисленных политических неудачников и ослушников. А на бытовом уровне смертная казнь широко применялась через институт кровной мести.
Так что же все-таки произошло при Владимире? Мы не можем, конечно, стопроцентно исключить вариант, что князь принял евангельскую мораль всерьез. Тут широкий простор открывается как раз для сценариста или драматурга. Но ученый предложил более реалистическое объяснение. Агитируя князя за новую систему наказаний, епископы должны были предложить что-то конкретное: как и по каким законам за какое преступление “казнити”. Для укрепления молодого государства вполне логично вместе с новой верой, монетной чеканкой, архитектурой заимствовать у византийцев и их законодательство, самое по тем временам совершенное - хотя и жестокое. Например, за изнасилование отрезали нос (273). Не надо компьютерного учета, сексуального преступника и так сразу видно.
Так вот, академик Л.В. Милов доказал, что свод законов “Эклога” (“избранные законы” (173) был переведен с греческого на славянский вовсе не в Болгарии или Сербии (как раньше считали), а непосредственно на Руси, “скорее всего, в Киеве под патронатом церкви… Архаический характер перевода вполне соответствует эпохе конца Х – начала Х1 в.” (179) Подчеркивается, что церковная иерархия была лично заинтересована в строгой и упорядоченной системе наказаний. Ради своей же личной безопасности. Но. Власть предполагает, а жизнь располагает. Древнерусское общество оказалось не готово к восприятию или, по-ученому, «рецепции» законов, порожденных многовековой античной традицией. И госаппарат неразвит, и психология народная другая (151, 180), даже язык не приспособлен: как бы ни старались переводчики, терминология меняла смысл, даже само понятие “государство” оказалось непереводимо, использовалось слово “люди”, то есть “казна” – “часть людьская” (105). И эта самая казна в результате реформы опустела, потеряв “доходы от судебных вир и продаж” (187). Былинных богатырей стало не на что вооружать. Тогда те же самые “епископы и старцы” призвали князя вернуться к “устроенью” языческих времен. После чего “создалась ситуация неопределенности, дававшая почву для своеволия” (144), дедовские традиции сломаны реформой, новые законы тоже отменены, и как предположил исследователь, для преодоления этой неопределенности как раз и создавалась “Русская правда”. “Первая статья Правды Ярослава возвращает общество к прежней традиции, и именно поэтому создатель ее вынужденно декларирует общее положение о кровной мести. Но поскольку основной целью реставрации была не сама кровная месть, а возвращение к практике взимания вир и продаж, то древнерусские юристы прежде всего резко ограничили круг родственников – мстителей” (323). А работа по освоению “греко-римских норм права” продолжалось, но более “гибко и осторожно” (327).
Вот такая история из былинных времен. Участниками этих коллизий вполне могли оказаться Илья Муромец или Добрыня Никитич.
А среди их потомков в последнее время, как известно, стала очень популярна профессия юриста, но чем активнее заимствовали передовое иностранное законодательство, и чем больше соответствующих специалистов выпускали вузы, тем в жизни становилось труднее решить по закону даже самый элементарный вопрос. Есть другие страны, где закон уважают намного больше, порою настолько сильно, что он начинает действовать не для блага людей, а в режиме самоудовлетворения, как, например, в бессмысленном и беспощадном процессе режиссера Поланского. Конечно, если затронуты интересы, научные аргументы вряд ли возымеют действие. Но все-таки есть надежда, что серьезные исследования по истории права заинтересуют не только историков, но и практикующих юристов. И из них будут извлечены кое-какие уроки на будущее.
