Голос Бориса Пастернака:
Я кончился, а ты жива.
И ветер, жалуясь и плача,
Раскачивает лес и дачу.
Не каждую сосну отдельно,
А полностью все дерева
Со всею далью беспредельной,
Как парусников кузова
На глади бухты корабельной.
И это не из удальства
Или из ярости бесцельной,
А чтоб в тоске найти слова
Тебе для песни колыбельной.
Иван Толстой: 30 мая 1960-го года, после полутора лет травли и замалчивания в советской печати, а по существу, после пятилетней борьбы за право видеть свое любимое детище, свой закатный роман напечатанным в подобающем виде, Борис Леонидович скончался под Москвой в Переделкино. И смерть, и последние годы жизни поэта находились под пристальным вниманием не только власти, но и огромного числа сочувствующих и поклонников Пастернака во всем мире.
Об этом времени написан уже целый шкаф книг и исследований на всевозможных языках. Мы попробуем сегодня внести наш скромный вклад в пастернакиану и предлагаем нашим слушателям документы и свидетельства из архива Радио Свобода.
Начнем с 1957 года, когда “Доктор Живаго” впервые увидел свет – по-итальянски, в миланском издательстве Джанджакомо Фельтринелли. 19 декабря 57-го года Радио Освобождение (так мы тогда именовались) сообщало:
Диктор: Говорит Радиостанция Освобождение. Прослушайте “Обзор зарубежной печати”.
Диктор: Американская газета “Нью-Йорк Таймс” печатает статью своего московского корреспондента о беседе Бориса Пастернака с американскими журналистами. Корреспондент “Нью-Йорк Таймс” Макс Френкель пишет:
“В своей беседе с журналистами, которая происходила на даче Пастернака под Москвой, Пастернак высказал мнение, что если бы советские издательства в свое время выпустили его книгу в свет, она не вызвала бы такой политической сенсации за границей”.
Напомнив вкратце историю книги Пастернака “Доктор Живаго”, корреспондент газеты “Нью-Йорк Таймс” пишет:
“Роман “Доктор Живаго”, который Пастернак начал писать еще за несколько лет до смерти Сталина и закончил два года тому назад, должен был выйти в свет в Советском Союзе в конце 1956 года. Одновременно с этим Пастернак заключил с итальянским издателем Фельтринелли договор об опубликовании своего романа в итальянском переводе. Книга Пастернака была закончена в период некоторого ослабления партийного нажима после смерти Сталина, однако после Венгерского восстания коммунистическое руководство увидело, что критические настроения заходят слишком далеко”.
Корреспондент “Нью-Йорк Таймс” Макс Френкель продолжает:
“Пастернак ответил, что он уже согласился, чтобы один молодой и полный энтузиазма коммунист помог ему сделать исправления в романе. По его словам, он уверен в том, что если из его книги будет изъято несколько страниц, то это не уменьшит ее значения и ценности, однако он сомневается в том, что и после подобных исправлений его роман мог бы быть в ближайшем будущем издан в Советском Союзе. “Я не политик, - сказал Пастернак, - но каждый поэт, каждый художник должен как-то отразить течение своего времени. Долг каждого писателя - рассказать о том, что он видел и понял”.
Диктор: Другой американский журналист - Генри Шапиро, участвовавший в беседе с Пастернаком, сообщает:
“Пастернак сказал, что Октябрьская революция дала его соотечественникам новое мировоззрение и новые взгляды на собственность - они чувствуют себя временными странниками на земле. Он добавил, что он ожидает, что советская система теперь изменится к лучшему. Пастернак признал, что он не марксист и что он часто критиковал разные стороны жизни советского общества. “Однако,- сказал он,- я обязан всем своей эпохе и своей стране”.
Иван Толстой: Обзор иностранной прессы на волнах Радио Освобождение. Эфир 19-го декабря 1957 года.
Прошло 10 месяцев. Пастернаковский роман вышел по-французский, по-немецки, по-английски (в Англии и Соединенных Штатах). Появилось и русское издание с именем Фельтринелли на титульном листе. Наконец, 23 октября 58-го года Борис Пастернак удостаивается Нобелевской премии. Вечером того же дня Радио Освобождение сообщало:
Диктор: Говорит Радиостанция Освобождение. Как мы сообщали сегодня в “Последних известиях”, премия имени Нобеля по литературе за 1958 год присуждена Борису Пастернаку. Хотя Нобелевская премия присуждается писателю за все его творчество, тем не менее, она обычно выдается после выхода в свет того произведения, которое можно назвать венцом его творения. Роман Пастернака “Доктор Живаго” был встречен за границей читателями и критикой с подлинным восторгом, и нет никакого сомнения, что именно этот роман и был решающим произведением для присуждения Пастернаку премии имени Нобеля.
Диктор:
У людей пред праздником уборка.
В стороне от этой толчеи
Обмываю миром из ведерка
Я стопы пречистые твои.
Шарю и не нахожу сандалий.
Ничего не вижу из-за слез.
На глаза мне пеленой упали
Пряди распустившихся волос.
Ноги я твои в подол уперла,
Их слезами облила, Исус,
Ниткой бус их обмотала с горла,
В волосы зарыла, как в бурнус.
Будущее вижу так подробно,
Словно ты его остановил.
Я сейчас предсказывать способна
Вещим ясновиденьем сивилл.
Завтра упадет завеса в храме,
Мы в кружок собьемся в стороне,
И земля качнется под ногами,
Может быть, из жалости ко мне.
Перестроятся ряды конвоя,
И начнется всадников разъезд.
Словно в бурю смерч, над головою
Будет к небу рваться этот крест.
Брошусь на землю у ног распятья,
Обомру и закушу уста.
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.
Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?
Есть ли столько душ и жизней в мире?
Столько поселений, рек и рощ?
Но пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до Воскресенья дорасту.
Иван Толстой: Пастернаковская “Магдалина” в чтении нашего диктора Виктории Семеновой, запись 24 октября 58-го. В этот же день (отметим, в тот единственный день, когда в Кремле еще не спохватились, и травля еще не была запущена) Радио Освобождение передавало:
Диктор: Парижская газета “Монд” напечатала интервью своего корреспондента с Борисом Пастернаком по случаю присуждения ему Нобелевской премии по литературе. Как пишет газета, Пастернак заявил: “Нобелевская премия – большая радость для меня, но она больше - она для меня моральная поддержка. Скажите вашим читателям также, что в моей радости я очень одинок”.
Диктор: Чилийский поэт Пабло Неруда назвал присуждение Борису Пастернаку Нобелевской премии по литературе “актом справедливости”. Пабло Неруда, хорошо известный в Советском Союзе как лауреат Сталинской премии мира, заявил далее: “Я счастлив, что Нобелевская премия присуждена советскому писателю, что свидетельствует о прекращении дискриминации в международных отношениях. Борис Пастернак является одним из величайших талантов в мировой литературе”.
Иван Толстой: На присуждение Нобелевской премии откликнулся патриарх русской зарубежной литературы Борис Константинович Зайцев.
Диктор: Пастернака помню еще в Москве 1921-го года. Большой, нескладный, несколько угловатый, с крупными чертами лица. Не весьма они правильны, но – мужественные, слегка даже грубоватые, оставили в памяти хороший след простоты, подлинности, чего-то располагающего к себе. В стихах его тогдашних никакой простоты не было, напротив – скорее, хаос. Наворочены глыбы, а что с ними делать, и сам автор, может, не знает. Но все это рождено стихией, подспудным, не всегда находящим выражение. Отсюда - некое косноязычие.
Сам он мне нравился как раз нескладностью своею и лица необщим выражением. Держался скромно, принадлежал к более левому крылу писателей тогдашних, типа Маяковского. Но ко мне приходил. При большой разнице возрастов некие точки соприкосновения были. Касались они прозы, а не стихов. Он приносил кое-что из своих писаний в рукописи. Про Урал - воспоминания детства, на заводе - очень интересная проза, ни на кого не похожая, но совсем не заумная, крупнозернистая и шершавая. И сам почерк ее широкий. По-видимому, это были главы из “Детства Люверс”, книга вышла в России много позже, я ее не читал и даже никогда не видал.
Годы же шли, ничего я о нем не знал здесь, в эмиграции, то есть, что он там пишет для себя. Для заработка – переводы. Это я читал. И Шекспир отлично по-русcки выходит. Видно, что писал художник. И от прежнего косноязычия - ничего.
После войны кое-что стало появляться - стихи перепечатывались и здесь. Совсем не то, что писал он раньше. Конечно, это Пастернак, но манера - другая, хотя широкий внутренний почерк и остался. Развитие классическое - буря и натиск молодости. С годами больше спокойствия и равновесия. Из раннего хаоса, часто невнятного, выходит более ясная, однако, вполне своеобразная.
Но главное-то оказалось - роман, обошедший теперь весь мир, “Доктор Живаго”. В нем тоже есть и стихи. Эти стихи просто замечательные. Стихи на евангельские темы из советской России, и с великим благоговением к Евангелию и Христу. Возглашено зычным голосом, трубным. Или колокольный звон, но умиляющий по глубине чувства внутренней взволнованности автора. Мы давно такого не слышали. Стихи из романа просочились сюда подпольно. Роман по-русски я только что получил, успел прочесть несколько десятков страниц. Впечатление хорошее. Ни на кого не похоже. Иностранцам некоторым кажется, что в русле Толстого. Неправда. Прием свой. Силами изобразительными с Толстым никто мериться не может. О сравнениях говорить нечего. Но, наверное, роман выдающийся. Получил Нобелевскую премию. Вот это – отлично. Пастернака приветствую сердечно. Рад, что русское свободное художество получает мировое признание. Так и надо. Так и надо.
Иван Толстой: 28 октября, в разгар травли Пастернак послал в Стокгольм телеграмму с отказом от Нобелевской премии.
Диктор: Шведская Академия словесности и языкознания официально сообщила сегодня, что Борис Пастернак отказался от присужденной ему Нобелевской премии по литературе. В тексте посланной Пастернаком из Москвы телеграммы на французском языке, говорится:
“В связи со значением, которое придает Вашей награде то общество, к которому я принадлежу, я должен отказаться от присужденного мне незаслуженного отличия. Прошу Вас не принять мой добровольный отказ с обидой. Пастернак”.
Постоянный секретарь Академии доктор Андерс Эстрелинг, на имя которого послал свою телеграмму Пастернак, заявил:
“Пастернак может отказаться от премии, но честь этого отличия остается за ним. Он имел полное право отказаться от Нобелевской премии, которая возложила на него такую тяжелую ответственность”.
Иван Толстой: Наше радио не только информировало своих слушателей о том, как развивается ситуация вокруг опального поэта, не только передавало мировые отклики на конфликт Москвы и Переделкино, но и само помогало аудитории формировать представление о происходящем. О значении Пастернака для разговора с советскими слушателями писал в своих воспоминаниях о нашем радио ветеран радиовещания, один из руководителей Свободы Джин Сосин. В своей книге “Искры Свободы” он вспоминал:
Джин Сосин: “Борис Пастернак – любимый многими в России поэт и прозаик - мало был известен на Западе. Его роман “Доктор Живаго” повествует о герое, который враждебно встретил революцию и советскую власть. Когда роман отказались печатать в СССР, Пастернак переправил его за границу. Мы быстро получили книгу от итальянского издателя Фельтринелли и начали ежедневно его читать без сокращений. Кроме того, мы читали роман также в замедленном темпе, надеясь, что некоторым слушателям удастся его записать и тайно распространить. Когда Кремль в ответ на публикацию романа на Западе развернул гнусную кампанию против Пастернака, Радио постоянно передавало отклики и большие статьи, защищающие право писателя правдиво описывать то, что он видит.
Я взял интервью у Говарда Фаста о Пастернаке и его романе. Он, как обычно, много говорил об этической стороне ремесла писателя и осуждал преследования Пастернака в СССР. Во время записи кто-то из отдела новостей сообщил, что Пастернаку только что запретили выезд в Стокгольм для получения Нобелевской премии. Фаст тут же отреагировал на это сообщение:
Говард Фаст: “Это самая ужасная и отвратительная вещь, которая произошла в СССР за последнее время. Мы знаем, как Борис Пастернак ждал эту премию, как гордился ее получением, как благодарен он был Шведской Академии. Мы стали свидетелями грязной клеветы в его адрес, угроз и брани – полного набора беспредельного хамства со стороны наемной советской критики.
Теперь Пастернак повержен, он отказывается от премии. Каким бы отважным и сильным ни был человек, может ли он выстоять в свои 67 лет – одинокий, оставленный на поругание теми, кто не имел мужества заступиться за него? Неудивительно, что он отказался от премии. Видеть это – мучительно, видеть это – трагично. Многое происходило в Советском Союзе при моей жизни, но ничто не может сравниться по низости с этим спектаклем вокруг Пастернака. Во всей стране он единственный сохраняет достоинство. Я не знаю, что ещё я могу добавить к этому. Одно меня удивляет: как им удалось заставить его отказаться? Может быть, они угрожали ему казнью?
Происходящее уже само по себе кажется таким шокирующим, что трудно понять, как происходило на самом деле. Роман, драма Пастернака, Нобелевская премия, все вокруг её вручения - похоже на кошмар из другого мира, другой планеты. Точно Советский Союз отважился на последний шаг, чтобы показать полное отсутствие своего достоинства. Дальше идти некуда. Интересно, что думают по этому поводу советские писатели?”
Джин Сосин: Прочитав это взволнованное заявление по радио, мы отдали его в печать. New York Herald Tribune в передовой статье поместила выдержки, упомянув наше Радио и напомнив читателям, что Фаст долгое время был коммунистом, романы которого любила русская публика, но события 1956 года показали ему “истинную природу советского тоталитаризма”.
Что же касается Пастернака, то через тридцать с лишним лет в книге о своем отце Сергей Хрущев пишет, как Никита Сергеевич поддержал кампанию против писателя после того, как его “идеологи” подсунули ему “тенденциозно подобранный набор цитат” из “Доктора Живаго”. Однако, получив письмо от Пастернака в разгар травли и преследований, Хрущев приказал: “Хватит. Он признал свои ошибки. Прекратите”. Позже Хрущев сожалел о той роли, которую он сыграл в этом деле. В своих мемуарах он осуждал “решение применить полицейские меры, оставившие в душе горький осадок на много лет”. Хрущев предлагал опубликовать книгу в СССР и даже оплатить поездку за получением Нобелевской премии в Стокгольм, но писатель неожиданно отказался от премии. Хрущев признался, что так и не прочитал книгу, хотя теперь, задним числом, считает, что надо было мнение о ней вынести на суд читателей. “Кто-то скажет, что мне поздно жалеть, что книга у нас не была напечатана. Да, может быть, поздно, но лучше поздно, чем никогда”. “Доктор Живаго” вышел в Советском Союзе только в 1988 году, во времена Горбачева, через 30 лет после опубликования на Западе и чтения по Радио Освобождение для старшего поколения советских граждан".
Иван Толстой: Так пишет в своей книге “Искры Свободы” ветеран нашего радио Джин Сосин.
Голос Пастернака:
Идет без проволочек
И тает ночь, пока
Над спящим миром летчик
Уходит в облака.
Он потонул в тумане,
Исчез в его струе,
Став крестиком на ткани
И меткой на белье.
Под ним ночные бары,
Чужие города,
Казармы, кочегары,
Вокзалы, поезда.
Всем корпусом на тучу
Ложится тень крыла.
Блуждают, сбившись в кучу,
Небесные тела.
И страшным, страшным креном
К другим каким-нибудь
Неведомым вселенным
Повернут Млечный путь.
В пространствах беспредельных
Горят материки.
В подвалах и котельных
Не спят истопники.
В Париже из-под крыши
Венера или Марс
Глядят, какой в афише
Объявлен новый фарс.
Кому-нибудь не спится
В прекрасном далеке
На крытом черепицей
Старинном чердаке.
Он смотрит на планету,
Как будто небосвод
Относится к предмету
Его ночных забот.
Не спи, не спи, работай,
Не прерывай труда,
Не спи, борись с дремотой,
Как летчик, как звезда.
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты - вечности заложник
У времени в плену.
Иван Толстой: Для молодых советских литераторов и даже просто для старшеклассников фигура Пастернака имела огромное значение. Специально для нашей сегодняшней программы архивист и историк Габриэль Суперфин записал свои воспоминания, но, хотя я просил Габриэля прочитать их своим голосом, он из природной скромности отказался.
Габриэль Суперфин: О Пастернаке я узнал, по-моему, впервые из пародии Александра Архангельского (почти в каждом доме была его книга 1946 года издания) - "Все изменяется под нашим зодиаком, Но Пастернак остался Пастернаком", и - шарж Кукрыниксов возле. Это начало 1950-х.
Читал, не обращая внимания, кто переводчик, однотомник Шекспира, Фауст Гете (года 1954). Пастернак-Пастернак. Но стихи и имена поэтов не волновали.
1958 год (мне 15 уже лет), иду к дому по Большой Бронной, стенд с “Литературной газетой”. Огромное письмо об антисоветском романе "Доктор Живаго". Запретный плод, как и где достать? Что-то увидел в Дне поэзии, еще какие-то переводы, статья в книге реабилитированного Селивановского. Вот из этой мозаики возникло что-то объемное, что был такой поэт, и, кажется, был очень известным. И что он еще жив. И его официально не любят. А не любят-то какие-то несимпатичные мордатые люди, которые еще недавно кричали славу Сталину. Я один. Круг друзей еще не появился. Информации ноль. Но как только исполнилось 16 лет (1959 год), я получил паспорт - в день рождения, и из паспортного стола - через улицу наискосок - в городскую библиотеку имени Некрасова. Там в читальном зале и, кажется, на руки выдают однотомник 1935 года. С трудом читаю, мало что понимаю. "Второе рождение" - это понятно, и про социализм. Какой же он антисоветчик, если про социализм?
С осени 1959 года Пастернак уже становится вполне осязаемым. Знакомлюсь - в книжных магазинах - со сверстниками из других школ (Гельперин, Сумеркин), ходим в Библиотеку-музей Маяковского, там свободно дают футуристов, других поэтов начала века, а в других библиотеках Андре Жида, Пруста, "Аполлон". Продается в магазине темнокрасный сборничек Ахматовой. К началу 1960-го уже вполне можем щеголять именами и знаем кое-какие стихи, собираем что-то типа антологии.
В январе 1960 года мы втроем решились и поехали к Пастернаку. Наугад. Узнали, что живет в Переделкине. Поехали в воскресенье туда. Нашли дом Пастернака. На воротах объявление про злую собаку. Калитку открыла, кажется, пожилая женщина, ввела в дом. Хозяин в сандалиях чуть ли не на босу ногу. Мы говорили ему какие-то глупости, спрашивали: а что антисоветского в “Докторе Живаго”. Гельперин потом мне сказал, что он запомнил ответ Бориса Леонидовича, что он хотел показать, что "революция - понятие не космическое, а историческое" (я как-то сомневаюсь в своей памяти, а Гельперина уже не переспросишь - умер, да и Сумеркин тоже): мне кажется, что до конца своих дней Пастернак 1917 год заявлял космическим явлениям. Этот день для меня стал переломным - впечатление от вида, интонации, жестов, воплощенных в одном стоящем рядом со мной человеке, не отступали, и я вынужден был записать их и отправить письмом в Переделкино. Совершенно неожиданно получил ответ (он опубликован). Мне до сих пор стыдно за свое письмо.
В тот день мы впервые узнали стихотворение из романа - "Гамлет" (нам дали его списать в библиотеке при доме Чуковского). И постепенно все стихи из романа. Но не сам роман.
Иван Толстой: День смерти Пастернака описан десятками мемуаристов. К большому мемуарному корпусу Радио Свобода может добавить свои страницы. Вот как описывал реакцию на трагическое известие наш ветеран Джин Сосин:
Джин Сосин: “О смерти Бориса Пастернака мы услышали в мае 1960 года, в тот момент, когда журналист Исаак Дон Левин находился в нашем офисе. Во время частых приездов из Вашингтона он всегда заглядывал к нам. Втроем с Борисом Шубом мы стали обдумывать, что еще, кроме радиопередач, можно сделать в память о писателе. Левин предложил обратиться к американским литераторам и возложить от их имени венок из живых цветов на могилу Пастернака в день его похорон. Я связался с американским ПЕН-Клубом, объединяющим поэтов, критиков и прозаиков, а они, в свою очередь, обратились в посольство США в Москве с соответствующей просьбой. Позже мы узнали, что венок был возложен на видном месте, и все, пришедшие проститься с поэтом, заметили его. Среди них был и прославившийся позднее Андрей Синявский.
Осенью 60-го года, отмечая вторую годовщину присуждения Пастернаку Нобелевской премии и его недавнюю смерть, мы организовали посвященный ему круглый стол, озаглавленный “Мужество писателя”. Ведущим стола был мой близкий друг профессор Марк Слоним из колледжа Сары Лоуренс, известный литературный критик и автор книг по русской литературе. Группу составляли: Джой Чут – президент американского ПЕН-Клуба, Герберт Голд – молодой начинающий писатель, автор коротких рассказов; Санта Рама Рау, родившаяся в Индии, и Ференц Кормеди – романист из Венгрии. В дискуссии участвовал также Джордж Рейви – поэт, критик и переводчик из Англии, друг Пастернака.
В радиопередачу мы включили послания тех писателей, которые не смогли приехать на наш круглый стол: Лангстона Хьюза, Сола Беллоу, Элмера Райса, Ральфа Эллисона и Говарда Фаста. Целый час провели профессор Слоним и другие участники круглого стола в оживленной дискуссии. Выступление Джорджа Рейви было самым важным для русской аудитории:
Джордж Рейви: “Что меня больше всего удивляет в советской жизни, так это количество писателей, книги которых за последние 30-40 лет так или иначе запрещались. Эти писатели, каждый по-своему, старались сохранить или возродить традиции великой литературы XIX века, где критериями всегда были совесть и ответственность перед обществом. Есть также много молодых писателей, попавших или почти попавших в тюрьму за свои сочинения. У меня создается впечатление, судя по идеологическим указаниям Партии, издаваемым непрерывно, что живо недовольство, нежелание подчиняться догмам. Случай с Пастернаком привлек к себе всеобщее внимание именно как случай трудного положения писателя, поставленного перед нравственным выбором. Пастернак, конечно, не был политическим писателем, его интересы – были в основном эстетические и нравственные. Но он был человеком с совестью, и когда нужно было говорить, говорил то, что думал.
Мне приходилось слышать его выступления. Часто его ответы были настолько прямолинейными и шокирующими, что аудитория не могла удержаться от смеха. В романе Доктор Живаго Пастернак ещё раз подтвердил свои нравственные, эстетические и религиозные взгляды, а также осудил пороки. В первую очередь, лицемерие - извечный червь всеобщей продажности, который обитает не только в Советском Союзе. Он страстно обрушивался на эти проблемы, а также на дешевые поучительные лозунги, которые столь распространены в наше время”.
Иван Толстой: Так говорил перед микрофоном Радио Свобода английский переводчик Джордж Рейви.
День 30-го мая – в воспоминаниях архивиста и историка Габриэля Суперфина.
Габриэль Суперфин: 30 мая, вечером, - это дни сдачи экзаменов за школу, - возле метро "Кировские ворота", я и Сумеркин встретились с его школьной подругой, которая нам сказала: "Классик умер сегодня".
Поясню: Сумеркин, его подруга и еще несколько человек, учившихся в школе в Потаповском переулке, опекались их учительницей английского языка, которая была наставницей у дочери Ивинской Иры. Все это составило дружеский круг почти на всю жизнь. И они, но не я, знали "тайну" - кто была Ивинская для Пастернака. И все они называли его, по-семейному, "классиком".
В день похорон мы втроем - Сумеркин, Гельперин, я - на электричке оправились в Переделкино. Кажется, в дом к гробу мы не пошли. Стояли во дворе. Вместе со всеми пошли на кладбище. Когда началось чтение стихов, Юра Гельперин после чтения "Августа" и, кажется, "Гамлета" осмелился тоже читать. Он читал дольше всех, раннего Пастернака и из "Второго рождения". Радость, что так много людей, таких как мы, а также пожилых и известных, были здесь вопреки официальным словам об осуждении Пастернака населением СССР.
Много лет подряд мы ездили порознь или вместе именно в тот день, 2-го июня, - в Переделкино (и еще 19 августа). Именно 2-го июня. И при знакомстве с новым человеком я спрашивал, а был ли он на похоронах Пастернака.
Время от 2-го июня и до конца года так или иначе связано у меня с началом настоящей дружбы и первой любви, и началом неприятия казенщины, мстительного ареста Ивинской и ее дочери, судом над ними. Год Пастернака.
Борис Пастернак:
Стояли как перед витриной,
Почти запрудив тротуар.
Носилки втолкнули в машину.
В кабину вскочил санитар.
И скорая помощь, минуя
Панели, подъезды, зевак,
Сумятицу улиц ночную,
Нырнула огнями во мрак.
Милиция, улицы, лица
Мелькали в свету фонаря.
Покачивалась фельдшерица
Со склянкою нашатыря.
Шел дождь, и в приемном покое
Уныло шумел водосток,
Меж тем как строка за строкою
Марали опросный листок.
Его положили у входа.
Все в корпусе было полно.
Разило парами иода,
И с улицы дуло в окно.
Окно обнимало квадратом
Часть сада и неба клочок.
К палатам, полам и халатам
Присматривался новичок.
Как вдруг из расспросов сиделки,
Покачивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой.
Тогда он взглянул благодарно
В окно, за которым стена
Была точно искрой пожарной
Из города озарена.
Там в зареве рдела застава,
И, в отсвете города, клен
Отвешивал веткой корявой
Больному прощальный поклон.
"О господи, как совершенны
Дела твои, думал больной,
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.
Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О боже, волнения слезы
Мешают мне видеть тебя.
Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать.
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр".
Иван Толстой: В 1964 году наше радио передавало обзор книги воспоминаний и писем Ренаты Швейцер, выпущенной на Западе и посвященной памяти Бориса Леонидовича. Вот фрагмент радиопередачи с голосом немецкой поэтессы.
Диктор: В конце прошлого года в западногерманском издательстве “Курт Деш” вышла книга под заглавием “Дружба с Борисом Пастернаком”. Подзаголовок – “Переписка”. Составительница книги - немецкая поэтесса Рената Швейцер. Она включила в эту книгу письма Пастернака к ней, а также свои письма к Пастернаку и изложение трагических событий, связанных с выходом в свет романа “Доктор Живаго” и с присуждением его автору Нобелевской премии. В “Заключении” Рената Щвейцер пишет о своем путешествии в Москву и о встрече с Пастернаком, которого она видела два раза в Переделкино. Это было на Пасху, в апреле 1960 года, за полтора месяца до смерти Пастернака.
“Я ожидала встретить крупного, энергичного мужчину и была, кончено, удивлена, когда передо мной оказался тонкий, очень изящный человек. Он был среднего роста, седые волосы постоянно падали ему на лоб, на меня смотрели черные глаза с золотыми искорками. Он подошел ко мне легкой походкой. Когда мы с ним поздоровались, я обратила внимание на руки - его руки были узкими, совсем не руки пианиста, которым он когда-то хотел стать, они были одухотворенными, одновременно оставляя какое-то необъяснимое ощущение силы”.
Диктор: Так описывает cвое впечатление от первой встречи с Борисом Пастернаком Рената Швейцер. Обратимся, однако, к опубликованной в книге переписке. Она велась на немецком языке, и мы ее даем в переводе. Наиболее интересными представляются нам письма, в которых Пастернак рассказывает о себе, вообще о творчестве или о своем романе “Доктор Живаго”. В ответ на первое письмо, к которому Рената Швейцер приложила свое стихотворение “Страстная пятница”, она получила открытку.
“Москва, 3 апреля 1958 года.
Дорогая, дорогая госпожа Швейцер! Благодарю вас бесконечно за значительное, трагическое стихотворение “Страстная пятница”, за ваше полное доброжелательности жизни и поэтичности письмо. Оно застало меня в больнице, где я нахожусь уже второй раз из-за моей негодной ноги. Вот почему я прибегаю к почтовой открытке. С другой стороны, больше и надежды на то, что открытка и до вас дойдет. Увы, почти вся моя корреспонденция пропадает в дороге”.
Диктор: И дальше откликаясь на то, что о нем писали тогда на Западе, Пастернак пишет:
“Мой образ приукрашен, мое значение бесконечно раздуто. Я не настолько дерзок, чтобы безапелляционно категорически судить о народах и говорить: вот мы, мы русские. Прочитаете “Доктора Живаго” непременно - это глубже, точнее, скромнее, определеннее. Все в нем вращается вокруг центрального пункта, образуемого личностью”.
Диктор: И еще на той же мелко исписанной открытке:
“Мы тоже перед Первой мировой войной обладали совершенно новым, возвышенным, восторженным искусством и культурой. Во имя преданности и любви к ним следует этот путь продолжить. Продолжать дальше в сторону ясности, определенности, значимости. Не теряя, однако, при этом исторической и художественной правды, чутья к постигнутым тайнам. Этот путь я всегда мечтал осознать и пройти. В “Докторе Живаго”, кажется мне, я это сделал. Желаю вам всего хорошего”.
Диктор: Из письма Ренаты Швейцер Борису Пастернаку:
“Берлин, 13 апреля 58 года.
В радиопередаче рассказывалось немного из вашей биографии и передавалось содержание книги, затем следовал отрывок смерти доктора Живаго. Боже мой, как описать все те чувства, которые вызвала во мне эта сцена, этот язык, как только может мужчина так воплощаться в переживания женщины. Сегодня примите от меня поклон в знак счастья, которое вы мне доставили, и как свидетельство того, что дни мои заполнены мыслями о вас. Будьте здоровы. Прилагаю стихотворение “Ангел”.
Диктор: Пастернак ответил таким письмом:
“4 мая 1958 года.
Госпожа Рената, мой дрогой друг!
Ваш замечательный “Ангел” у меня, и мне чудится тембр вашего голоса. Я счастлив, что мой новый прекрасный друг так талантлив, преодолев меня в поэтическом единоборстве”.
Диктор: Переписка продолжатся, и впервые в письмах Пастернака Рената Швейцер замечает налет грусти.
“20 июня 1958 года.
Грустной была моя открытка из-за душевной усталости. Когда вновь мое существование потрясает ужас путь смягченного, но все же бессердечного и произвольного времени, преследующего меня своими угрозами, когда, несмотря на мой возраст, недостаток времени, препятствия и отсрочки, все то многое, что еще должно быть сделано и постоянно откладывается, тогда наступает если не полное отчаяние, то, во всяком случае, изнеможение”.
Иван Толстой: Вернемся назад на четыре года, когда все мировые агентства известили о кончине поэта. На наших волнах – отклик отца Александра Шмемана.
Александр Шмеман: Умер Пастернак. И как далеко ни находились бы мы от места его погребения, мы все сейчас духовно, мысленно предстоим его гробу, с молитвой и любовью, с печальной и вместе благодарной мыслью о нем самом, об его жизни и служении. Умер поэт, то есть человек, имевшей один из величайших даров, отпускаемых человеку, - дар слова, дар воплощения красоты и правды. Поэт, поведавший нам о торжествующей чистоте существования, о тайном и высоком смысле жизни, о человеке и его духовной, творческой судьбе. Умер русский человек, который любил родину беззаветной, но зрячей любовью, и нам помогший по-новому увидеть и по-новому полюбить ее. Россия Пушкина и Толстого, Достоевского и Блока, будет отныне и навсегда и Россией Пастернака. Еврей, он принадлежал к народу, издревле рождавшему в мир пророков, страдальцев и безумцев, не согласных примириться не на чем, кроме последней правды, и он остался верен этой глубочайшей сущности еврейского призвания и всей своей жизнью выполнил его. Умер христианин, не побоявшийся исповедовать имя Христа в дни отступления от него, и сказавший просто и твердо, перед лицом всего мира, что нужно быть верным Христу. И, наконец, умер большой человек, большой тем, что нашел в себе видения и слова, нужные всем людям, близкие всем людям, сказанные всем и за всех.
“Я чувствую за них за всех, - сказал он, - я ими всеми побежден. И только в том моя победа”. Кто может, пусть помолится об его светлой душе.
Иван Толстой: Отец Александр Шмеман. 2 июня 60-го года. Слово дочери Льва Толстого Александре Львовне.
Александра Толстая: Смерть Бориса Пастернака потрясла русских людей за рубежом. Его роман “Доктор Живаго” облетел свободный мир в подлиннике и переводах. Мало знают Бориса Пастернака лишь в России, где его роман был запрещен. И советская власть даже не разрешила, к удивлению всего литературного мира, талантливому писателю получить присужденную ему Нобелевскую премию. Горько, обидно и стыдно сознавать, что русским людям, которым Пастернак должен быть ближе всего, еще не дано было узнать большого писателя и поэта, вышедшего из их же среды, впитавшего в себя все особенности русского народа с его силой и его слабостями, его веру в лучшее будущее, выросшего среди русской природы, которую он с такой любовью и с таким мастерством описывает в своих произведениях.
В моем рабочем кабинете висит портрет Бориса Пастернака - фотография с рисунка, сделанная его отцом Леонидом Осиповичем Пастернаком. Я хорошо помню, как Леонид Осипович приезжал к нам в Ясную Поляну и писал этюды и портреты с моего отца, помню, как мой отец восхищался иллюстрациями, которые Пастернак писал к роману “Воскресение”. Борис Пастернак был тогда мальчиком. Борис Пастернак умер неведомый для своего народа, и потому неоцененный им, но невольно вспоминаешь слова, которые писатель вложил в уста своего героя: “Не о чем беспокоиться, смерти нет. Смерть не по нашей части, а вот талант - это другое дело, это – наше, это открыто нами. А талант в высшем, в широчайшем понятии, есть дар жизни”.
Пастернак - идеалист и поэт - обладал этим даром жизни. Верой в дух божий в человеке, верой в Христа, верой в бессмертие проникнуты его писания. И невольно вспоминаешь и сравниваешь смерть идеалиста, мученика режима Бориса Пастернака, со смертью моего отца, Льва Николаевича Толстого, которого любила и под влиянием которого находилась семья Пастернака. “Жизнь – сон, смерть - пробуждение”, - писал Толстой. “Искусство, - рассуждает далее герой романа “Доктор Живаго”, - неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь”.
И Борис Пастернак неотступно творил жизнь, и потому смерти для него нет. Среди назойливого, безрадостного, бездарного, мертвящего, жесткого материалистического окружения, навязанного русскому народу советской властью, в народной советской литературе то тут, то там ярким светом загорается огонь вечной божественной силы, без которой бессмысленна и пуста человеческая жизнь.
“Смерть можно будет побороть усилием Воскресения”, - писал поэт Пастернак в одном из своих стихотворений, - и литературное творчество Бориса Пастернака и является этим “усилием Воскресения”. Да будет вечная память этому смелому борцу за правду, за свободу человеческого духа, талантливому писателю, поэту и будущей гордости нашей родины России.
