Марина Тимашева: В Петербурге проходят Международные литературные чтения “Иосиф Бродский и Россия”, посвященные 70-летию поэта. Конференция проходит под эгидой Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, фонда имени Дмитрия
Лихачева и журнала “Звезда”. Рассказывает Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Все доклады не перескажешь, да это и не нужно. Их были десятки. Часто - просто в форме филологических штудий: образ того-то и того-то в стихах Бродского, бесконечные обсуждения дат, когда написано то или иное стихотворение. В общем, все это представляет чисто филологический интерес. Другое дело - круглый стол. Там уже - открытый микрофон и глубокие темы для обсуждения: “Значение поэзии Иосифа Бродского в русской культуре 20-21 веков”, “Посмертная судьба образа Бродского: формирование мифа”, “Изменение роли и места поэзии на рубеже 20-21 веков в духовной и общественной жизни российского общества”. Говорит критик, заместитель главного редактора журнала “Знамя” Наталья Иванова.
Наталья Иванова: Я думаю, что конференция прошла удачно, она очень интересная. В первый день было огромное количество докладов, которые никак не могли завершиться в силу того, что много участников и у каждого есть свой поворот. Но вот я пришла к такой метафоре, что мы все ощупываем слона, что Бродской такой огромный слон. Метафора слона здесь существовала, потому что его не взяли преподавать в Гарвард. Как Якобсон сказал про Набокова, что это все равно, что предложить слону должность директора зоопарка исходя из того, что он просто самое большое животное. Но, тем не менее, мы этого слона ощупываем в темноте. Кто-то думает, что это летучая мышь, когда щупает его уши, кто-то думает, что это змея, когда щупает его хобот. Общее понимание Бродского, вот этот момент еще не наступил, говорили как раз о том, что такое миф и антимиф Бродского, и что такое автомиф Бродского - создавали ли ему эту биографию или он сам принимал в этом активное участие? Вопрос достаточно острый и интересный, тоже пока никак не решенный.
Татьяна Вольтская: А как вы думаете?
Наталья Иванова: Я думаю, что он, конечно же, был уверен в своей миссии. Я думаю, что он работал на этот миф, я думаю, что он замечательно использовал в своей стратегии творческого и человеческого поведения те возможности, в том числе и чудовищные испытания, которые перед ним стояли. Cкажем, последнее испытание - вернуться в Россию не только стихами, а вот приехать лично или нет? Это ведь тоже на самом деле часть поэтического мифа. Я думаю, что от самого начала до конца, когда его тело уже перелетело через океан, чтобы упокоиться на кладбище Сан-Микеле, это все входит в очень большой миф о Бродском. Другое дело, что Бродского сегодня пытаются приватизировать, использовать, сварить из него супчик, как сварили из Ахматовой - это все тоже мы видим. Но существуют важные, большие проблемы: проблемы издания текстов, текстологии, знакомство с текстологией, с документами о Бродском. Не случайно Бродский запретил писать свою человеческую биографию. Ведь каждому хочется узнать какие-то еще подробности. Этот вопрос тоже возникал, но я думаю, что он правильно сделал, что наложил этот запрет на 50 лет не печатания частных документов его жизни, то есть интимной переписки. Я думаю, что и сейчас уже существует множество книг, сотни диссертаций о Бродском. А так, вот этому мифу сопутствовал бы, конечно, антимиф разоблачительный, и так далее - то есть это был бы целый клубок мифов и антимифов. Противостоять этому мы не можем - если Бродский запретил знакомство с документами, начинаются домыслы, это тоже мне очевидно. Я думаю, что на самом деле он уже настоящий классик, и чем дальше от времени его кончины, тем он становится больше. У меня был не доклад, я участвовала в круглом столе. Главная идея состояла в том, что Бродский, как поэт, крупнее этого мифа и, вообще, крупнее любого мифа.
Татьяна Вольтская: Участвовала в круглом столе и французский славист Анни Эпельбоин. Мне почему-то кажется, что ее догадки о мифе Бродского были бы наиболее близки самому поэту.
Анни Эпельбоин: Я как-то скептически отношусь к биографии творчества великого поэта. Одно дело, как он себя вел в жизни, другое дело, как он относился к миру в творчестве. Мне кажется, что это самое главное. Как-то мы недостаточно обращали внимание на этот персонаж - миф ли он, или не миф - но который создается именно творчеством, а не просто жестами. Я познакомилась с Бродским 40 лет тому назад, здесь. Потому что он узнал, что я занимаюсь Платоновым, и тогда так удивился. Я только что тогда написала дипломную работу, это было очень давно, а он так разговорился по поводу Платонова, и мы так удивились, и тогда я действительно нашла его, как человека на этом уровне творчества. И тут я сразу поняла суть его стихов, то есть ощущение одиночества человека в мире, заброшенности человека в пространстве, как и у Платонова, ощущение одновременно и совести, и чувства вины перед страшным миром, как он есть, тоска по идеальному миру. То есть все эти трагические ощущения исторического времени, которые, на мой взгляд, характеризуют 20-й век. И мало кто так его в творчестве глубоко понимал, как Платонов, пожалуй. И у Иосифа Бродского есть умение смотреть на людей, на мир, глазами и жизни, и смерти одновременно - то, что действительно поразительно в его глазах и в стихах, конечно. Все это для меня очень важно.
Татьяна Вольтская: А потом наступила, на мой взгляд, лучшая минута - минута тишины, минута выхода в иной мир. В Музее Ахматовой в Фонтанном Доме открылась выставка видеоинсталляций Кати Марголис “Следы на воде, следы на снегу”. То есть видеоинсталляций, как таковых, было не так много, в основном, это были тончайшие гравюры и фотографии, навеянные видами Венеции, страстно любимой Бродским, и Норинской, где он отбывал ссылку. Часть гравюр - обычных, на бумаге часть - на оргстекле. Они висели низко над полом, и надо было качнуть их и осветить фонариком, и тогда на белых листах бумаги качались в ответ невероятные тени этих гравюр, совершенно живые.
Катя Марголис: Это просто гравюра на оргстекле, не гравюра чернилами, а гравюра светом, светотенью. В этом мире мы являемся светом и тенью.
Татьяна Вольтская: На одной из стен были установлены объекты: фрагмент старой двери с ржавой дверной ручкой из Норинской, а еще буква “О” с дыркой внутри,- так, по объяснению автора, на тонких листочках самиздата нередко пробивалась буква “О”. Такие полуслепые копии стихов Бродского помнят многие. О выставке говорит директор Музея Ахматовой Нина Попова.
Нина Попова: Вот замысел поэта, строчки, ложащиеся на белый лист бумаги. В машинке - английский шрифт, латинский шрифт, кириллица … это тоже следы, оставляемые им. И вода Венеции, которая помнит его отражение, и снег Норинской, на котором оставались его следы - некий такой взгляд на поэтический мир Бродского, как на часть некоего земного замысла природы, что ли.
Татьяна Вольтская: На открытии выставки выступил известный шведский славист Бенгт Янгфельд. Он сказал, что был так потрясен смертью Бродского, что после нее несколько лет не мог ездить в Венецию. И только выставка Кати Марголис, удивив и растрогав его, позволила ему снова приехать в город, который его друг так любил.
